Ошибка

Весной 1941 года мой муж находился в Литве на действительной службе. Но вот в его письмах появились недомолвки, скрытая тревога… Утро 22 июня… Вчера был выпускной вечер в нашей ушаковской школе, а сегодня первый день моего отпуска. День жаркий, солнечный. Разостлала на травке одеяло и барах­таюсь с ребятишками. Вдруг прибегает семилетний Ренар, сын подруги: «Тетя Ксана, война… Гитлер на нас напал…»

Схватив на руки младшего, побежала к маме, плачу, говорю ей, а она успо­каивает: «Что же ты, доченька, так волнуешься? Не всех же убивают на войне. Вернется твой Васенька, Бог даст».

Радиоприемники в Ушаках тогда мало кто имел. Мы пошли к нашему завучу Ильинскому, слушали заявление советского правительства, с которым выступил В.М. Молотов.

Быстро менялся привычный распорядок жиз­ни: продовольственные карточки, рытье окопов, ночные дежурства… Напрасно ждала весточки от мужа — ее не было.

Еще в газетах читали о боях на Витебском, По­лоцком и других направлениях, а мимо нас уже гнали скот из-под Новгорода, Старой Руссы. Вот уже и Сольцы заняли немцы, значит, папа мой попал в оккупацию. Пыль на шоссе, мычание из­мученных коров, плач детей — безмерное людское горе катилось на нас с запада…

Мы готовились к беде как могли: рыли щели, прятали вещи. В школе учителям вручили тру­довые книжки, удостоверения на случай эвакуа­ции. В магазине выдавали продукты на пять дней вперед. Коренные жители забирали пожитки, детей, запрягали лошадей или мастерили тележки и уходили в лес и соседние деревни. Достаточно были на­слышаны от беженцев о зверских расправах фашистов с коммунистами и акти­вистами. Наши учительские домишки постепенно пустели: кто мог идти — ухо­дили на Тосно (до Ушаков поезда уже не ходили). Мама моя эвакуироваться наотрез отказалась: «Лучше умирать дома, чем ехать неизвестно куда. Кто нас там ждет? » В смятении и растерянности смотрела я на своих ребятишек: Слави­ку — год и два месяца, Оле — два с половиной года, Олег — на год старше. Что нас ждет?

В школьном дворе у сараев трупы умерших солдат. Двери учительских квар­тир распахнуты настежь. В селе пусто. Кругом тишина, странная, зловещая. Подходит ко мне начальник госпиталя Гусев и спрашивает:

— Вы что, гражданка, себе думаете? Здесь не сегодня-завтра бой будет.

— А что мне делать? Ребятишек до Тосно на себе не донести и мать-старуху не бросить. А до родственников километров сорок будет…

Этот добрый человек дал мне повозку, запряженную парой лошадей, и в помощь бойца. Погрузили мы с бойцом самое необходимое — детишек, маму, и поехали. Я слушала лепет ребятишек, радовалась, что уезжаем от опасно­сти, и не подозревала, что случится дальше…

На рассвете приехали в Малое Еглино, где жили родители мужа. Стучу в дверь. Вышла свекровь, страшно побледнела и воскликнула: «Ксана, зачем же ты приехала? Мы сами еще наде­емся уехать во Мгу…» Я поняла, что совершила ошибку, первую на своем пути скитаний по дорогам войны. Хотела повернуть лошадей и уехать обратно, но выбежал из дома свекор, стал меня успокаивать, потащил домой ребят и вещи. А мама моя, глухая, болезненная, с тем же бойцом вернулась в Ушаки, получи­ла еще хлеб по карточкам на пять дней вперед и притащилась к нам через два дня пешком уже под обстрелом: на плаще были дыры от пуль.

Живем в стороне от дорог. Эти места фактически оккупированы, но немцев мы пока не видели и тем счастливы. Заготовляем впрок картошку, капусту, овощи, грибы, ягоды. Семья собралась большая: свекор, свекровь, ее мать, золовушка, да я с тремя детьми и мамой. У них были корова, свинья, овцы, куры. Всю эту живность зимой пришлось порезать на еду и спрятать в снег, чтобы нем­цы не отобрали. А пока голода еще не было, но страшило будущее, и с непри­вычки смущало почти полное отсутствие хлеба…

В хлопотах по хозяйству проходит очередной осенний день. Тянутся бойцы из-под Вырицы, деревни Мины, истощенные, оборванные, некоторые ранены. Много дней они скитались по лесу, питались грибами да ягодами, а теперь про­бираются к своим, надеясь перейти линию фронта. Зашли как-то к нам чер­нобородый майор А. Жуков и политрук. Хотели пробиться к Синявино через Ушаки и Шапки. Долго расспрашивали у меня дорогу до Ушаков. Пошли, но через несколько дней вернулись: немцы усиленно охраняли Московское шоссе и Октябрьскую железную дорогу.

Жуков и политрук не растерялись: переоделись в наскоро подобранную гражданскую одежду, заручились где-то справками на имя рабочих леспромхо­за и стали искать партизан. Это им удалось. А потом добрались до своей части.

В доме мы были нахлебниками, и мама решила идти пешком к отцу в де­ревню Видони. Проводили мы ее со свекром километров за десять, дальше она пошла одна. Впереди было двести километров опасного пути, но она дошла…

Стали и в нашу глухую деревушку заглядывать немцы. Первыми пришли каратели — сытые, мордастые, в зеленых с разводами плащ-накидках. Громко топали, заглядывали в подвал, штыками протыкали сено во дворе. В соседней деревне застигли врасплох партизан, студентов Института имени Лесгафта. Несколько человек погибли; остальные скрылись в лесу. Раненую девушку Марусю женщины спрятали в теплой бане, около нее всю ночь напролет, пы­таясь хоть чем-то помочь, просидел паренек.

К утру Маруся умерла, а парень ушел в лес. Погибших ребят крестьяне по­хоронили на кладбище… Потом у нас обосновалась заготовительная коман­да: сено для лошадей по лесам собирали, искали колхозные стога. В парадной половине нашего дома поселился обер-лейтенант с денщиком, а мы все стали жить вместе в задней избе. Я работала по хозяйству, ездила с санками в лес за дровами, носила с речки воду для семьи, для немцев и для «фрау» денщика, которую он привез из Павловска. Глупенькая «Марихен», бывшая работница какой-то фабрики, кажется, всерьез думала, что она жена «пана Залесского» и что он возьмет ее с собой в Германию.

Узнав, что мои родители живы, относительно сыты, имеют крышу над голо­вой и добраться до них мне под силу, я стала в январе просить свекра, чтобы он оборудовал санки для вещей. И вот я шагаю по дороге в Видони. Маршрут вы­чертила с карты, которую дал посмотреть денщик, «аусвайс» (пропуск) у меня был.

Деревни по пути редки, большие перелески между ними. Увидишь утром родную, с детства знакомую картину: струйки дыма из труб, вьющуюся в снегу тропинку, «журавль» над колодцем. И вдруг появляется нелепая, черная фигу­ра немца. Зачем он здесь? Что ему надо?

А навстречу другие люди, тоже с саночками, на них мешки с зерном и мукой.

Но вот надвигается вечер, быстро темнеет в поле и в лесу — пора на ночлег. Сначала надо разыскать старосту, он определит, где переночевать. Спасибо, люди добрые не только пускали охотно, но и делились щами, горячей карто­шкой, домашним теплом…

На одиннадцатый день путешествия я добралась до родного порога. Обме­нять взятые с собой вещи на хлеб не удалось: слишком много приходило та­ких, как я. Соседка подсказала: «Пройдите с матерью по деревне и попросите милостыню. Никто не откажет». Стыдно было, но делать нечего — пошли. Один блюдце муки вынесет, другой — кружку зерна, третий ломоть хлеба или кусок жмыха. Дядя Ваня, муж покойной тетки — сестры отца, дал порядочно зерна. Его старшие сыновья в 41-м ушли на фронт, а семнадцатилетний Костя оставался с отцом. Оба они помогали партизанам. По чьему-то доносу Костю схватили и расстреляли. Рассказывая о гибели сына, старик завел патефон, поставил любимую Костину пластинку «Спят курганы темные» и заплакал навзрыд. Впоследствии дядя Ваня ушел к партизанам и погиб от фашистской пули.

Отец сделал мне добротные саночки, и потащила я своим детям собранные продукты, около четырех пудов муки и сухарей. Увы, обратный путь не был таким удачным. Мои злоключения начались с того, что в одной деревне немец сдернул с моих ног добротные мужнины валенки и взамен выбросил два рва­ных, разных по размеру и цвету. Встречные крестьяне, с которыми я поделилась своим горем, сказали, что этот немец поступил еще благородно по сравнению с другими… Рваным валенком я натерла ногу, началось рожистое воспаление. А идти-то надо… Не одна я тянулась с саночками: многие ходили тогда в глубо­кий тыл менять свои вещи на продукты. В одной деревне немцы отобрали наши «аусвайсы», выдали какие-то бумажки, написанные от руки. Загнали ночевать всех в один дом. Жуткая это была ночь: никто не спал, боялись, что немцы нас сожгут или расстреляют. Но им, видимо, было не до нас. Утром мы обнаружи­ли, что немцы из деревни ушли.

Вместе движемся дальше лесом и вдруг встречаем трех богатырей верхом на конях, в белых полушубках с красными звездочками на ушанках. Трудно передать чувство радости, которое нами овладело тогда. Приходим в деревню, а там в каждом доме советские солдаты. Всю ночь я читала газеты: ведь была в полном неведении о ходе войны. Это памятное событие произошло 6 февраля 1942 года, в день моего рождения. Мне исполнилось 27 лет.

На следующий день мы шли по освобожденной земле. Временами лес и доро­гу обстреливали фашистские самолеты. Тогда мы падали в канаву и зарывались в снег. Эта мука длилась три дня. Подходим к полю перед Большим Еглином и видим наших погибших солдат. Лежат ребятушки в белых маскировочных ха­латах головушками вперед. Много их полегло в бою за эту деревушку. Так мы очутились на переднем крае.

Вхожу в дом и вижу: сидит мой свекор-батюшка с военными за столом, перед ними стоит чугунок с картошкой, хлеб, огурцы. Дети мои и свекровь с золовкой и бабушкой, оказывается, в овощехранилище спасаются от обстрела. Так всей деревней и просидели в земле около двух месяцев. Устали от темноты и сырости и вернулись в дом.

Однажды ночью лежу и слышу, как нарочный будит живущего у нас комис­сара: «В Дубовике фашисты штаб разбомбили». После этого мы снова ушли в овощехранилище. Но военные не забывали нас: посылали через свекра ребя­тишкам сахару и сухарей от своего скромного пайка. Наконец, сидеть в зем­ле, в сырости не стало сил. Решили истопить баню и снова перебраться домой. К этому времени снаряд угодил в стенку, около которой стояла наша кровать. Хорошо, что нас там не было.

Наступил апрель 1942 года. Наши стали отходить — в районе Мясного Бора замыкалось кольцо немецкого окружения. Оставался еще коридор через лес и болото, связывающий нас с побережьем Волхова, с основными силами. Посту­пила команда эвакуировать население. С подводой, которая подвозила снаря­ды, я довезла ребят до Финской Горки, оттуда многосемейных грузили на плат­формы узкоколейки и везли дальше, через Кересть к Мясному Бору.

К тому времени, когда мы въехали в лес километрах в трех от Сенной Керести, кольцо окружения замкнулось, дорогу-узкоколейку немцы разбили сна­рядами. Потянулись страшные дни окружения. Женщины с детьми, старики, раненые солдаты очутились в безвыходном положении. Не было пищи. Мы выкапывали трупы зарытых ранее лошадей, отрубали мясо и варили, пекли лепешки из листьев, пили болотную воду. Дожди нас поливали, комары куса­ли, немцы обстреливали. Сначала с самолетов солдатам сбрасывали немного продуктов, и они делились с нами. Потом немцы заняли ту поляну, на которую можно было что-либо сбросить, помощь продовольствием прекратилась. Люди опухали от голода, умирали от ран и истощения. Мои ребята, и я тоже, опухли, ждали смерти…

22 июня 1942 года — страшная годовщина начала войны. Во второй поло­вине дня немцы начали интенсивно бить по нашему расположению. Загорелись платформы с медикаментами, рвались бутылки, лес около них загорелся. Я пе­ретащила своих ребят на маленькую полянку, обложила подушками, одеялами, сама села рядом и при каждом разрыве падала на них, прикрывая своим телом. Очнулась я, когда бабушка вливала мне в рот воду, и вода лилась на грудь.

Первая мысль о детях. Они были живы, но старший ранен в бедро. Я снова потеряла сознание и очнулась только утром. Никогда не забуду этой радости возвращения к жизни. Вижу лес, стволы и верхушки сосен, особенно яркие в лучах восходящего солнца, и думаю: «Какое счастье жить!» Тащатся по узко­колейке раненые солдаты: кто с палочкой, кто ползком, кто сидит, раны пере­бинтовывает.

На поляне речка. Захотелось обмыться. Ведь шесть недель в одежде, в грязи! Когда я разделась, моя спутница посчитала раны — их оказалось семь. Самые опасные — около сердца, да еще на правой ноге вена перебита. Начались у нас болезни. Лежим, ходить почти не в состоянии. Вдруг слышу мужской голос, говорит по-русски, вижу — стоит мужчина в немецкой форме…

«Как же вы, милейшая, дошли до такой жизни? Ведь муж-то не меньше, чем комиссаром, видно, был, вон шуба-то на вас какая…» (шубу я за собой тас­кала, детей прикрывала).

— Да нет, — говорю, — мой муж агроном, а в армии рядовым служит.

— Видно, неплохо вам жилось при советской власти?

— Неплохо, — говорю.

— Ну, ничего, сейчас вас подберут, покормят, а там видно будет.

Пришли наши пленные солдаты с носилками, отнесли нас всех в сарай, дали немного хлеба и чай травяной. В сарае жуткая духота, стоны раненых женщин и стариков и по-прежнему голод, голод… Однажды вечером мой маленький, Слава, все тянул ручонку и просил: «Дай, дай, дай…» Я уговаривала: «Подож­ди, сыночек, завтра немцы дадут чего-нибудь…» А он опять свое… Я ему: «Спи, Славка, спи». Утром дали нам по кусочку хлеба. Бужу ребятишек. Двое поднялись, а Славик не встает. Склонилась к нему, а он еще тепленький, но жизнь улетела… Помог мне дядя Семен схоронить его: в старой воронке разгребли пе­сок и зарыли сынушку.

Плакать было некогда, подъехали машины и нас повезли в Рогавку. Там снова поместили в каком-то сарае на опилках. Детей от нас отделили. Через несколько дней несут нас, хворых, в вагоны, везут в Лугу. Там поместили в лагерь. Всё, как положено: высокая ограда из колючей проволоки, вышки по углам, часовые. А там, за проволокой, с одной стороны — река, с другой — со­сновый бор; там, за проволокой, свобода… Детей поместили отдельно, в домике рядом. Выглядели они все ужасно: тощие, с тупым выражением лиц, с распух­шими суставами… Сначала я не могла ходить, только лежала на нарах, боле­ли раны, остались кожа да кости… К нам приходили наши же пленные врач и медицинские сестры. Они помещались в другой части лагеря, но иногда их к нам пускали. Они поили нас слабым раствором марганцовки, промывали ри­ванолом раны, заклеивали их лейкопластырем. Я была настолько маленькой и худенькой, что врач принимал за мальчика-подростка и удивлялся моей стыд­ливости, пока я не объяснила ему, что я женщина, мать троих детей… Кормили нас щами из самых грубых листьев капусты, давали немного хлеба. Еду и чай приносили наши пленные солдаты. Среди них я обнаружила своего земляка. Его родина была в 10 километрах от деревни Видони. Жалея меня, он иногда ухитрялся подсунуть мне в щи кусок потрохов…

Вдруг я заметила, что начинаю опухать вторично. Это вызвало чувство та­кой безнадежности, что я уже готовилась к смерти. К тому же меня продуло сквозняками, и я так кашляла, что мои соседки плохо спали ночью, и вот одна из них, мать, похоронившая за войну семерых детей, говорит своим подругам: «Бабы, завтра нам выдадут по пайке меду. Хоть он и искусственный, но что-то в нем есть. Давайте отдадим свой мед Ксении. Пусть она пропотеет как следует». Женщины согласились. И действительно, мед помог. Наутро соседи увидели прежнюю женщину-подростка, отека не стало.

С этого дня дело пошло на выздоровление. Я уже была в состоянии навещать своих детей, подолгу гуляла с ними около их домика. Олег заметно окреп, хотя рана в бедре гноилась. А Оленька на глазах угасала. Была она очень печальна и напоминала мне Марусю из повести Короленко «Дети подземелья». Она даже не ходила, я ее выносила на песок. По телу у нее пошли пятна. «Я не хочу уми­рать, хочу к деду Алексею и бабе Ирине», — шептала она.

Однажды полицейские погнали нас в баню… Мне так не хотелось идти, будто сердце чувствовало недоброе. Только я вернулась — прибегает девушка-нянька и говорит: «Ваша девочка умерла…»

Подошли пленные солдаты. «Не надо плакать, — говорит один, — примет и твою девочку сосновый бор. Больше тысячи наших бойцов принял он за минув­шую зиму». «А у меня жена и четверо детей в Ленинграде остались. Тоже, поди, в живых уже нет», — пожаловался другой.

Такое было странное отрешение и сочувствие. А всё от их горьких и теплых слов легче стало…

В конце августа 1942 года немцы погрузили нас снова в телячьи вагоны и по­везли. На станции Батецкая состав загнали в тупик. Смотрю, немец наклеивает на вагоны бумажки с надписью: «Луга — Рогавка, Новгород», значит, нас ве­зут туда же, откуда взяли, в разбитые, разоренные места. Что ждет нас? Голод, холод, смерть?..

И я решилась. Я должна спасти един­ственного оставшегося в живых сына и сама выжить, ради него, ради стариков-родителей, ради мужа. Наивная душа! Я все еще верила, что он жив… Потихонь­ку, будто в уборную, ушли мы с Олегом в лесок, а потом на проселочную дорогу, все дальше и дальше в сторону от Батецкой.

—  Олеженька, когда устанешь, ска­жи. Я тебя понесу.

Прошли километр или полтора.

— Мама, я устал.

На руках нести его не в силах. Привя­зываю полотенцем к спине. А спина-то в ранах… Падаем в траву и засыпаем.

Просыпаемся, бредем дальше. А вок­руг такая красота, какой мы не видели с начала войны. И люди. Что за чудесные люди встречались нам на пути! В первый день, проголодавшиеся, вошли в одну избушку. Стыдно просить еды, прошу попить. А женщина, взглянув на нас, говорит: «Вы, наверное, не пить, а поесть хотите». И кормит нас вкусными щами…

Боялась я очень встретить по пути немцев или полицейских. Ведь хранился у меня паспорт, а в нем записано: «Эвакуируется в советский тыл, в Красно­ярский край». Думаю, найдут, отправят в комендатуру. А дальше что? Опять лагерь? Идем полем, приближаемся к лесочку — навстречу лошадь, запряжен­ная в двуколку, а в ней мужчина. Проехал мимо, остановил лошадь, кричит: «Гражданка, подойди ко мне».

«Пропала», — думаю. А он: «Парень-то у тебя, видно, голодный, а я домой еду». И протягивает мне ржаную лепешку, пропитанную маслом. Поблагода­рила его да слезами еще посолила эту лепешку. Вкуснее мы в жизни ничего не ели. В одном месте догнали нас люди, возвращавшиеся с работы, так они мне сына километра три на руках несли. А однажды старушка подала нам в окно целую кастрюлю молока…

На девятый день пути, когда до родной деревни осталось 20 километров, хозяева, у которых мы остановились ночевать, сказали: «Что вы потащитесь в такую даль? Скоро видонские мужики привезут молоко немцам на ферму, с ними и поедете».

Так мы и сделали: прожили у этих гостеприимных людей ночь, день, а следующей ночью разбудил нас хозяин: «Приехали ваши». Подхожу к телеге и вижу — стоит дядя Ваня Суслов, наш сосед…

— Здравствуй, дядя Ваня.

— Здравствуй. А ты кто такая?

— Я — Ксана Деянова.

— Иди ты… Ксану я знаю, молодая, еще девчонка… Говори, чего надо.

— Дядя Ваня, довезите нас до Видоней.

— Вот придет Микола, коли узнает тебя, так довезем…

Пришел Николай Гришин, чуть старше меня. В школу вместе ходили. Тот не столько узнал, сколько поверил, что это я. Разостлал на телеге сено, уложил нас с Олегом, угостил лепешками с картофельной начинкой и повез к родному дому. Всю дорогу Олежка спал. Я рассказы­вала Николаю о своей судьбе, а он только охал и вздыхал. В заключение подытожил: «Да, Ксана, если хоть десятая доля правда, так и то досталось тебе…»

Приехали… Заходим в нашу старенькую из­бушку. Мама подметает пол у самого порога. Тихонько дотрагиваюсь до ее спины. Смотрит отчужденно, испуганно…

— Доченька, Ксаночка, неужели это ты?

— Я, мама.

— А то кто с тобой?

— Олег.

— Где же другие дети?

— Мама, милая моя… Я их похоронила.

И обе заплакали, обнявшись. Прибежал отец. Старенький, абсолютно глухой. Схватился за го­лову в отчаянии. Набежали соседки, каждая не­сет что-то съестное. Первое время мы с Олегом ели без конца, даже ночью вставали. Потом неутолимый голод прошел. Стали полнеть, крепнуть. У Олега закрылась рана, а у меня на спине рана зажила че­рез три с половиной года: два осколка вышли сами.

Вечерами у соседки тети Шуры собирались женщины, пряли лен. Я тоже пряла. Иногда в деревню приезжали на отдых немцы, но это бывало редко: они боялись забираться далеко от дорог.

Помню, что в феврале 1943 года они разогнали беседу, мол, нужно соблюдать траур по погибшим под Сталинградом немецким солдатам. Это известие прида­ло нам силы. Пришла весна, а за ней и лето 1943 года. Мы с мамой занимались хозяйством: сажали огород, косили, даже ржи немного вырастили и собрали — ведь надо было кормиться. У родителей была корова — эта большое подспорье. Жили в деревне две сестры Голодковы — Мария и Анна — обе врачи. Я к ним иногда заходила. Говорили о партизанах, которые все чаще давали знать о себе. Однажды я сказала: «Хоть бы одним глазком взглянуть на партизан…»

Вдруг слышим — стрельба на улице: трое в ватниках с автоматами отстрели­ваются от немцев и отступают к лесу. «Вот, — говорит Анна Васильевна, — это то, что вы хотели видеть». Я уже тогда поняла, что сестры знают больше, чем кажется.

Когда прошел слух, что немцы будут все молодое население угонять в Герма­нию, они мне дали справку об инвалидности второй группы. Приехала специ­альная комиссия. Пошла и я в здание школы. И вдруг еще одна удивительная встреча… За стойкой сидят за столами немецкие офицеры. Около каждого — девушка-переводчица. Одна из них обращается ко мне и говорит: «Здравствуй­те, я вас знаю».

— Я вас не помню, — отвечаю ей.

— Ну как же. Мы с вами вместе работали в школе в Ушаках.

— Вы Нина Васильевна? — Да.

Берет мои документы и сообщает офицеру, что я ее коллега, инвалид вто­рой группы и т. д. Так меня миновала угроза отправки в Германию. Впрочем, из нашей деревни фашистам никого не удалось угнать — все вовремя ушли в лесной лагерь к партизанам.

Зимой и весной 1943 года в нашу деревню частенько приезжали на отдых немцы. Но в середине лета наезды прекратились — боялись партизан. Ходили слухи, что там партизаны перепилили деревянные мосты, там подорвали маши­ны, на железной дороге отбили эшелон с людьми… По ночам они действительно появлялись в некоторых домах. Жители чувствовали себя буквально на острие ножа, так как наряду с партизанами действовали и лжепартизаны, одетые под партизан. Поди разберись, кто друг, а кто враг… Однажды вечером постучали и к нам. Я открыла, вижу — стоят двое мужчин и девушка, в ватниках, с ору­жием. Пригласила войти и пожалела, что, кроме молока и картошки, нечем с ними поделиться.

— Мы к вам не за этим приехали, — говорит старший. — Говорят, вы пише­те стихи. Почитайте их нам.

И вот я читаю свои стихотворения одно за другим. Вижу, как у старшего ползет по щеке слеза… Он ленинградец. В блокаде осталась семья. Затумани­лись слезами глаза Дуси Черенцовой и Раджила Высоконова. Мы расстались, договорились о встрече на завтра…

Наутро я была уже в редакции газеты 5-й партизанской бригады. Бе­седую с редактором Михаилом Георгиевичем Абрамовым. Так я стала членом 5-й партизанской бригады, командиром которой был Герой Советского Союза Константин Дионисович Карицкий.

Помню один день в Видонях.

В просторной избе Анны Балиной много народу: мужчины, женщины, ста­рики и подростки. Представитель с Большой земли зачитывает текст письма в Центральный комитет партии о том, что жители нескольких районов Ленин­градской области объявляют эти районы партизанским краем и клянутся мстить фашистам до полной победы. Письмо заканчивалось словами: «Смерть немецким оккупантам!» и множеством подписей.

Бой за Видони начался 7 ноября. Партизаны стойко держали оборону. Нем­цы стали бить по деревне зажигательными бомбами. Стоя в трех километрах на лесной опушке, мы видели, как вспыхивали одна за другой соломенные кры­ши, как полыхало пламя на крашеной деревянной церкви. С просмоленными факелами немцы перебегали от дома к дому и поджигали их. Это я знаю со слов моей мамы. Она отказалась уйти в лесной лагерь, и я вырыла ей щель в саду, где она спасалась от пуль и «зажигалок». Когда стрельба утихала, она вылезала из своей норы и наблюдала за поведением фашистов. И вот трое около наше­го жилища. Старая женщина, еще верящая в добро, умоляет их пощадить ее избу. Она даже падает перед ними на колени. Тогда один из них ткнул ей в го­лову горящим факелом, на ней загорелись платок и волосы. Изба уже пылала. Когда немцы уехали, мама решила пройти по деревне, посмотреть, нельзя ли что-либо спасти. Видит — школа стоит целехонька. Входит в школу. Смотрит: парты сложены в кучу и потихоньку тлеют. Мама не растерялась: тазом носила воду, грязь лепила по горящим местам… и потушила.

Жители впоследствии благодарили мою мать: весной, вернувшись на родное пепелище, поселились в школе и жили там, пока не построили свои бункеры.

Маме моей повезло, что она осталась жива. Во время налета на Видони вра­ги сожгли живьем Марфу Лукину 75 лет, Степаниду Родимову 90 лет, расстре­ляли Дарью Колонистову 60 лет, больного Александра Петрова 60 лет и его сыновей 14 и 15 лет. Труп Александра Петрова немцы бросили в колодец, где его обнаружили только через несколько месяцев…

Лесной лагерь продолжал жить прежней жизнью: одни ходили на задания, другие готовили материал, третьи обеспечивали продовольствием, четвертые шили рукавицы и другое снаряжение.

В конце 1943-го чаще стали прилетать к нам самолеты, на одном из них мы с Олегом вылетели на Большую землю, в Хвойную.

 

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 252-261. (Тираж 500 экз.)