Остановка Погостье

«На юго-восток от Мги, среди лесов и болот затерялся маленький полустанок Погостье. Несколько домиков на берегу черной от торфа речки, кустарники, заросли берез, ольхи и бесконечные болота. Пассажиры идущих мимо поездов даже и не думают поглядеть в окно, проезжая через это забытое Богом место. Не знали о нем до войны, не знают и сейчас. А между тем здесь происходила одна из кровопролитнейших битв Ленинградского фронта». [1]

Когда-то тема Великой Отечественной войны меня касалась ровно настолько, насколько она касалась и касается любого адекватного жителя нашей страны — не говорю уж, человека моего возраста и старше. Советская школа, общее почитание (разумеется!) Дня Победы. Гордость за наш народ, победивший фашизм. Представление о войне давали, в основном, художественные фильмы. Среди них были очень достойные! Поколение, которое их не видело, действительно что-то потеряло. Когда на просмотре нового «А зори здесь тихие…» в кинозале одна девушка лет двадцати сказала другой в тот момент, когда Женя Комелькова входит на глазах у немцев в воду, тем самым пуская их в обход: «Ее же сейчас убьют!», я понял, что старый фильм они не смотрели. Для них эта история — открытие! Не то, чтобы это зазорно — просто как факт.

Однако, не секрет, что общая идеологическая установка той эпохи мешала узнать всю правду (да и мы сейчас ее еще не знаем), и очень часто война представала перед нами в заманчиво героическом ореоле. В детстве, насмотревшись фильмов о войне, я наивно жалел, что сейчас не война — хотелось быть таким, как наши солдаты, бить фашиста, и вообще — жить, как живут герои. А тут — скучные серые будни — ничего не происходит…

На самом деле тема той войны очень сложна. И мы, сегодняшние, во многом, хотя и далеко не во всем прозревшие, не должны ударяться ни в одну из двух крайностей: ни в идеализацию той эпохи, нашей тогдашней армии, ее командования, ее жертв, ее побед и, наконец, Великой Победы, ни в огульное отрицание, перечеркивание всего, совершенного тогда нашим народом. Это трудно, сложно, это не просто болезненный, а подчас трагический для нашего сознания процесс, но он необходим нам, ведь потребность знать правду и жить с открытыми глазами — неотъемлемый компонент человеческого достоинства.

Мои же глаза стали открываться несколько лет назад после просмотра эпопеи Виктора Правдюка «Вторая мировая — день за днем». Это был настоящий «слом шаблона»! Колоссальные жертвы — часто совершенно бессмысленные; преступные приказы, плохая подготовка, отношение к солдату как к винтику в огромной машине, как к тому, чья жизнь вообще ничего не стоит — «мы за ценой не постоим», подлость, желание выслужиться — всего этого мы в школе не проходили, конечно… Но настоящий шок от правды я испытал, когда прочел книгу российского и советского искусствоведа, профессора, ведущего научного сотрудника Эрмитажа, специалиста по живописи Северного Возрождения Николая Николаевича Никулина (1923 — 2009) «Воспоминания о войне». Многие вещи стали открытием… Автор попал на фронт в 18 лет, и прошел все ужасы войны — от родного города на Неве до самого Берлина.

Книга очень хорошо написана — она сжата, насыщена событиями, читается легко, если это слово применимо к такому содержанию. Литературный талант автора несомненен. Описанию же Погостья в мемуарах уделяется особое внимание.

«Вскоре мы покинули Находы — последнюю деревню, которую я видел до середины 1943 года. Полк перебазировался в болотистое мелколесье около станции Погостье. Все думали, что задержка здесь временная, пройдет два — три дня, и мы двинемся дальше. Однако судьба решила иначе. В этих болотах и лесах мы застряли на целых два года! А все пережитое нами — это были лишь цветочки, ягодки предстояли впереди!».

Само название этой станции — Погостье  — оказалось символичным. Здесь полегли десятки тысяч наших солдат (впрочем, и немецких тоже немало)…  Меня потрясло, что это все происходило в наших краях, совсем недалеко от Санкт-Петербурга, а я ровным счетом ничего об этом не знал. И я решил, что обязательно поеду туда.

Почему я так решил? Потому что без памяти о страданиях наших дедов и прадедов, о колоссальных трагедиях, происходивших на русской земле, без осмысления этих страданий мы не станем народом, так и останемся в лучшем случае населением. В век гедонизма, культа жизни «на полную катушку», нет места памяти о смерти. Нет места скорби. Нет и покаяния, и духовного возрождения не будет, пока не очнемся и не оглянемся…

В общем, этой встречи ждал давно — с конца зимы. Наметил себе тогда: к маю просохнет, тогда и поеду! Но что-то все не выходило — то одно, то другое. Надеялся найти попутчика, но так и не вышло — кто-то занят, кому-то это не надо в принципе… Наконец, понял, что не нужно никого и ничего ждать — надо просто брать и ехать. И надо сказать, остался доволен, что съездил один — часто это полезно — не отвлекаешься на ненужные разговоры. В общем, с Погостьем я встретился наедине — как с дорогим другом.

«В армейской жизни под Погостьем сложился между тем своеобразный ритм. Ночью подходило пополнение: пятьсот — тысяча — две — три тысячи человек. То моряки, то маршевые роты из Сибири, то блокадники (их переправляли по замерзшему Ладожскому озеру). Утром, после редкой артподготовки, они шли в атаку и оставались лежать перед железнодорожной насыпью. Двигались в атаку черепашьим шагом, пробивая в глубоком снегу траншею, да и сил было мало, особенно у ленинградцев. Снег стоял выше пояса, убитые не падали, застревали в сугробах. Трупы засыпало свежим снежком, а на другой день была новая атака, новые трупы, и за зиму образовались наслоения мертвецов, которые только весною обнажились от снега, — скрюченные, перекореженные, разорванные, раздавленные тела. Целые штабеля».

Эти страницы воспоминаний Никулина я перечитывал в вагоне электрички… Само слово «Погостье» в билете делало его как бы билетом в другой мир. Отправляюсь из обычной, нормальной, «живой» жизни туда, где царствовала смерть, на огромное братское кладбище — будто пересекаю некую невидимую черту. В электричке пришлось терпеть торговцев мороженым, газетами и трикотажем — сказывается, что очень редко сейчас езжу на этом виде транспорта. Это тоже все добавляло некий «сюр» в мою поездку. Ехал два часа — потому что со всеми остановками — ехал, смотрел в окно, и все читал и читал строки Никулина, пытаясь понять и погрузиться в ту страшную реальность…

«Войска шли в атаку, движимые ужасом. Ужасна была встреча с немцами, с их пулеметами и танками, огненной мясорубкой бомбежки и артиллерийского обстрела. Не меньший ужас вызывала неумолимая угроза расстрела. Чтобы держать в повиновении аморфную массу плохо обученных солдат, расстрелы проводились перед боем. Хватали каких-нибудь хилых доходяг или тех, кто что-нибудь сболтнул, или случайных дезертиров, которых всегда было достаточно. Выстраивали дивизию буквой «П» и без разговоров приканчивали несчастных. Эта профилактическая политработа имела следствием страх перед НКВД и комиссарами — больший, чем перед немцами. А в наступлении, если повернешь назад, получишь пулю от заградотряда. Страх заставлял солдат идти на смерть. На это и рассчитывала наша мудрая партия, руководитель и организатор наших побед. Расстреливали, конечно, и после неудачного боя. А бывало и так, что заградотряды косили из пулеметов отступавшие без приказа полки.  Отсюда и боеспособность наших доблестных войск».

Был теплый и солнечный сентябрьский день — настоящее «бабье лето»! Стрекотали кузнечики… Станция находится примерно в 75 км от Санкт-Петербурга. Близко? В общем, да. А попадаешь сразу в другой мир! Нет дорог. Даже дороги — одной хотя бы! Есть несколько домов (большей частью халабуд) — и все! А вокруг непроходимые дебри и болота… И речушка Мга. Слава Богу, с 1975 года, когда Николай Никулин сюда приезжал — что и описывает в своей книге — кое-что изменилось — на станции есть поклонный крест и совсем небольшой монумент. Здесь не прекращаются поисковые работы, и каждый год поисковики находят останки все новых и новых солдат, но хоронят уже не здесь, а в Новой Малуксе, насколько мне известно — поселке, что находится в 8 км от Погостья. Кладбище (погост!) скромное, маленькое, есть часовенка и высокий крест. Помолился об упокоении всех «зде лежащих»… Молитва шла легко и от сердца, и незаметно перешла в молитву и обо всех нас, ныне живущих, о мире всего мира, об укреплении в предстоящих возможных испытаниях… А это было всё 11 сентября — день Усекновения главы Иоанна Предтечи — и вряд ли это может быть случайным совпадением…

«Трудно подходить с обычными мерками к событиям, которые тогда происходили. Если в мирное время вас сшибет автомобиль или изобьет хулиган, или вы тяжело заболеете — это запоминается на всю жизнь. И сколько разговоров будет по этому поводу! На войне же случаи чудовищные становились обыденностью. Чего стоил, например, переход через железнодорожное полотно под Погостьем в январе 1942 года! Этот участок простреливался и получил название «долина смерти». (Их много было, таких долин, и в других местах.) Ползем туда вдесятером, а обратно — вдвоем, и хорошо, если не раненые. Перебегаем по трупам, прячемся за трупы — будто так и надо. А завтра опять посылают туда же… А когда рядом рвет в клочья человека, окатывает тебя его кровью, развешивает на тебе его внутренности и мозг — этого достаточно в мирных условиях, чтобы спятить».

Посетил (к сожалению, быстро) и мемориал в Новой Малуксе. Была возможность сравнить два этих места. В Малуксе есть, по крайней мере, мемориал, хотя, он мог быть и масштабней, конечно. А Погостье… Погостье — это как Зона в «Сталкере»! Иной мир, иная — параллельная — реальность… Стоит только захотеть этого. Если бы был, как полагается (и это было бы правильно, надо сказать) настоящий мемориал, а поселок у станции облагородить и привести в какие-то мало-мальские нормы, это место бы много потеряло. А так… Ну, нет худа без добра. Желающий может в эту Зону войти — с нужными помыслами. И она «отблагодарит» — мне так видится…

«Железнодорожная насыпь все еще подвергалась обстрелу — правда, не из пулеметов, а издали, артиллерией. Переезд надо было преодолевать торопливо, бегом. И все же только сейчас мы полностью оценили жатву, которую собрала здесь смерть. Раньше все представлялось в «лягушачьей перспективе» — проползая мимо, не отрываешь носа от земли и видишь только ближайшего мертвеца. Теперь же, встав на ноги, как подобает царю природы, мы ужаснулись содеянному на этом клочке болотистой земли злодейству! Много я видел убитых до этого и потом, но зрелище Погостья зимой 1942 года было единственным в своем роде! Надо было бы заснять его для истории, повесить панорамные снимки в кабинетах всех великих мира сего — в назидание. Но, конечно, никто этого не сделал. Обо всем стыдливо умолчали, будто ничего и не было. Трупами был забит не только переезд, они валялись повсюду. Тут были и груды тел, и отдельные душераздирающие сцены. Моряк из морской пехоты был сражен в момент броска гранаты и замерз, как памятник, возвышаясь со вскинутой рукой над заснеженным полем боя. Медные пуговицы на черном бушлате сверкали в лучах солнца. Пехотинец, уже раненый, стал перевязывать себе ногу и застыл навсегда, сраженный новой пулей. Бинт в его руках всю зиму трепетал на ветру».

Это место стало местом возрождения (или перерождения) одного человека, как минимум. Разве это не важно? Ведь и целый мир, как мы знаем, не стоит одной человеческой души (см. Мф. 16:26)! Хотя — возродиться может только тот, в ком есть чему возрождаться: очевидно, что лучшее, так и не побежденное бесчеловечностью войны было заложено в 18-летнего Колю Никулина еще до ее начала. Война же кристаллизует все качества — и светлые, и темные. Все зависит от того, чего в человеке больше.

«Многие убедились на войне, что жизнь человеческая ничего не стоит и стали вести себя, руководствуясь принципом «лови момент» — хватай жирный кусок любой ценой, дави ближнего, любыми средствами урви от общего пирога как можно больше. Иными словами, война легко подавляла в человеке извечные принципы добра, морали, справедливости. Для меня Погостье было переломным пунктом жизни. Там я был убит и раздавлен. Там я обрел абсолютную уверенность в неизбежности собственной гибели. Но там произошло мое возрождение в новом качестве. Я жил как в бреду, плохо соображая, плохо отдавая себе отчет в происходящем. Разум словно затух и едва теплился в моем голодном, измученном теле. Духовная жизнь пробуждалась только изредка. Когда выдавался свободный час, я закрывал глаза в темной землянке и вспоминал дом, солнечное лето, цветы, Эрмитаж, знакомые книги, знакомые мелодии, и это было как маленький, едва тлеющий, но согревавший меня огонек надежды среди мрачного ледяного мира, среди жестокости, голода и смерти. Я забывался, не понимая, где явь, где бред, где грезы, а где действительность. Все путалось. Вероятно, эта трансформация, этот переход из жизни в мечту спас меня. В Погостье «внутренняя эмиграция» была как будто моей второй натурой».

Людей я там, в Погостье, встретил немного. Одного дачника, направившего меня на кладбище, двух рыбаков и одного дедушку-грибника. Меня удивила их реакция на мои объяснения. Они плохо скрывали свое удивление и не вполне понимали зачем я сюда приехал — и не поисковик ведь, и не «черный копатель», а так — не пойми что… Ответ: «Поклониться и помолиться» звучал как китайская речь… А тот дачник переспросил, желая убедиться: «Так ты, значит, просто прочел книгу и приехал?» — «Да».

Почему так? Поехать на охоту или рыбалку, тратя при этом большие усилия, время, деньги — это нормально и вопросов не вызывает. А просто приехать и попытаться проникнуться трагедией, произошедшей здесь — это непонятно, странно, даже подозрительно? Рассказал в двух словах рыбакам о происходившем здесь во время войны. Хоть это да сделал. Дачник, слава Богу, читал Никулина и оказался в курсе событий, что не помешало ему удивляться, вместе с тем. А дедушка все пытался выяснить из какого я поискового отряда…

«Штабеля трупов у железной дороги выглядели пока как заснеженные холмы, и были видны лишь тела, лежащие сверху. Позже, весной, когда снег стаял, открылось все, что было внизу. У самой земли лежали убитые в летнем обмундировании — в гимнастерках и ботинках. Это были жертвы осенних боев 1941 года. На них рядами громоздились морские пехотинцы в бушлатах и широких черных брюках («клешах»). Выше — сибиряки в полушубках и валенках, шедшие в атаку в январе-феврале сорок второго. Еще выше — политбойцы в ватниках и тряпичных шапках (такие шапки давали в блокадном Ленинграде). На них — тела в шинелях, маскхалатах, с касками на головах и без них. Здесь смешались трупы солдат многих дивизий, атаковавших железнодорожное полотно в первые месяцы 1942 года. Страшная диаграмма наших «успехов»! Но все это обнажилось лишь весной, а сейчас разглядывать поле боя было некогда. Мы спешили дальше. И все же мимолетные, страшные картины запечатлелись в сознании навсегда, а в подсознании — еще крепче: я приобрел здесь повторяющийся постоянно сон — горы трупов у железнодорожной насыпи».

…В город я вернулся поздно вечером. Не был в нем — всего-то! — один день, а меня уже поразил его вид — сразу, как только я вышел на площадь перед Московским вокзалом. Огни, дома, движение…Нет, не в том дело, что здесь цивилизация, а там глушь. Дело в другом: я как будто прикоснулся к изнанке этого мира, к его трагедии. К трагедии, которую люди, обитающие здесь, «на лицевой стороне» легко забывают.

Затем был короткий, но емкий разговор с подростками, нюхавшими горящий клей… Затоптал их «костерок». И в метро — а это была пятница, вечер — привычные, казалось бы, картины производили тяжелое впечатление. Нереально идиотским казался смех нетрезвых женщин в возрасте — так они реагировали на объявление «на этот поезд посадки нет, отойдите от края платформы». Выйдя уже на своей станции, пройдя по набитой на асфальте рекламе «Девочки — 24 часа», спустившись в подземный переход, увидел молодого человека, издающего какие-то странные звуки ртом — рядом лежала его кепка для сбора денег. Что плохого? Да ничего. Просто после Погостья мой внутренний «нерв» оголился… Только и всего.

«Будем достойны памяти павших» — пафосная, казалось бы, фраза, которую мы слышали с детства, и которая вряд ли воздействовала на нас сколько-нибудь заметным образом. И вот, вернувшись в город с места трагедии, я прихожу к той же мысли: мы должны быть именно достойны их подвига, наша жизнь должна быть этого достойна. Что-то в ней должно существенно измениться.

Для того ли они — часто при бездарном и преступном командовании, при бесчеловечном отношении к ним самим — шли на верную смерть, заваливая врага своими трупами, чтобы мы жили как цивилизованные дикари, ни в чем себе не отказывая, погрязая все в новых и новых грехах, и вечно жалуясь на свою жизнь? Не думаю…

«После Погостья я обрел инстинктивную способность держаться подальше от подлостей, гадостей, сомнительных дел, плохих людей, а главное, от активного участия в жизни, от командных постов, от необходимости принимать жизненные решения — для себя и в особенности за других. Странно, но именно после Погостья я почувствовал цену добра, справедливости, высокой морали, о которых раньше и не задумывался. Погостье, раздавившее и растлившее сильных, в чем-то укрепило меня — слабого, жалкого, беззащитного. С тех пор я всегда жил надеждой на что-то лучшее, что еще наступит. С тех пор я никогда не мог «ловить мгновение» и никогда не лез в общую свару из-за куска пирога. Я плыл по волнам — правда, судьба была благосклонна ко мне…».

 

[1] Н.Н.Никулин Воспоминания о войне. Издательство: Государственный Эрмитаж. Серия: Хранитель, 2010.

Материал подготовлен и передан для публикации www.world-war.ru Антоном Овсяниковым

Фотографии Антона Овсяникова.