Переезд в Ленинабад

Читайте первую часть воспоминаний:
Война нас застала в Дмитрове

Приехали мы ночью, кричали из-за забора: «Баба Катя!» Мама кричала: «Тетя! Тетя Катя!» А у нас уже температура была 40 градусов. Свалились на голову нашей бабушке Кате. А следом за нами еще трое свалилось – ее невестка тоже с двумя детьми. Я сейчас с позиции моего возраста представляю, что шесть человек приехало в дом. А у нее маленькая такая мазанка среднеазиатская: две комнатки и сени. Она жила с дочкой, им больше и не надо. А тут шесть человек свалилось ей в эту мазанку на четыре года.

На следующий день рано утром мама в своей шляпке с вуалью, фильдеперсовых чулках и в туфлях на высоких каблуках уходит к местному начальству просить устроить на работу. Он посмотрел на нее – столичная дама в шляпке с мушками. «Вы, говорит, строитель, я понимаю. Мы сейчас ничего не строим. Поэтому я вам применения не знаю, какое найти». Это был маленький районный городок, он и до войны мало строил, а уж тем более в войну. А те, кто строил, строили из самодельных мазанных глиняных удлиненных, как дыни, кирпичей, свои дома и заборы. Она попросила любую работу. В городе развертывали госпиталя, были нужны уборщицы. Мама согласилась: в госпитале кормили, значит, дети не пропадут с голоду! На работу она пришла в другом виде, в пролетарской косынке. Через неделю ее из уборщиц перевели уже в официантки в офицерскую столовую. Грамотных людей было мало, продвигаться было легко. Потом ей доверили продавать хлеб, это было очень ответственно. Хлеб нужно было поделить на малюсенькие порции. По ночам мы клеили карточки, Олеся уже подросла к этому времени и мне помогала. Карточек было разное количество: были рабочие, иждивенческие, детские – все разного цвета. Их нужно было на бумаге все наклеить, а мама утром должна была отчитываться, сколько хлеба получено и сколько выдано по карточкам. И все должно было сойтись.

В семь лет мне сказали: «Пойдешь собирать хлопок или помидоры…» А шелкопряд выращивать – это было само собой. Каждому на дом выдали коробочки с червяками, которым надо было собирать листья. У нас было два дерева. Более прожорливых существ я никогда не видела: маленькие червячки лежат в коробочке, я засыпала их горой листьев, приходила через час – никаких листьев. Опять лежат эти голые червячки и кушать просят. А листья уже все снизу содраны, снизу уже все съели. Надо лезть на дерево. Само собой надо было сдавать коконы по счету.

Сталин и Мамлакат Нахангова

Я думала, как же Мамлакат, эта девочка, туркменочка, которую рисовали со Сталиным, портреты везде были, собрала самый большой урожай хлопка? Она сидит на коленях у товарища Сталина, и когда он у нее спрашивает: «Как же ты собрала так много хлопка?», она отвечает: «Я работаю двумя руками. У меня мешочек, и я двумя руками собираю». О, думаю, и я так же буду, как та Мамлакат! Иду собирать хлопок. Мне исполнилось уже восемь лет. Через час кончилась моя трудовая деятельность, меня хватил солнечный удар, но желание и порыв были большие!

Переехав в Среднюю Азию, мы спасли себя. Я не знаю, что было бы в Свердловске, смутно себе представляю. Здесь, конечно, был благодатный край. Для нас в Ленинабаде началась другая жизнь. Сейчас этот город называется Ходжент. Осенью на улице лежат горы арбузов, дыни, персики, виноград. Ходят люди в ярких халатах, полосатых, разноцветных: красных, синих, зеленых; в тюбетейках, чалмах, в шароварах, чадрах, паранджа у женщин. По утрам муэдзин кричит с минарета: «Правоверные, вставайте на молитву!» Ослы ревут, верблюды живые ходят по улицам. Как же мы на все это глазели! Попали в мир восточной сказки!

Это был областной центр. Он стоял на Сырдарье – реке желтой и с водоворотами. Бабушка забирала обувь, забирала все, чтобы мы туда не бегали, на эту Дарью. Ступить на землю босыми ногами было нельзя, настолько она была горячая, что ожоги и волдыри на ногах были, даже если бегом пробежал.

Базар в Ленинабаде

Наши мамы были на работе, они не появлялись неделями, ночевали на работе. Утром бабушка вставала, и говорила: «Чем же я вас буду кормить?» Нас было у нее четверо. Она была изумительная. Пекла нам печенье из черной муки. Не знаю, что это была за мука, из каких злаков была сделана, добавляла туда изюмчик из своего сада. Пекла без всякого жира, так просто, на плите. И мы пили чай с этими «коржиками». Потом посылала нас «попастись» на огород, на грядки. Я ходила с бидончиком к маме на работу в столовую, где нам давали так называемый «голубой суп». Суп был сварен из перловки. Когда кончилась война, я сказала, что перловку больше есть никогда не буду. Сейчас я ее очень люблю, кстати. Олесе, сестре моей, очень не нравился «голубой» суп.

Очень дружны были все эвакуированные, откуда бы они ни были, собралась такая диаспора. Мы жили все, как родные – настолько были близки, дружны и настолько связаны. Были общие проблемы: чьи-то бабушки нянчат всех детей; кто-то ходит, отоваривает все карточки, потому что невозможно стоять в очереди всем; кто-то что-то достает, где он может; если он где-то устроился, достает на всех. Вечерами собирались у нас, потому что мы жили в своем доме. Все остальные жили в чьих-то домах, а мы жили как бы в своем. И вечерами собирались у нас и очень любили, когда мама пела. Мама исполняла арии – отрывки довоенной жизни. У нее был прекрасный голос. Дело в том, что ее отец был певчий в церкви, у него был исключительный красоты тенор. И мама унаследовала, у нее было сопрано. Как-то, когда мы еще жили в Дмитрове, хоть это был инженерный город, но дома были, как я понимаю, барачного типа, мама мыла окна и пела арии. Она любила арии из опер, романсы классические, в общем, классику пела. Было тогда много пластинок, вечером музицировали. У меня была учительница, которая меня до войны учила немецкому языку. Вот это какой-то кусок жизни такой, очень красивый, довоенный, он совершенно остался где-то там, как бы в другой жизни.

В Ленинабаде была экзотическая фигура – Софа Соломоновна из Одессы. Это была высокая, крупная женщина с копной совершенно белых волос. Как-то среди ночи раздается стук: «Татьяна! Ты спишь? Выходи, наши взяли Одессу!» Софа Соломоновна с зеленым чайником и со стаканом ходила по всем эвакуированным. В чайнике – спирт. «Мы взяли Одессу! Мы пьем за Одессу!»

В какой-то момент маму из этого Ленинабада отправили на работу в какой-то маленький городок. Мама забирает нас в грузовик, и мы уезжаем. Нужно было ехать несколько часов. Приезжаем, нас поселяют в таджикскую семью. Таджикский дом представляет собой закрытый двор. Во дворе стоит большая деревянная кровать без спинок, просто на ножках – как бы большой стол, только он играет роль кровати, на которой спят женщины и дети. Нас поселяют к этим совершенно чужим людям, которые, мало того, русского языка не знают. Они не знают, что такое война: кто с кем воюет – им все это совершенно далеко. И вдруг им поселяют белую женщину и двоих детей. (Мама была блондинка с голубыми глазами.) Мы были для них совершенно чужими: кто мы им такие и зачем им нужны, было непонятно. Однако мы у них жили без каких-либо конфликтов, без единого плохого слова. Они себе варят и нам приносят: вот, угощайтесь. Мама с ними объяснялась жестами. Мы с этими девочками, мальчиками как-то тоже объяснялись и вскоре подружились. Сколько мы ни жили, все спали на этой большой кровати: хозяйка, ее дети, потом мы и мама с краю. На ночь доставалось одеяло, на которое мы ложились, подушки, и второе одеяло, которым мы укрывались. У хозяйки было четверо детей, да еще нас двое и мама. Все мирно спали. Сколько мы у них жили, я не помню, но мне запомнилось удивительное отношение, несмотря на то, что там был совсем чужой народ.

Маме написали из Дмитрова, что квартиру нашу заняли чужие люди. Все что было, растащили. Было понятно, что ехать обратно в Дмитров нет никакого смысла. А бабушка, ее мама, жила в Москве, в коммунальной квартире в одной комнатке, в которой мы бы тоже никак не могли поместиться.

Как-то мама получает письмо от эвакуированных друзей: «Таня! Даже не думай, бросай все, бери детей, приезжай во Львов! Мы тебя встретим, квартиру можно найти». Представьте себе, что во всей этой разрухе где-то стоит город, совершенно целый, европейский, весь зеленый и пустой. Народа нет никого. А вокруг море сельского населения, которое все выращивает и приносит в этот город продавать очень дешево. Ведь куда-то надо это деть, а город пустой. Почему город оказался пустой? Потому что Львов до войны в основном населялся поляками. Они ушли в Польшу, частично их истребили немцы: они были в сопротивлении. Также там было много евреев, было еврейское гетто. Евреев там всех истребили. Местная украинская интеллигенция немцев не приняла, и их тоже почти всех уничтожили. В результате остался пустой город. В Львове многое еще было частным, поскольку в 1939 году город присоединили к Советскому Союзу, а в 1941 его уже захватили немцы. Советская власть не успела пустить корней. Были частные кинотеатры, все знали, кто владелец кинотеатра. Были свои кафе, свои пивные, свои мастерские, которых было очень много. Шили шапки, делали обувь – это ж все нужно было. И громадные барахолки: очень много вещей осталось со времен Польши. Поляки-то уехали, а вещи остались. Эти вещи постепенно появлялись на барахолках: картины хороших художников, драгоценности.

После пестрого, яркого, южного мира мы попадаем в серый западный город. Здесь каждый католический орден – бенедиктинцев, доминиканцев, иезуитов и др., имел свой громадный монастырь. Необычные люди – в каждом ордене носили свою форму. Шел 1946 год, мне было тогда двенадцать лет, я попала в совершенно другой мир. Мы продали на базаре несколько мешков урюка, которые нам дала наша азиатская бабушка, и купили квартиру. Все время пока мы жили во Львове, я чувствовала, что я не дома. Когда я доучилась до десятого класса, уехала к бабушке в Москву поступать в институт. И в поезде состоялась встреча с моим будущим мужем, Владимиром Николаевичем Бедненко, но это уже другая история.

Москва, сентябрь 2009 года.

Записала Татьяна Алешина
Подготовили: Татьяна Алешина, Марина Дымова.