Память блокадного подростка. Часть 3.

Память блокадного подростка. Часть 3.

В середине января занятия в школе прекратились, было принято решение об эвакуации школы на Большую землю. Для меня этот вопрос решился не совсем обычно.

Как-то я пошел в магазин за хлебом. Помню, как отоварил карточки на Невском в булочной дома №153 ( она действует и поныне), а что было дальше, из памяти пропало. Пришел в себя уже на оттоманке дома. Оказалось, что меня обнаружила сидящим на ступеньках парадной дома № 155 папина родственница Даня и вместе со знакомой из Лавры притащила меня на себе домой. Видимо, я решил немного отдохнуть на обратном пути, да так и не смог встать. Мешочек с хлебом и карточки были при мне. Ходил я тогда трудно и медленно, едва передвигая ноги. На этот раз я не выполнил мамин совет – ни в коем случае не присаживаться, а то можно замерзнуть. Таких «отдыхающих» мороз схватывал быстро, и они застывали на улицах города в тех позах, в каких присели.

Мама подняла тревогу. Каким-то образом разыскали нашего домашнего доктора Л.Конухеса, педиатра, который нас вел с ранних лет. Мы его называли доктор Лева, а он нас почему-то летчиками. У него мальчишки обязательно все были или летчиками, или моряками, а девочки – артистками или балеринами.

Он установил у меня алиментарную дистрофию и на почве ее локализированный частичный паралич правых руки и ноги. Действительно, рука почти не поднималась и удерживала только пустую чайную ложку, столовая выпадала. А передвигаться я мог только с чьей-нибудь помощью. Правая нога была непослушной, даже пальцами пошевелить не мог.

Доктор рекомендовал систематически подниматься на постели и стараться делать движения руками и ногами. Назвал несколько видов питания, необходимого мне, но достать их было невозможно. Он сделал уколы – какие, я не знаю, но стало вроде лучше.

И вот опять проявилось единство блокадников. Как только соседи узнали, что сын Антонины Ивановны свалился на Невском и его принесли домой, сочли необходимым помочь, кто чем мог. Кто принес кусочек хлеба, кто дуранды, кто какой-то мучной смеси, а Валентина Ивановна Ионас, это я хорошо помню, принесла маме два кусочка настоящего пиленого сахара. Бабушка и наша родственница Люда Кашина принесли каких-то лепешек и граммов 50 чего-то из категории жиров.

Почему я так подробно говорю об этом? Просто каждый из них не имел лишних продуктов, сам был истощен до предела, сам не знал, выживет или нет, но, когда кому-то становилось хуже, чем им, немедленно приходил на помощь. Спасибо им всем, спасшим меня в тот критический момент, когда решалась моя судьба – быть или не быть.

24 января вновь прибавка хлебного пайка. Рабочим 400, служащим 300 и иждивенцам 250 граммов. Выдали вина и крупы, правда, не полную норму. Отец окончательно ослабел и был вынужден лечь в специальный стационар. Такие стационары по решению Ленгорисполкома создавались при больницах, на предприятиях, чтобы уменьшить смертность среди населения, которая не снижалась, несмотря на некоторое увеличение норм хлеба. Перед уходом отца в стационар между родителями состоялся разговор. Отец сопротивлялся, а мама доказывала ему необходимость подкрепиться.

— Валюша уже свалился, а ты хорохоришься. За нас не беспокойся, выкрутимся. Хлеба прибавили, стали выдавать продукты, уже легче стало.

В конце концов отец лег в стационар, запретив его посещать и приносить какие-либо продукты.

А у меня опять беда – появились признаки цинги. Десны вспухли, кровоточили. Зубы стали шататься, кусать твердую пищу я не мог – десны пронизывала острая боль.

То мама, то Даня откуда-то стали приносить настой хвои, который теперь приготовляли в столовых и без которого обеда не давали. Горечь, привкус смолы и еще чего-то, но ничего не поделаешь.

Настроение упало, положение полулежачего, не могущего без боли глотать даже ту скудную пищу, которую приготавливала мама, угнетало психику. Подчас возникало полное безразличие, не хотелось ни двигаться, ни вставать. Мама забеспокоилась. Вновь появился доктор Конухес, сам едва державшийся на ногах, со своей массивной тростью.

— Эх, если бы кусочек чеснока или лука достать, поправка пошла бы быстрее. Надо ему перед едой давать по столовой ложке кагора, — сказал он. – Да попробуйте хвойным настоем натирать десны.

Доктор сказал не «можно вылечить», а «поправка пошла бы быстрее». Есть разница? И эта разница моментально вызвала у меня положительную эмоцию. Значит, все же дело идет на поправку, значит не все так плохо, как я представлял бессонными ночами.

Мама как могла меня подбадривала. Достала детский (как мы называли «девчоночный») маленький мячик, красного цвета с двумя синими полосками. И мама заставляла меня все время делать упражнения с этим мячиком, сжимая его правой рукой.

Большой, тоже резиновый, мяч (обычно таким играют малыши на детских площадках) положила мне в ноги, чтобы я нажимал на него правой ногой. Иногда ее настойчивость доводила меня до слез.

Я поймал себя на том, что вообще слишком часто стали навертываться слезы, и сдержать их я не могу. Стыдно признаться, но во мне проснулся эгоизм. Нет, я не считал себя обреченным, хотя чувство страха за жизнь и появлялось. Возникло отвратительное чувство зависти к другим . Почему я один свалился, почему я оказался слабее других?

Услышав мои всхлипывания, мама присела ко мне на постель.

—Я думала, что ты сильнее, — сказала она, как бы раздумывая про себя.

–Ты надел военную форму, видел горе других людей, видел смерть и разрушения, гибель целых семей. Я думала, — продолжала она, — что ты получил и опыт, и закалку и будешь примером, хотя бы для Толи, как нужно переносить трудности.

Что я мог ей ответить? Лежал притихший.

— Я была у отца, а ты даже не поинтересовался его самочувствием. Что с тобой, мальчик? Я тебя раньше таким не знала и не представляла. Отцу лучше – двенадцатого февраля он приедет домой. Вот он заставил меня подробно рассказать все о вас. Передает привет и велел держаться. Ну ладно, успокойся, все самое страшное позади. Спокойной ночи.

Но ночь спокойной не была. Только под утро уснул. Мамины слова задели за живое. Уж лучше бы накричала, пристыдила, как она умела это делать. Ее рассуждения вслух не давали мне покоя. Почему я переменился, почему стал терять веру в свои силы? Почему появилась привередливость? Тогда я не понимал главного: что ко мне судьба отнеслась благосклонно. Я был в тепле, когда другие мерзли, я не был ранен, контужен, когда другие лежали по госпиталям или вообще погибли. У меня живы родители, которые заботятся обо мне и которые, в конце концов, спасли меня от смерти. А что было бы без них?

Частично в этих вопросах я разобрался в том же году, когда пошел работать и узнал о тысячах людей, погибших в суровые декабрьские и январские дни блокады. Но полностью прозрение пришло только с возрастом. В юности жизненные взгляды весьма субъективны, эгоистичны, с переоценкой своих возможностей и недооценкой опыта старших, подчас с полным непониманием требований старших…

За хлебом стал ходить братишка. Я каждый день расспрашивал брата, что он видел на площади, на Невском, кого встречал.

Когда я ходил в школу, то радиопередачи слушал только от случая к случаю, только последние известия всеми прослушивались ежедневно.

Теперь же, прикованный к оттоманке, я буквально жил этими передачами. Надо сказать, что у нас в Лавре радио не смолкало всю блокаду. Оно для блокадников играло роль, которую трудно переоценить. Радио работает – значит город живет. Так воспринимались радиопередачи. Радио было связано с Большой землей, откуда велись репортажи. Оно было источником сведений о делах на фронте и жизни города.

Мне нравились зажигательные патриотические выступления Всеволода Вишневского. Или резкие, как удар хлыста, гневные статьи И. Эренбурга, репортажи с передовых позиций Л. Маграчева.

Особо надо упомянуть популярность выступления нашей замечательной блокадной поэтессы Ольги Берггольц. Ей, человеку с нелегкой судьбой, легко ранимой, но мужественно-стойкой, удалось, как никому другому, через собственные переживания и восприятия, проникнуть в душу блокадника, понять ее, оценить героизм блокадного бытия. Ее строки доходили до сердца каждого ленинградца. Ее выступления слушались со вниманием и слезами, но после выступлений поднималось чувство ненависти к фашистам, прибавлялось сил. Когда выступала О.Берггольц, мама прекращала работу на машинке, и мы все замирали…

Запомнились выступления певца Нечаева, исполнявшего русские народные песни. Я стал жить этими передачами, они заставляли забывать о своих невзгодах. Хочется особо сказать о значении еще одной передачи — «Радиохроники».

Обычно «Радиохроника» выходила в эфир по вечерам, но в часы воздушных тревог или артобстрелов ее прерывали или переносили на позднее время. К этой передаче так привыкли, что, встречаясь, люди спрашивали друг у друга: а что было в «хронике»? Она отражала события прошедшего дня, в ней были передачи с фронта, публицистика, сатира, направленная против захватчиков. Остается удивляться оперативности корреспондентов и редакторов, авторов этих передач, которые в тяжелейших условиях голодного, холодного блокированного города обеспечивали актуальными материалами «блокадную хронику».

Однажды под вечер раздался осторожный стук в дверь. Мама насторожилась, но, услышав знакомый голос, спрашивающий: «Живые есть?» — дверь открыла и увидела на пороге большого друга нашей семьи — Якова Керша. Он был в военной форме с тремя треугольничками в петличках. Робко, почти испуганным голосом, он спросил:

— А где Саша? Жив?

—Саша в стационаре, на поправке, — ответила мама.

И тут дядя Яша почти расплакался.

—Нам про Ленинград столько наговорили, чуть ли не полутрупы в нем остались. А подходя к дому, сам увидел покойников на площади и у моста. Жутко стало. А сколько их лежит под троллейбусами. Боялся, что и вас никого не застану в живых. Ну, а ты что? Свалился? — увидев меня лежащим, спросил он.

— Да вот, так получилось, нога и рука отказали, — ответил я.

Тут он засуетился, приговаривая:

—Все равно будет по-нашему, изверги несчастные! Давайте же подзаправимся, я тут кое-что привез с Большой земли, ребята собрали, узнав о моей поездке в Ленинград. — Он стал развязывать свой сидор (заплечный мешок). Увидев наши широко раскрытые, изумленные глаза, он еще ниже склонился над мешком, пряча от нас свое лицо, доставая разные пакетики, баночки.

—Яша, а у своих был? Где ребята? — спросила мама.

—Ой, Тоня, о ребятах ничего не знаю. А Сони и мамы нет — скончались или погибли при обстреле, никто не знает и нигде не мог узнать. И квартиры нет. Сначала, сказали, снаряд влупился прямо в окно, а потом бомбой дом разнесло, даже жакта не нашел, да и времени не было. Только точно. Что не эвакуировались. ( Дядя Яша жил на улице Маяковского, недалеко от Невского, а может быть, в угловом доме.) Я прямо оттуда к вам. Ведь я случайно попал в Ленинград. Наша 54-ая армия воюет на Волховском фронте.

—Дядя Яша, а вы тоже артиллерист? — спросил я, разглядев на его петличках перекрещенные стволы.

—Да, Валюша, я по артснабжению в части и по ремонту орудий в специальной ремонтной роте. А почему «тоже»?

—Так ведь я в артиллерийской спецшколе занимался, но она эвакуировалась, а я свалился тут.

—Ничего, раз выжил, теперь поправишься. Знаете, сколько продуктов за Ладогой для вас? А какие герои работают на дороге! Вон какой мороз, а они и днем и ночью на дороге. Машины идут одна за одной. Жалко молоденьких девчат, это в такой холод на льду дежурить, ограждать полыньи, регулировать движение да еще оказывать помощь пострадавшим. Настоящие герои на трассе. А шоферы! Гоняют по несколько рейсов через озеро, не успевая отдохнуть. Герои да и только, — повторял он.

Мама быстро устроила праздничный ужин. Тут была и пшенная каша с мясными консервами, и колбаса, которую мы не видели с сентября. Хлеб был почти довоенной выпечки и сильно отличался от нашего блокадного. Правда, он немного подзамерз, и его пришлось оттаивать в духовке. Впервые за последние месяцы я лег спать по-настоящему сытым. Правда, мама много есть не давала, только дяде Яше подкладывала, а он, глядя на нас, есть стеснялся.

Это была самая счастливая ночь за время с начала блокады. Мама еще долго беседовала с дядей Яшей, а меня быстро сморил сон. Наш спаситель должен был к девяти часам утра быть в назначенном ему месте. Проснулись рано и завтракали все вместе. Расставаясь, дядя Яша сказал:

—Когда нас снаряжали в командировку за оружием, то мы думали. Что куда-нибудь в тыл, и совсем не предполагали, что в Ленинград. Как же можно работать под бомбежками и обстрелами, голодать в холоде да еще делать оружие для Большой земли. Вот это да! Это – подвиг! Все расскажу ребятам.

К папе, естественно, он не попал. Уже позже о приходе дяди Яши мама рассказала отцу со всеми подробностями. Проводив дядю Яшу, мама в прихожей, на столике для шляп, обнаружила мешочек с пшеном и запиской в одно слово: «Держитесь». Вот так, избегая благодарностей и признательности, настоящие ленинградцы помогали в тяжелые дни друзьям. Точных данных о судьбе нашего друга мы после войны не узнали. Кто-то сказал, что он погиб в январские дни 1943 года, при прорыве блокады.

В оставленных дядей Яшей продуктах мама обнаружила сушеный лук и немедленно пустила его в дело. Распарила. И я стал натирать им десны. Хвоя, лук сделали свое дело, и через некоторое время цинга стала отступать.

2 или 3 февраля началась перерегистрация продовольственных карточек. Говорили. Что немцы будто бы вновь сбросили на город фальшивые карточки, трудно отличимые от настоящих.

В один из дней у нас появилась мамина знакомая тетя Наташа. Почти высохшая, с провалившимися глазами, закутанная в платок, она с трудом передвигала ноги. Мама приготовила ей еду, и они беседовали на кухне. Голоса были приглушены, но я разобрал, что она чудом осталась жива – пошла за хлебом. А пока стояла в очереди, в ее дом попала бомба. Она осталась в том. Что было на ней. Устроилась работать в госпиталь и теперь там живет. Потом вдруг услышал разговор обо мне. Гостья говорила:

—Ты уж, Тоня, меня прости, но скажу что думаю. Валюша, видно, не жилец. Тебе Ноннульку и Толю спасать надо. Знаешь, сколько умерло уже, даже в стационарах погибают. Паек прибавили, а люди мрут и мрут.

Я до сих пор не знаю, что со мной произошло. Это не было шоком, это был взрыв всех сил, которые еще сохранились в моем тщедушном теле.

У нас в семье никто никогда не ругался бранными словами. Слово «дурак» воспринималось как ругань, за которое следовал шлепок, а то и более суровое наказание. Но тут, от услышанного, собрав все силы, я закричал по ее адресу такое, что, как потом говорила мама, могли отвалиться уши. Как могла вырваться у меня брань, из уст вежливого и почтительного к старшим мальчика, как я решился на это — понять не могу.

Помню только, как, обливаясь слезами, кричал:

—Все равно буду жить! Буду жить!.. – а что было потом, не помню.

Очнулся поздно ночью. На постели сидела мама. Никто в доме не спал.

Коптилки чадили нещадно.

—Валюша, мальчик мой. Что с тобой?

В голосе мамы были тревога и радость и еще что-то новое в интонациях, которых ранее по отношению к себе никогда не замечал.

—Ну и напугал ты нас. Разве так можно?

Она что-то еще говорила, но я ее перебил:

—Мама, мама, нога!

—Что нога? – ничего не понимая, переспросила испуганно мама.

—Ногу сгибаю и пальцы зашевелились, — воскликнул я, — смотри.

Все уставились на мою ногу, которой я действительно смог немного пошевелить. У всех была радость на лицах, а я опять разревелся. И теперь уже строго мама прикрикнула на меня:

—Ну хватит, хватит нюни разводить, расслабишься – опять будет хуже.

Утром пришел доктор Конухес. Осмотрев меня, он прощупал ногу, всего прослушал и заставил приподняться.

—Ну, смелей поднимайся, летчик, постарайся встать на ногу, не бойся, смелее, дело идет на лад.

Я встал, и, к великому моему удивлению, удержался на ногах, только доктор немного поддерживал меня за локоть.

—Вот видишь, и получается. С питанием стало лучше, но мышцы нужно развивать, давать им нагрузку, наставлял доктор, — больше двигайся.

Потом они с мамой о чем-то говорили, но разговора я не расслышал. После войны мама, вспоминая тот день, рассказала. Что говорил доктор. Он сказал, что у меня было сильное потрясение, которое могло и прикончить меня, но, к счастью, сыграло положительную роль, приведя в действие оставшиеся силы и дав им своеобразный импульс…

Мама напекла пшеничных лепешек и угостила доктора. Мне помнились довоенные рекомендации доктора – есть нужно медленно, тщательно пережевывая пищу, тогда и вкус пищи почувствуешь, и пищеварение будет лучше.

Но в тот день доктор этому принципу явно изменил. Лепешечки очень быстро исчезали с тарелки, и я, не удержавшись ( а сейчас мне очень стыдно), сказал:

—Дядя Лева, а вы нас учили есть медленно.

Доктор смутился и с горечью произнес:

—Ох, ребятки, до войны можно было не позволять себе думать о еде. А сейчас сам не знаешь, как она проскакивает в ненасытный желудок.

От мамы я получил взбучку:

—Как тебе не стыдно? Ведь он мог подумать, что ты пожалел лепешек. А ведь он к тебе приходил по первому вызову, не считаясь ни с чем, не рассчитывая на какой-то кусок пищи. И уходил, не предъявляя никаких претензий. Помнишь, как последний раз он пришел с тростью, сам едва передвигая ноги? Эх ты…

Папа из стационара пришел раньше, чем мы ожидали, пришел поправившимся и окрепшим. Мешки под глазами пропали, но синева сохранилась, походка стала твердой. Настроение самое бодрое. Они с мамой проговорили до позднего вечера. Мама в подробностях рассказала о событиях, пережитых нами за эти дни, и о моей выходке в адрес тети Наташи. Отец только покачал головой, но ничего не сказал.

Мое состояние, хоть и медленно, стало улучшаться. Стал самостоятельно передвигаться, при помощи папиной тросточки. Он ею уже не пользовался. На работу ему теперь надо было ходить ближе, в район завода им. Ленина. Что же меня спасло? Теперь можно было прийти к более или менее точному заключению. Во-первых. Определенно сказалась закалка на оборонных работах. Физический труд, воздух, загар, добротное питание создали известный запас физических сил. Во-вторых, режим, установленный мамой в тех тяжелых условиях. Трехразовое питание, строгий лимит потребления жидкости – никто из нас не опухал от воды.

Безусловно, сказался нравственный климат в нашей семье. Никто не рвал друг у друга крохи хлеба. Хлеб никогда не запирался на замки, как и другая еда. Голод – это страшно. Под его влиянием некоторые слабые люди превращались в безвольные существа и изменяли не только близким, но и себе.

В моей памяти занозой застряла история одной семьи.

Мы знали очень благополучную, прямо респектабельную семью. Глава ее – главный бухгалтер одного крупного завода, жена тоже работала бухгалтером. На другом предприятии. Одна дочь была старше меня года на два, вторая моя ровесница. Когда они появлялись на прогулке, на них невольно обращали внимание. Отец – интеллигентной наружности, в модных очках, велюровой шляпе, с представительной внешностью и рядом красавица жена с черными выразительными глазами и статной фигурой. Девочки, одетые со вкусом и всегда с какими-то необычными бантиками в волосах, скромно шествовали, держась за руки родителей.

Многие им завидовали.

Главу семьи на фронт не призвали, он остался «на броне», как тогда говорили. Старшая дочь, студентка медицинского института, ушла на фронт.

С начала трудных, голодных дней блокады отец сразу отделился от семьи, заявив, что питаться будет отдельно. Свой паек и другие продукты стал запирать под замок в своем столе.

Мать с дочерью тоже что-то не поделили, и дочь ушла работать в госпиталь санитаркой, где обосновалась на жилье.

В январе на Старо-Невском проспекте, у полтавской улицы, подобрали труп главы семейства, замерзшего на ступенях парадной одного из домов. При нем обнаружили крупную сумму денег, драгоценности и два экземпляра карточек на январь, один — на имя жены.

Комиссия домохозяйства, заподозрив неладное, вскрыла квартиру и обнаружили на кровати, под ворохом разной одежды, труп хозяйки, скончавшейся от голода уже много дней назад. Вот такая история. Внешняя благопристойность не всегда отвечает нравственному состоянию человека…

Да, мама. С ее жизненным рационализмом и оптимизмом, ее жертвенностью, была истинной спасительницей всей нашей семьи. Я не говорю уже о ее мужестве в истории со злосчастным клеем, который в критический момент помог продержаться. Можно без преувеличения сказать, что усилиями мамы я родился вторично. Спасибо ей за ее материнский подвиг. Братишка Толя и Даня были тоже истощены, но не так ужасно как я. Видимо, меня подкосил переходный возраст.

Даня в феврале поступила на работу и стала получать рабочую карточку. Теперь у нас стало 3 рабочих и 3 детских карточки, на которые мы ежедневно получали 2 килограмма 400 граммов хлеба. А это — уже жить можно. В одну из выдач в паек входил сухой лук — такой, как привезенный дядей Яшей. Мама, распарив лук, перед обедом давала каждому по чайной ложке.

Бомбежек в январе и феврале не было. Обстрелы были, но к ним относились как к обычному явлению. Я говорил уже, что стены домов Лавры могли выдержать попадание снарядов. За время войны на территории Лавры разорвалось всего 16 снарядов, и только один угодил в стену главного корпуса. Разрушений от снарядов не было.

В конце февраля мы с мамой вышли во двор. Я был с палочкой, и мама меня поддерживала. Сколько было у меня радости! И как было приятно внимание соседей, которые поздравляли меня. Сейчас, пожалуй, звучит странно поздравление с выживанием, а тогда радость за тех, кто остался жить, была искренней и имела глубокий смысл.

Вечером пришел Павел Шутов. Ему тоже повезло. Когда он упал на улице, его подобрали военные и доставили в госпиталь, где он пришел в себя и подлечился. Потом отлеживался дома. Ко мне же боялся заходить, услышав. Что я при смерти. А сегодня по лавре пошли разговоры, что еще один доходяга и дистрофик вырвался из лап смерти. Эти эпитеты тогда не были обидными и вошли в обиход как слова, обозначавшие сильно истощенного человека — блокадника.

Мы с Павлом проговорили до позднего часа. Давно уже не обсуждали фронтовые дела. Не касались мы и его любимой темы — авиации. Так, между прочим, он упомянул о новых типах самолетов, которыми теперь вооружается авиация Ленинградского фронта, да еще вспомнили о налетах наших бомбардировщиков на Берлин осенью 1941 года. Павел говорил. Что как только сойдет снег, он из трав сделает специальные настои, которые быстро восстановят силы. Я рассказал Павлу, что услышал от дяди Яши: о Дороге жизни, о запасах продовольствия на том берегу, о работе шоферов и воинах, обеспечивающих перевозки.

Встречи стали частыми. Павел устроился на работу кочегаром в институт, который разместился в лавре.

Я же, из-за слабости, пока о работе помышлять не мог. Силы восстанавливались очень медленно, подчас казалось, что так и останусь хромым. Мне хотелось достичь всего сразу, недельку позаниматься и видеть результат.

Мама и Даня получили какой-то специальный заказ на пошивку рукавиц. С утра до позднего вечера наша старенькая машинка «Зингер» жужжала в комнате. Я подключился им в помощь. Подчищали раскрой, придерживали ткань. У мамы очень уставали ноги, так как привод у машинки был ножной, с большой решетчатой педалью.

Заказ выполнили досрочно. Даня в несколько раз отвезла его на саночках в пункт приема. По талонам получили немного настоящей белой муки, граммов 100 сливочного масла и около 500 граммов полукопченой колбасы. Сам набор продуктов говорил, что продовольствие, и в весьма разнообразном ассортименте, в городе появилось. Позже мы узнали, что эти рукавицы понадобились для тех, кто будет принимать участие в очистке города.

Март порадовал солнечными теплыми днями. Я ежедневно выходил на улицу и отдыхал на скамейке у нашего корпуса. Здесь собирались выжившие блокадники и подбадривали друг друга разговорами о скором наступлении еще лучших дней. Возлагали надежды на лето, когда немцев обязательно должны отогнать от города.

В один из дней к нам присел мужчина, ранее ходивший с костылем. Я его спросил:

—А где же костыль? Уже не нужен?

— Все, дорогой, избавился от него, выправился, скоро опять в цех пойду.

Еще денька три погреюсь на солнышке, и на работу.

— Как вам удалось выправиться?

Вот так. Это меня в госпитале научили разрабатывать ногу, спасибо доктору, который со мной возился.

Посмотрел на мою палку, спросил:

— Не ранен?

— Нет. От голода.

—Так ты ее заставляй работать изо всех сил. Знаешь, я сколько «велосипеда» накрутил ею? Спина затекала.

В этот день мама подивилась моей настойчивости.

—Вот молодец, давно бы так, а не от случая к случаю.

Прошла неделя. Вроде рука окрепла, нога еще не совсем слушалась, но уже усилий для ее движения стал прилагать меньше. Что помогало? Было не до размышлений. Главное, силы восстанавливались, и я это чувствовал. Пробудилась и другая мысль, ранее не приходившая мне в голову. А как же раненые? Им-то каково? У них положение посложнее моего. Почему я раньше до этого не додумался? Зарылся в свои переживания. А еще возомнил себя военным! Нет, одного военного мундира недостаточно, чтобы стать воином. Нужна еще и настоящая волевая закалка, и еще что-то, чтобы быть действительно солдатом, а не куклой, наряженной в форму.

Зимой коптилки в доме не гасили, всегда одна из них горела, и поэтому спичек расходовалось мало. В светлые мартовские дни было расточительно не гасить светильники. И появилась забота о спичках. Блокадные спички были особенными. Это небольшой кусочек фанеры с зубьями, на которые наносилась сера. Зажигались они с первого взмаха. Но достать их было очень трудно. В галантерейных магазинах тогда продавалось «кресало». Это кусок напильника, шнур и небольших размеров камешек. Ударяя напильником по камешку, выбивали искру на шнур-фитиль, который начинал тлеть, а от него уже зажигался кусок бумаги. После некоторых тренировок добывать огонь учились быстро.

8 марта отец пришел с работы в радостно-возбужденном состоянии:

—Нет-нет, вы подумайте, на Владимирском проспекте я сегодня видел настоящий грузовой трамвай, он тащил платформу и шел себе позванивая!

—Папа, а как же обстрелы? Ведь они могут вывести из строя провода под током?

—Наверное, все продумали, раз решились пустить трамвай. Может, и пассажирские пустят?

Грузовой трамвай радостно звенел на улицах города.

Немцы разбросали над городом листовки, в которых утверждали, что мы все с наступлением весны задохнемся в собственных нечистотах.

Действительно, санитарное состояние города вызывало опасение. Нависла опасность возникновения эпидемий. Всю зиму из замерзших домов нечистоты не вывозились. Из окон лестничных клеток сосульками свисали отбросы.

25 марта вышло постановление Ленгорисполкома о санитарной очистке города и о привлечении к этой работе всего населения. Мне запомнился день 28 марта, когда жители Лавры вышли на очистку территории прохода от Красной площади до Лавры. Я тоже пошел. Разумеется, сил было маловато, но легкой деревянной лопатой кое-как орудовать мог. Нагружал снег и куски льда на листы фанеры, к которым были привязаны веревки. На этих листах, запрягаясь по нескольку человек, волокли мусор к мосту через Монастырку и сбрасывали в реку. Работалось трудно. Приходилось часто останавливаться и отдыхать. Трудно было не мне одному. Несколько женщин поднимали один лом. Ударят. Постоят и вновь ударят по ледяным наростам. На Красной площади работала специальная бригада МПВО, которая извлекала из-под троллейбусов трупы и грузила их на автомашины. Расчисткой занимались несколько дней. Город приобрел необычно чистый вид. Никаких эпидемий не возникло.

Я вновь стал ходить за хлебом. Иногда вместе с братом. Наш «испанский» дом стоял невредимым. Народу ходило мало, но город имел уже вполне приличный жилой вид.

Три месяца не было бомбежек, и вдруг 4 апреля завыли сирены и метроном зачастил. Мама, завернув сестренку в одеяло, бросилась к спасительному входу квартиры 15. Заговорили зенитки. Такой яростной стрельбы я не слышал и осенью.

Возобновившиеся массированные налеты многих встревожили. Сейчас мы знаем, что 4-5 апреля 1942 года немцы пытались, пока Нева не освободилась ото льда, провести операцию «Айсштосс» ( «Ледяной удар»), намереваясь уничтожить все корабли Балтийского флота, стоящие на Неве. Такой же налет они повторили и 24 апреля. Ни один корабль потоплен не был. Некоторые получили повреждения, но из строя не вышли.

День 15 апреля запомнился всем блокадникам. В этот день по городу пошли пассажирские трамваи. Пассажиры выходили из вагонов с необычно светлым выражением на лицах. Мы с братом не отказали себе в удовольствии проехать одну остановку до Исполкомовской улицы. Пуск трамвая был не только разрешением транспортной проблемы, это была громадная моральная и политическая победа. Она может быть приравненной к успеху боевой операции на фронте ( В воспоминаниях фронтовиков рассказывается, как сдавались в плен фашистские солдаты на рубеже под Лиговом. На вопрос, что их заставило сдаться в плен, они ответили, что, узнав о пуске трамвая в Ленинграде, решили: раз в городе пошел трамвай, то его взять не удастся. А погибать зря они не хотят).

Немцы озверели и устроили обстрелы по городу, в особенности по трамвайным магистралям. Но повреждения быстро исправлялись, и движение трамвая не прекращалось.

22 апреля мне исполнилось 17 лет, и вечером, после ужина отец спросил меня о самочувствии. Я ответил, что все хорошо.

—Я к чему спрашиваю, — продолжал отец, — надо подумать и тебе о работе.

Я всегда интересовался техникой, тянулся к паровозам, которые мне казались мощными, чрезвычайно интересными машинами. Но тут неожиданно для себя сказал:

—А может, пойти учеником слесаря в трамвайный парк?

—Ладно, посмотрим, заключил отец.

Вскоре он вернулся к нашему разговору. Один папин знакомый, работавший в управлении железной дороги, Иван Яковлевич Зотов, знавший о моей тяге к паровозам, посоветовал устроить меня в Варшавское паровозное депо учеником слесаря.

Я такого поворота в моей судьбе не ожидал, и очень обрадовался, тем более, что устраивался в депо, паровозы которого мне были известны, они ходили мимо Прибыткова. Мы прекрасно знали красавцы-паровозы последней серии С-УМ: 216-18, 216-17 и 216-24, с дымоотбойными щитками, придающими машине еще более мощный вид. Тогда эти три паровоза были именными. На фронтоне дымовой коробки каждого, по полукружью, латунными буквами значились их названия: «Марина Раскова», «Валентина Гризодубова», «Полина Осипенко», — в честь знаменитых летчиц, совершивших рекордный беспосадочный перелет.

В отделе кадров меня приняли его начальник и (как я потом узнал) начальник депо Чернухин. Критически осмотрев меня, начальник депо спросил:

—А кем же ты хочешь быть?

Я, не раздумывая, бухнул:

—Машинистом!

Начальники засмеялись.

—Ну, это ты погоди, — улыбаясь, сказал начальник депо, — до машиниста еще дорасти надо, помощником поработать да уголька перелопатить не одну тонну. Паровоз – машина серьезная, ее знать надо. А пока поработай учеником слесаря на ремонте. Заодно и паровоз изучишь.

На работу явился в спецовке и переднике из грубого материала, сшитом мамой. Начальник депо, увидев меня в таком одеянии, улыбнулся:

—Вот это оснастка. Кадр что надо. Руки замарать не боишься?

Кто-то заступился за меня:

—Парень первый раз на работу вышел, вот еще и чистенький, это как парадный выход, ничего, притрется.

Меня прикрепили к машинисту Белякову (имя его, к сожалению, не помню, в работе я всегда называл его «старшой» или «механик»).

Вскоре мы получили задание подготовить один из паровозов для передачи в Ленинград-Финляндское депо. С Финляндского вокзала поезда ходили до станции Левашово, Пери и на Ладожское озеро.

Вот тут я и убедился в наивности моего представления, будто любую работу я смогу сделать легко. Мне поручили напильником зачищать разные детали. К концу дня напильник стал много тяжелее, чем утром, и руки заныли от постоянного напряжения. А когда пришлось менять колодки и разные подвески на паровозе, я узнал, какова тяжесть паровозных ключей. Мое старание заметил старший мастер депо. Он как-то сказал Белякову:

—Ты мальца натаскивай, вишь, любознательный какой, неважно. Что из интеллигентов.

Я никогда не задумывался, «из кого» я и почему мальчик «из интеллигентов» не сумеет стать рабочим. У нас в семье людей не делили ни по социальному положению, ни по национальности. «Старшого» я спросил, почему мастер так обидно про меня сказал.

—Так ты действительно из интеллигентной семьи, а у нас здесь все работяги – что паровозные бригадиры, что ремонтники. Вот и подумалось вначале, что тебя пристроили сюда ради рабочей карточки. Да ты не расстраивайся. Всем ты интересуешься, уже кое-что получается, только заряда не теряй.

Странный осадок остался у меня после этого разговора. Долгое время, что бы я ни делал, все казалось, что ко мне присматриваются – не белоручка ли я. Выкладывался как мог. Смешно сказать: работу выбирал погрязнее, чтобы не подумали, что боюсь запачкаться.

Надо сказать, что несмотря на разницу в возрасте, с наставником у меня сложились очень дружелюбные отношения.

Отсиживаясь в смотровых канавах во время частых артиллерийских обстрелов, мы вели с ним доверительные беседы о жизни, о войне, о судьбах людей. Как-то он спросил:

—Ну ладно, ты все же был парнем в соку, потому и выдюжил. А как же мать-то сберегла грудную сестренку?

Его вопрос поставил меня в тупик. Со свойственным возрасту эгоизмом и поглощенный своим состоянием, я совсем не задумывался над тем, чего стоило маме сохранить жизнь малютке.

Когда были жестокие бомбежки, мы с братом понимали. Что для мамы главной заботой становилась жизнь маленькой дочери. Мы могли самостоятельно обезопасить себя, а судьба сестренки зависела полностью от мамы. У мамы всегда наготове было снаряжение – старый, из плотной ткани с кружевами конверт, детские принадлежности и рожок с водой.

Еще не кончит звучать сигнал воздушной тревоги, как мама была уже на выходе: готова бежать в бомбоубежище или под арку.

На все время налета она замирала в одной позе, прижав к себе дочурку.

Основным питанием для сестренки была молочная смесь, получаемая в детской кухне даже в трагические зимние дни. Говорить о питательности этой смеси можно было только условно. Одна мама знала, какие отвары и из чего она приготавливала малютке. Вспомнилось мне, как в страшные декабрьские ночи сорок первого года мама укачивала на руках плачущую сестренку.. Ведь голод мучил и сестренку и маму.

Но и в этих кошмарных условиях зимы 1941/42 года режим купания сестренки соблюдался неукоснительно. Купали малютку на кухне, как в самом теплом месте, лишенном сквозняков.

Известно, сколько хлопот доставляет родителям младенец своими болезнями. А тогда, в первый год жизни, сестренка ни разу не простудилась, не подцепила какой-нибудь детской хворобы и к ней ни разу не вызывали врача.

Не это ли настоящий материнский подвиг в условиях ленинградской блокады?

Ответить внятно наставнику я тогда не смог, отделался одной фразой: « Это знает только мама, а я не знаю…»

Путь на работу и с работы был сложным. Из дома на трамвае до Владимирского проспекта, там пересадка и на трамвае до Измайловского, далее пешком до депо. Утром добирался более или менее благополучно, а с работы – частенько под обстрелами. Немцам хорошо были известны людные перекрестки трамвайных линий. Знали они время начала и окончания работы на предприятиях. И именно в эти часы производили беглые обстрелы намеченных целей. Выпустят несколько зарядов и замолчат. Потом опять кратковременный налет по разным районам. Такой метод они стали применять, боясь нашей контрбатарейной артиллерии. Систематически обстреливали в рабочее время заводы, фабрики. Учреждения, здания театров и музеев.

Паровоз наш уже работал, был заправлен. Перед отправкой его я проверил все буксы, поставил новые фитили для смазки. Во время работы раздались взрывы снарядов. Пришлось забраться по паровоз, но работу я не прекратил, дотягиваясь до букс изнутри.

Вдруг – сразу три разрыва снарядов. Я юркнул в канаву. Снаряды рвались еще минут 10. Мы беспокоились только об одном: чтобы не повредили готовый паровоз. Но все обошлось. Ни один осколок не попал в наш паровоз. Окончили работу в быстром темпе.

Возвращаясь с работы, мы с наставником опять попали под обстрел на Измайловском проспекте. Тогда там была булочная, окна помещения были закрыты мешками с песком. Когда мы подошли к мешкам, впереди. У Троицкого собора, разорвался снаряд. Машинист. Ничего не говоря, схватил меня за воротник спецовки и пригнул к земле, мы с ним распластались под мешками с песком, и в тот же момент снаряд разорвался на середине проспекта, почти возле нас. Осколки засвистели над головой. Обстрел быстро кончился, мы поднялись.

—Смотри, Валюха, — показал наставник.

Из разорванного осколком снаряда мешка, сантиметров 20 выше того места, где мы лежали, струился песок.

—Считай, что нам повезло.

Так близко от меня снаряды еще не рвались. Понял. Что мы были на волосок от ранения, а может быть, и смерти. Скорее перебрались на 1-ую Красноармейскую, на четную сторону. У Витебского вокзала трамвайная линия была повреждена, и до Невского мы добирались пешком. Дома маме я ничего не сказал, на ее вопросы об обстреле ответил, что укрылся в парадной дома.

На следующее утро я стал свидетелем гибели машиниста Соловьева. Обстрел начался неожиданно, когда я , идя на работу, подходил к концу платформы. Последовал разрыв снаряда, потом второго. Машинист Соловьев с сыном на руках переходил пути. Осколок снаряда сразил сразу обоих. Когда я подбежал к ним вместе с сандружинницами. Они были уже мертвы. В депо все были мрачными, удрученными печальным событием.

Зимой ленинградцы как-то свыклись с гибелью людей от голода, но сейчас. В мае, смерть стала восприниматься острее. Было очевидно, что немцы решили вселить в нас страх, сорвать работу и отдых, подавит психику, запугать, отомстить за свои неудачи. Делали это они по-воровски, боясь ответных ударов, не понимая, что их подлые приемы только усиливают наш гнев и заставляют нас лучше трудиться.

С моим наставником я окончательно сдружился. Он рассказывал о своей жизни. О довоенной работе на паровозе, о привязанности к своей профессии, продолжал мне объяснять устройство паровоза. Свободного времени теперь у меня не оставалось. Нужно было не только изучать паровоз, но и усвоить правила технической эксплуатации, инструкцию по движению и сигнализации. Отвечая на вопросы братишки о паровозе, я как бы проверял себя, а что не мог пояснить – тут же разыскивал в пособиях.

Я упоминал, что Павел Шутов с наступлением весны хотел заняться приготовлением разных настоев на травах. Когда появилась первая зелень, а у нас она раньше, чем в других местах вырастала на солнечном берегу Монастырки, блокадники стали собирать траву. Иногда просто казалось, что люди пасутся. То же происходило на лужайках Лавры. Мама стала использовать в пищу крапиву. В муку добавляла лебеды и делала котлетки. Но «коронным» ее блюдом стали маринованные листья подорожника – тогда они казались очень вкусными.

Наученные горьким опытом зимы, в мае ленинградцы стали разрабатывать участки земли под огороды. По заводам и фабрикам распределялись семена овощей. Под огороды были отданы в городе все скверы, даже такие, как у Исаакиевского и Казанского соборов, газоны в Александровском и других парках. У нас в Лавре забот с земельными участками не было. Полян хватало, да и берега Монастырки, закрытые от ветров и на солнечной стороне, были лучшими местами для огородов.

Сбылась мечта Павлуши Шутова напечь котлет из лебеды. Мы тоже вскопали и засеяли несколько грядок. Сажали капусту, турнепс и немного картофеля – не сами картофелины, а вырезанные глазки с проросшими отростками. Папе выделили место под огород на Охте, там. Где сейчас объединение «Сокол», но от него пришлось отказаться. Места хватало и в Лавре, а длительные поездки на Охту при артобстрелах были небезопасны.

Все ленинградцы сделались заядлыми огородниками. Везде только и было слышно, что и как нужно сажать, как ухаживать за ростками, как удобрять. Кое-что осенью собрать удалось, а зеленый лук мы ели уже в июне.

Сейчас трудно представить, что вокруг памятника Екатерине Второй росла капуста, у казанского собора картошка и турнепс. Но это тоже героическая страница быта ленинградцев в осаде.

В мае и июне 1942 года немцы просто озверели, подвергая город обстрелам. Ленинградцы к обстрелам притерпелись. Был опасен первый снаряд, который разрывался неожиданно. После его разрыва каждый знал, куда бежать и где можно укрыться.

Трамвайные остановки стали переносить с места на место, что лишало немцев возможности вести стрельбу по пристрелянным точкам.

Смена мест остановок спасла многих ленинградцев. Немцы понимали. Что этих обстрелов им не простят. Вот почему при снятии блокады немецкие артиллеристы бежали в первую очередь, а попавшие в плен сразу кричали : «Нихт шиссен Ленинград!» ( Мы не стреляли по Ленинграду!»).

С работой стал справляться лучше, день проходил незаметно. Как-то начальник депо и еще кто-то из руководителей вызвали меня и моего наставника.

—Ну как. Справляется он с работой? Паровоз-то изучает, «машинист»? – спросил начальник.

Беляков ответил, что я стараюсь, даже «воздух в топку бросал».

—Как это? – удивились начальники.

—Да приемы отопления отрабатывал с лопатой, — засмеялся машинист.

—Ну, до помощника тебе далеко, — сказали мне, а вот кочегары требуются уже сейчас. Хочешь подготовиться, дадим тебе две недели сроку.

Дома я пересказал отцу беседу, заметив, что хотел бы сразу сдать экзамен на помощника машиниста.

—Да ты соображаешь, что говоришь? – удивился отец. – Как же легкомысленно ты относишься к работе! Чуть почитал, чуть повертел – и уже помощник?

—Папа, я уже знаю все приборы, знаю, как смазывать машину, знаю устройство паровоза.

—Чудак ты, да разве в этом дело? А на практике ты что-нибудь освоил? В настоящей поездке уже побывал? Иван Яковлевич справлялся о тебе у начальства. Пока тебя хвалят. А то, что предложили сдать на кочегара, это хорошо. Только подготовиться нужно серьезно.

Спесь моя пропала. Кочегаром так кочегаром. Порадовал и хороший отзыв обо мне.

В отделе кадров Ленинград-Московского сортировочного депо оформление было недолгим. Ровно в восемь я был уже у дежурного. Тот направил меня в кладовую получить спецовку и куртку, сказав, что работать я буду в бригаде машиниста Якова Яковлевича Ганна, на паровозе ЭУ 725-61, что отправка в рейс через два часа, а паровоз сейчас «под экипировкой» (т.е. набирает топливо, воду, получает смазочные материалы).

На всю жизнь у меня сохранилась в памяти до мелочей первая моя поездка с механиком Яшей Ганном. Ни угольная пыль, ни тяжесть лопаты и дровяных чурок не уменьшали моего восторга.

Прошли Дачу Долгорукова, постояли на каком-то посту, двинулись дальше. Возле станции Борисова Грива я увидел штабели мешков с мукой, охраняемые часовыми, и воочию убедился в роли Дороги жизни, спасшей Ленинград от вымирания. На станции Ладожское озеро мы подцепили другой состав и доставили его на Кушелевку. В пути, проходя станцию Мельничный Ручей, я оплошал, не поймав из рук дежурного на ходу путевую записку. Пришлось останавливаться: по моей вине задержались. Тогда не было светофоров и автоматической сигнализации, разрешение на право занять перегон получали от дежурного по станции, который вручал бригаде специальный жезл или путевую записку. Если не было остановки на станции, то их приходилось ловит на лету.

Когда я забрался в будку, дядя Яша успокоил:

—Не ты первый. Не ты последний «мажешь». Ты по руке дежурного ударил, а надо сверху быстро схватить. Дома потренируйся. Возьми бумажку в левую руку и отводи от себя. А правой выхватывай.

На станции Кушелевка нас уже ожидала сменная бригада. Сдав паровоз, я на последнем трамвае добрался до Невского. Вот когда я оценил походы отца зимой 1941 года от Невской Лавры, расстояния, которые ему приходилось преодолевать, голодному, в те морозные страшные дни. Как он выдержал все это? Уму непостижимо.

В трамвае от кондукторши получил «втык» за грязный вид. Хотела меня высадить, но узнав, что я с паровоза, разрешила стоять на площадке.

Помыться действительно было негде. Обтер ветошью лицо, руки. И только. Мама, всплеснув руками, засуетилась: « Как же я тебя, такого черномазого отмою!». При помощи керосина удалось снять основную часть масляно-угольной грязи, остальное я отмывал горячей водой с мылом. После мытья почувствовал всю меру усталости… Ломило руки, спина сама сгибалась, даже еда не шла в горло. Говорить не хотелось. На вопросы улыбающихся родителей ответил, что все хорошо и всем доволен. И завалился спать.

Зато рано утром маме и брату я рассказал о поездке во всех подробностях – в возвышенных и восторженных выражениях. Брат донимал вопросами.

Следующая поездка была в этот же день, и мне нужно было попасть в депо к 23 часам.

Много мне пришлось сделать рейсов, тяжелых, опасных, и вполне благополучных. Но эта первая поездка оставила в душе самый глубокий след. Свой первый паровоз я помню весь – до сего дня. С глубоким чувством благодарности я вспоминаю своих первых учителей, машиниста Якова Яковлевича Ганна, его помощника Михаила Дмитриевича Лагуткина. Это они приучили меня любить и беречь технику, помогли мне, слабому блокадному подростку, обрести уверенность в своих силах, выдержать всю тяжесть работы паровозного кочегара.

Всех рейсов не перечислить, но о некоторых я считаю нужным упомянуть, чтобы показать обстановку, в которой работали железнодорожники Ладожского узла.

После того, как перестала действовать ледовая Дорога жизни, вся тяжесть доставки продовольствия и военного снаряжения в Ленинград легла на моряков Ладожской флотилии. Немцы пытались сорвать перевозки, подвергая бомбежкам не только корабли в озере, но и железнодорожные станции, перевалочные пункты на берегах Ладоги.

Станция ладожское озеро, район маяка Осиновец, пути в бухте Гольцева ( станция Костыль) и Морье (станция Болт) были «объектами особого внимания» немецкой авиации: через эти пункты проходил основной поток грузов, в том числе и нефтеналивные составы.

Сначала в небе появлялся немецкий самолет-разведчик, а затем совершался массированный налет. Чаще всего бомбардировщики налетали при восходе и закате солнца, заходили на бобмбметание с солнечной стороны, когда зенитчикам было труднее ориентировать орудия. Использовали и облачную погоду, неожиданно вываливаясь из облаков и бомбя станционные пути, причалы, пирсы, движущиеся составы на перегонах.

Все ленинградцы уже привыкли и к бомбежкам. И к артобстрелам, считая их неким обычным явлением. Но совсем по-другому воспринимались нами бомбежки на станциях или перегонах — когда перед тобой одна ниточка рельсов, с которой не свернуть и на которой не укрыться, а тем более нельзя остановиться, когда поезд уже на ходу.

В начале сентября, доставив порожняк на станцию Ладожское озеро, мы должны были взять состав с продовольствием и отправиться обратно около 9 часов утра. Топка была притушена, давление пара снижено.

Только собрались ехать на заправку, как прибежал дежурный по станции, а вслед и военный комендант. «Механик! Давай быстрей на болт! Там паровоз вышел из строя, а состав с боеприпасами надо немедленно выводить». — «А как же с топливом?» — «Езжай! Там придумаем!..»

На ходу поднимая пар, мы покатили на станцию Болт. Там военные и какие-то девушки набросали нам в тендер дров разных пород. С соседнего паровоза набросали еще угля.

Состав оказался тяжелым, с первого раза мы его не «взяли». А трогать надо было осторожно, так как часть вагонов была сцеплена звенками. Наконец медленно состав тронулся.

Только вышли за стрелки, как послышался звук приближающихся самолетов, хлопки зениток, а немного позже и разрывы бомб на путях.

Механик высунулся из окна. Маневрировать было невозможно. Во-первых, состав на звенках. Можно разорвать поезд, а во-вторых, шли на подъем, и остановка исключалась. Сзади увидели разрывы бомб. Впереди станция. Шли на проход, и нужно было ловить жезл или путевую записку из рук дежурного по станции. Я спустился на подножку, помощик ухватил меня за воротник, чтобы я не сорвался. К счастью, дежурный прикрепил жезл к проволочному кольцу. Дым, пар. Грохот машины, но кольцо мне удалось поймать.

Только поднялся в будку – снова взрывы бомб. Несколько осколков пробили верх будки. В какой-то степени нас спасли штабели мешков с мукой, которые были уложены рядом с путями, они приняли и заглушили основной удар.

Больше заходов самолеты не делали. Мы должны были доставить состав на станцию Кушелевка, но маршрут нам изменили, и состав потащили на станцию Ленинград-Сортировочная.

Запомнился мне эпизод на станции Борисова Грива. Там стоял готовый к отправке нефтеналивной состав. Началась бомбежка. Осколки одной из бомб повредили цистерну, к счастью, хвостовую. Появились языки пламени. Диспетчер метался, не зная, что предпринять. Вдруг к хвосту поезда подкатил паровоз. Диспетчер, поняв замысел машиниста, быстро отцепил горящую цистерну от состава, дал составу отправку. Паровоз же, подцепив цистерну, как можно быстрее оттащил ее на другой путь и, отцепившись, укатил за стрелки. Через некоторое время цистерна взорвалась. Наш же паровоз стоял на подъемном пути. Помочь мы ничем не могли.

Что было бы со станцией, другими поездами, если бы взорвались все цистерны состава, — объяснять не надо.

Ленинградские железнодорожники во время войны и блокады совершили тысячи подвигов. Рассказанные мною эпизоды – малая толика из множества обычных дней работы ладожских железнодорожников. Не думая о том, что смерть рядом, каждый делал свое дело…

Продолжение следует.

Источник: Память блокадного подростка. — Л.: Лениздат, 1989.