Ощущение войны

Варлен Львович Соскин

Мне было 19 лет – юный возраст, когда человек редко задумывается над мировыми проблемами, а все происходящее вокруг воспринимается через призму ближайших задач. Вместе с тем, приступая к своему непритязательному рассказу, я пытаюсь вспомнить не только факты и события, но и те мысли и наблюдения, которые в то время казались малозначительными, а теперь представляются более важными.

На фронте я был недолго. Войну в ее подлинном виде я видел, когда борьба вступила в свою последнюю фазу – разгрома гитлеризма. Мне не довелось самому испытать ни горечи отступления 1941 года, ни ужаса бомбежек, ни голодной блокады Ленинграда, ни кровопролитной обороны Москвы и Сталинграда. Все это стало долей других и нам, молодому поколению, выпало счастье взять в руки Победу, которая по праву больше принадлежала тем, кто не дожил до нее, кто отстоял Родину в самые трудные 1941-42 гг.

Сам я – сибиряк, в Сибири родился и вырос. Помню день 22 июня 1941 г. Семья садится обедать. И вдруг голос по радио: необычный, тревожный. В Новосибирске, где мы тогда жили, уже 4 часа дня, на западе полыхает война, но мы еще ничего не знаем. Выступает В.М.Молотов, все слушают, не шелохнувшись, еще не осознав, что происходит. И вот последние слова: «Враг будет разбит, победа будет за нами!» Встает отец и говорит: «Эта война – не на жизнь, а насмерть». В его словах перспектива долгой и жестокой борьбы, к которой мы должны быть готовы. Отец надевает военную форму (в то время, он как раз был на переподготовке командного состава) и уходит из дома туда, где уже собираются его товарищи-командиры.

С того дня мы его почти не видели. Через четыре дня мать, я и крошечная сестренка уже прощались с отцом на вокзале, откуда эшелоны один за другим мчались на запад. Кадровые сибирские дивизии прибыли под Смоленск, где на какое-то время остановили врага. Последнее письмо от отца мы получили из «города Е.» (видимо, Ельни), который, как писал отец, «освобожден нашими героями-сибиряками». Письма с фронта были бодрыми, и не хотелось верить, что произошло самое худшее, когда их не стало. Отец погиб в октябре 1941 г. в печально знаменитом «вяземском котле». Так я впервые непосредственно ощутил войну.

Между тем жизнь тылового города изменилась, хотя о страданиях и бедах говорить не приходилось. Прибывали эвакуированные, рассказывали об ужасах войны. Приехали к нам из Бобруйска тетя с тремя маленькими детьми, оборванные, грязные, – из дома они бежали, не захватив даже сменной одежды и верхнего белья. Мне тогда было 16 лет, и я решил, что надо идти работать – так я смогу помочь фронту. И вот школа оставлена, начался нелегкий труд слесаря на авиационном заводе. Работали по 12 часов, стремились поскорее снабдить фронт самолетами новой марки конструкции Яковлева, знаменитыми «Яками».

Однако работа в тылу не удовлетворяла, хотелось на фронт. Очень силен был тогда патриотический порыв у молодежи. Среди моих товарищей я не припомню ни одного, кто не хотел бы лично принять участия в боях, кто под каким-нибудь предлогом пытался уклониться от службы в армии. Мне казалось невозможным представить свою жизнь после войны, если я не побываю на фронте. Конечно, такие рассуждения были несправедливыми по отношению к тем, кто без отдыха буквально дни и ночи ковал победу в цехах и заводах. Тем не менее, тогда я думал именно так…

Наконец, мечта осуществилась. В конце 1942 г., когда мне не было еще 18 лет, я стал курсантом училища ТАУ–2 в городе Томске. Увы, это был еще не фронт. Потянулись дни учебы – напряженной, почти изнурительной. В ходу вновь были слова Суворова: «Тяжело в учении – легко в бою». К тому же попал я в училище конной артиллерии. Пришлось чистить лошадей, ездить верхом, а ведь раньше я и близко к лошадям не подходил.

Среди курсантов были и вчерашние фронтовики. Они рассказывали нам – зеленым юнцам, о войне, о боях. Некоторым из них довелось видеть преступления гитлеровцев: сожженные деревни, убитых мирных жителей. Об этом читали же мы и в газетах. Понятно, что все это усиливало желание скорее попасть на фронт. Не скрою, были и другие причины, хотя и не главные. Однообразие училища тяготило. Привычка к строгой дисциплине давалась не сразу и нелегко. Казалось, что на фронте в этом смысле будет легче. Молодежи было свойственно и стремление отличиться, продвинуться по служебной лестнице, тем более, что многие считали свою военную профессию уже постоянной, полученной на всю жизнь и собирались остаться военными после войны.

Но, как нарочно, выпуск из училища откладывался все дальше. На фронте произошел перелом, летом 1943 г. фашистов разгромили на Курской дуге. Высокое начальство, видимо, считало, что будущих офицеров нужно и можно учить более основательно. В результате, программу обучения с 6 месяцев увеличили до одного года, чему мы сильно огорчились. Осенью 1943 г. неожиданно крупную группу курсантов ТАУ, куда попал и я, направили в Ростовское артиллерийское училище, в то время эвакуированное в Челябинск. А там другая программа, другие артиллерийские системы. Фронт не только двигался на запад, но и отодвигался от нас. И снова шли занятия, и снова надо было ждать.

Наступила весна 1944 г., а мы все еще долбили военную науку. А тут поступил приказ: училищу возвратиться в Ростов-на-Дону, который был освобожден от врага. Город оказался сильно разрушенным, в том числе и здание, в котором училище располагалось до войны. Пришлось вместо учебы восстанавливать казармы. В конце лета 1944 г. наступил, наконец, долгожданный день – выпуск. Помню, как, надев новые шинели (офицерских не было, нам выдали солдатские) с погонами младших лейтенантов, мы отправились в город покрасоваться перед местными девушками.

Что думал я и мои товарищи в те переломные для нас дни? Мысль по-прежнему была одна – на фронт. Боялись, что отправят в резервный полк, как произошло с предшествующим выпуском, или даже на Дальний Восток (такой случай тоже был), но все получилось, как мы хотели. Почти все выпускники получили назначение на Второй Белорусский фронт. И вот мы уже едем через Харьков, Ковель, Брест в район Белостока, где нам предстоит начать боевой путь. По дороге встречаются разрушенные селения, развалины городов. Только сейчас, не в кино, а наяву, увидели мы, что сделал враг на родной нам земле.

В начале ноября 1944 г. наша группа «новоиспеченных» младших лейтенантов прибыла в штаб фронта. Как отличнику учебы (я окончил училище по первому разряду) мне предоставили право выбора части. Я попросил назначение в гвардейское соединение. Выяснилось, что в составе фронта имеется 2-я ударная армия, служба в которой, как мне объяснили, считается столь же почетной, что и в гвардии. Еще несколько десятков километров к фронту, и вот я в штабе этой армии.

Здесь поначалу произошел небольшой казус. Полковник в штабе артиллерии, изучая мои документы, решил устроить мне небольшой экзамен по правилам артиллерийской стрельбы. Ему, видимо, хотелось убедиться, действительно ли меня так хорошо обучили, как это явствовало из документов. Не без гордости я в короткий срок «расправился» со всеми данными мне задачами. Мой экзаменатор похвалил меня, но, к моему удивлению, вручил мне направление в противотанковую артиллерию непосредственного сопровождения пехоты. А как же мои знания теории многочисленных артиллерийских систем и прочего? Ведь 45-миллиметровая пушка – это почти винтовка с оптическим прицелом. Чтобы стрелять из нее, не нужно глубоких знаний, тут больше нужны выдержка и находчивость. Тем более, что полковник объяснил ситуацию: «Ты, «младшой» (так попросту называли младших лейтенантов) очень хорошо подготовлен. Да вот беда: у нас в тяжелой артиллерии офицерский состав стабильный, там потери небольшие, а вот в пехотной артиллерии (45-миллиметровую пушку называли «Прощай Родина») офицеры более трех месяцев не воюют: убьют или ранят».

И вот я на месте: 2-я Ударная армия, 281-я стрелковая дивизия, 1064-й стрелковый полк. Командиром дивизии был полковник Куреня, полком командовал подполковник Ульянов. Меня назначили командиром первого взвода полковой батареи 45-миллиметровых пушек. Рядом со мной командиром второго взвода служил мой товарищ по училищу Владимир Вольфовский. В том же полку, но в батарее 76-мм полковых пушек оказался еще один наш выпускник – Алексей Серов.

С командиром батареи, старшим лейтенантом Самойловым, у нас теплые отношения не установились. Человек он был грубоватым, не слишком образованный. Говорили, что до фронта он служил где-то на севере в охране лагерей. Вероятно, условия прошлой работы отложили отпечаток на характер моего нового командира. Кроме того, видимо, он как-то завидовал нам, своим подчиненным, имевшим, в отличие от него, хорошую военно-теоретическую подготовку. Как бы то ни было, службе все это особенно не мешало. Я выполнял все распоряжения четко, и никаких претензий ко мне не было.

Никаких претензий с моей стороны не было и к солдатам. Это были в большинстве своем уже обстрелянные люди, скромные труженики войны. Помню, что моим помощником стал старший сержант Харибин. Одним из командиров орудий (всего их было два) – ефрейтор Шибалкин, бывший учитель начальной школы. Самое удивительное, что младшим во взводе был его командир – то есть я. Хорошо помню и своего ординарца Шадрина. Собственно, ординарец мне положен не был. Шадрин состоял в одном из орудийных расчетов, но одновременно по-отечески заботился и обо мне. Да это было и неудивительно. Шадрин годился мне в отцы, ему было около 50 лет. Где было возможно, я старался уберечь его от тяжелой работы. В боях Шадрин был легко ранен, убыл в госпиталь, и больше его видеть мне не пришлось.

Всю осень и начало зимы мы готовились воевать. А настоящей войны пока не было, шла напряженная учеба – днем и, нередко, ночью. В лесу, где мы расположились, были не только добротные землянки, но и учебные поля, полосы препятствий, полигон для стрельбы. Вскоре однако мы оказались в новом районе дислокации возле города Бельска в Беловежской пуще, куда спустя неделю пешим порядком была переброшена наша дивизия. Неожиданный переход в сторону от фронта был вызван необходимостью улучшить охрану тылов и коммуникаций. Диверсанты из польской Армии Крайовой стали серьезно мешать подготовке нового советского наступления. «Охотой» за ними и занималась наша дивизия.

Недели через две полк вновь переместился к западу в район села Ногашево. Наконец, наступил долгожданный момент. Я получил приказ отправиться на плацдарм за Наревом. Мне как командиру первого взвода предстояло обеспечить подготовку исходных позиций для всей батареи перед предстоящим наступлением. Со всем взводом я перебрался на линию передовых траншей. Наступили интересные дни, заполненные трудом, опасностью, ощущением предстоящих больших событий. Оборона есть оборона. Весь взвод разместился в большой землянке на первой траншее в расположении одной из обороняющихся стрелковых рот.

До врага – около 150 метров. Иногда в стереотрубу видны серые фигурки немецких солдат, на мгновение появляющиеся над бруствером своих окопов. Пока все это кажется больше любопытным, нежели опасным. Ночью – обязательно фейерверк немецких ракет. Мы же пользуемся ракетами гораздо реже, – ведь в роли обороняющихся теперь в основном не мы, а противник. Ему приходится быть особенно осторожным. Тем не менее, ночью в обороне стараемся быть начеку. Особенно после того, как в расположении соседней роты побывали немецкие разведчики и, говорят, сумели увести одного нашего офицера. Охота за «языками» шла с обеих сторон, и оплошность могла дорого стоить.

Но, впрочем, спать приходится мало. Каждую ночь группы солдат из моего взвода роют в метрах 10–15 за первой траншеей огневые позиции для шести орудий батареи. Пользоваться взрывчаткой нельзя, хотя почва подмерзла, иначе немецкие наблюдатели сразу же засекут место взрывов. Нельзя и топить в блиндаже, поскольку дым и искры могут демаскировать наше расположение. Естественно, почти никогда не раздеваемся. Приходится и спать одетым в шинели. Пищу раз в день в термосах доставляют из-за Нарева. Остальное время сидим на сухом пайке, – все это будни обороны.

После того, как окопы для орудий готовы, начинаем самую главную работу. К этому времени войска армии, в том числе и наш полк, подтянулись к Нареву. Наша батарея расположилась так же в лесочке за рекой. И вот каждую ночь сначала на лошадях, а потом на руках доставляем одно за другим орудия на свои места. Зажигается над головой ракета – падаем на землю, затем – снова вперед и так рывками приближаемся к первой траншее. Противник время от времени ведет обстрел из пулеметов. Мой помощник, старший сержант Харибин, трижды раненый за свою долгую фронтовую жизнь, дает разумные советы быть осторожнее, не лезть, как говорится, на рожон, стараться пользоваться разными ложбинками во время передвижения пушек. Однако хочется быстрее, коротким путем выполнить задачу, поэтому советы его обычно остаются неиспользованными. К счастью, за это время никто не пострадал. Днем стараемся изучать оборону противника, ведем наблюдение, пытаемся выявить огневые точки. Дело это сложное, так как враг тщательно маскирует их, старается не раскрыть раньше времени. Несколько раз пользуясь руслом маленькой речушки Пелта, которая проходит через позиции обеих сторон, пробираюсь на нейтральную полосу.

Запомнилась «встреча» здесь с первым немцем, – пока что это был всего лишь мертвый немецкий солдат. Как видно, он был убит во время летне-осенних боев на плацдарме, когда враг пытался контратаками сбросить наши войска за Нарев. Начались холода, и труп вмерз в лед, который образовался у берега мелководной речушки. Так он лежал нетронутый временем, как будто пуля его только что сразила, – рыжеватый, молодой немец. Я достал из кармана мундира солдатскую книжку, изучил ее содержание, потом подумал об убитом: лежит он теперь всеми забытый в этом далеком и чуждом для него краю. Такая встреча один на один, да к тому же первая, располагала к раздумьям и, видимо, поэтому так отчетливо врезалась в память.

Возможно, это был первый случай, когда я воспринял войну не только через призму переживаний собственного народа. Будучи бедствием для моей страны, война была несчастьем и для Германии. Бумеранг возвращался, справедливость торжествовала. Немецкому народу предстояло освободиться от фашистского дурмана. Впоследствии, особенно видя страдания мирных жителей, втянутых гитлеровцами в свои преступные авантюры, я вновь задумывался о судьбе побежденных. Отомстить, разгромить армию врага, разрушить преступное государство – это начало. Впереди задача по-своему еще более сложная – перевоспитать целый народ, а чтобы это сделать, следовало в сегодняшних врагах видеть еще и людей, которые могли и должны стать друзьями…

В течение двадцатидневного «сидения» на плацдарме были разные случаи и встречи. Совершенно неожиданно прямо в траншее встретил своего товарища по училищу Константина Вострикова. Оказывается, он написал письмо моей матери, адрес которой знал, а от нее получил адрес моей полевой почты. В конце концов, он нашел меня, тем более, что мы с ним оказались почти соседями. Спустя более двадцати лет я прочитал письмо Вострикова моей матери, где он описывал нашу встречу 13 января всего за день до начала наступления. «Здесь у немцев под носом мы о многом говорили, о многом вспоминали. Варлен – молодец, очень спокойно чувствует себя, бодр и весел, не тужит ни о чем». Конечно, не очень удобно цитировать хвалебные строчки о своей персоне, но я действительно горел желанием скорее окунуться в настоящую боевую жизнь.

Развлечений, естественно, никаких у нас не было. Неожиданно выручили… сами немцы. Довольно часто по вечерам из окопов противника неслись радиопередачи на русском языке. Из них, кстати, мы впервые услышали о поражениях союзниках в Арденнах. Немецкие пропагандисты восторженно расписывали успехи своих армий на Западе, обещая потопить в «потоках крови» и наше предстоящее наступление, о котором они, конечно, догадывались. Однако выводы в конце передач, состоявшие в призывах переходить на их сторону, вызывали только смех. Еще бы, – наша победа была настолько очевидна и близка, что и на малодушных врагу нечего было рассчитывать. Даже пожилые и не очень образованные солдаты с удивлением говорили о глупости немецкой пропаганды.

Мы даже не стремились подавить огнем фашистское радио, видя его очевидную безрезультатность. К тому же передачи кончались, как правило, музыкой. То пел донской казачий хор, то малоизвестный нам Петр Лещенко, то кто-то из других эмигрантов.

Все ближе и ближе день наступления. Плацдарм уже буквально начинен оружием. Шеренгами, почти рядом стоят артиллерийские орудия и минометы разных систем. Многие из них я вижу впервые. Они производят сильное впечатление своей необычностью и очевидной мощью. Особенно это относится к тяжелым реактивным снарядам. Тяжелая артиллерия расположилась и на другой стороне Нарева. Чувствуется, что готовиться удар потрясающей силы.

И вот, наконец, 14 января 1945 г. Накануне нам были указаны цели для каждого орудия. Заблаговременно со всей возможной тщательностью мы навели их на эти цели. Пристрелки, разумеется, не было: орудия стояли близко от противника и первым же выстрелом могли обнаружить себя. Вынужденность такого положения отрицательно сказалась, к сожалению, позже. Ночью пехота нашей дивизии скрытно заняла первую траншею, сменив оборонявшиеся подразделения. 2-я Ударная армия изготовилась для наступления.

Вспоминаю утро атаки. Об этом хорошо написал наш командарм И.И. Федюнинский в своей книге «Поднятые по тревоге». Туман сильно беспокоил не только высших офицеров, но и каждого, кому предстояло сражаться на передовых позициях. Особенно трудно было артиллеристам, лишенным, по существу, возможности вести прицельную стрельбу. Оставалось надеяться, что сила и мощь огня в состоянии будет перекрыть неизбежную неточность стрельбы. В общем, так оно и вышло, хотя и не везде.

И вот последние минуты ожидания. Стрелки стоят в траншее, смотрят вперед, молча докуривают махорочные самокрутки. Вижу знакомого пехотного лейтенанта, такого же молодого, как я сам. Он проверяет готовность своих бойцов, подбадривает их. В голове нет даже мысли, что это его последние минуты: лейтенанту не придется вернуться из первой же атаки. Вдруг раздается шипение реактивных снарядов – это катюши, их длинные стрелы прочерчивают небо. Это сигнал для всех. На землю тотчас же обрушивается адский грохот. Быстро-быстро заговорили и две моих небольшие пушечки, стрельба ведется максимальным темпом, снаряды летят в туман в сторону первой линии немецкой обороны. Об экономии боеприпасов думать не приходится. Запас необычно большой – по 240 снарядов на орудие. Очевидно, при всем желании все их выпустить не удастся, тем более, что у нас невелики и возможности. Ведь мы пехотная артиллерия и, как только стрелковые части двинутся в атаку, должны сопровождать их, как говориться, огнем и колесами.

Поначалу немецкая артиллерия пытается ответить на лавину нашего огня. То тут, то там падают снаряды, но вскоре эта стрельба прекращается. Как видно, наша дальнобойная артиллерия накрыла немецкие батареи. Позже, уже во время наступления, мы видели результаты этой «работы» – разбитые пушки, развороченные блиндажи, безжизненные тела немецких артиллеристов.

Наступает одиннадцатая минута. Точно в соответствии с планом в этот момент пехота выскакивает из траншеи прямо перед нами с криками «Ура!» бросается вперед, вскоре исчезая из вида. Для нас это тоже сигнал «Вперед!». Заранее заготовлены трапы из досок для перевозки орудий через траншеи, быстро сворачиваем необходимое имущество и начинаем выполнять боевую задачу. В этот момент происходит то, чего никто из нас не ожидал.

Мы были уверены в успехе, но проклятый туман сделал свое дело. Как видно, огневые средства противника, находившиеся на первых рубежах, не были подавлены, и в результате атака нашей пехоты была отбита. Один за другим запыхавшиеся, кто с окровавленным лицом, кто, прихрамывая или поддерживая перебитую руку, прыгают бойцы в ту же траншею, из которой совсем недавно они ринулись вперед. На мгновение все замерли, недоумевая, что произошло. Пушки возвращены на свои позиции. Что делать дальше, пока не ясно. Очевидно лишь одно, что на нашем участке обстановка складывается неудачно.

Позже, когда рассеялся туман, и мы смогли вновь вести огонь, выяснилось, какие огневые точки врага сыграли роковую роль в неудачной атаке нашей пехоты. Особенно твердым орешком оказалась мельница на речушке Пелта. Она была сложена из дикого камня, и снаряды отскакивали от нее, не причиняя видимого вреда. Засевшие же в ней пулеметчики поливали кинжальным огнем атакующих.

В течение всего дня наш полк, несмотря на обстрел из тяжелых гвардейских минометов этой злополучной мельницы, занял только первую траншею противника, – это удалось сделать в результате дневной атаки. Потери были очень большими. Впоследствии в подольском военном архиве мне попались данные, что только один третий батальон полка, который я со своими пушками поддерживал, потерял в атаках 14 января 245 человек: 68 убитых и 177 раненых. Фактически, батальон перестал существовать, однако переломить неблагоприятный ход событий первого дня на нашем участке фронта так и не удалось.

А в это время рядом с нами грохотал, удаляясь, бой – наши соседи прорывали оборону явно более успешно. Это и решило судьбу сражения в целом. Атаки же 1064-го полка продолжались на следующий день, но также безрезультатно. И лишь на утро третьего дня сообщили, что противник, боясь окружения, отошел прямо перед нами. Как видно, это был тот самый отход из под Пултуска, о котором я прочитал много лет спустя в книге генерала П.И. Батова «В походах и боях» (см. стр. 468). Мы получили приказ сниматься с позиций и быстро двигаться вперед вслед за пехотой.

16 января наш полк занял Пултуск. С этого времени начался знаменитый марш, который вывел нашу армию к берегам Балтийского моря и о котором наш командарм И.И. Федюнинский писал: «Темп и еще раз темп».

Начало этого беспрецедентного марша для моего взвода омрачилось первыми потерями. Сразу же за первой немецкой траншеей одна из пушек налетела на противотанковую мину. Я шел впереди батарейной колонны и вдруг услышал за своей спиной взрыв. Пушку разнесло на части и тяжело ранило двух бойцов: одному оторвало обе ноги – это был молодой, симпатичный солдат по фамилии Бахметьев, другой был ранен в живот. Вид первых покалеченных людей, только что бодро шагавших рядом с колонной, сильно подействовал на всех.

Ранены были и обе лошади, и мне пришлось тут же пристрелить их, чтобы освободить от дальнейших мучений. При взрыве я лишился своего вещевого мешка, который был прикреплен к щиту погибшей пушки. Разумеется, тогда было не до вещей. В уме промелькнуло лишь сожаление о более дорогой потере – погиб и мой дневник, который я вел, хоть и нерегулярно с 1937 г. Об этом я снова с сожалением вспоминаю сейчас, когда стараюсь оживить в памяти все подробности своей военной биографии.

Дальнейший путь через Польшу запомнился прежде всего как непрерывный и изнуряющий марш. Впечатление было такое, что шли днем и ночью. К тому же, как назло, я сильно простудился и кашель, казалось, разрывал грудь. Понятно, что о каком-либо лечении и речи быть не могло. Просто неуместным было говорить о кашле в такой обстановке. Промучившись неделю, я вылечился без лекарств: молодой здоровый организм переборол болезнь.

В памяти сохранились сцены марша: люди шли и шли, потеряв счет времени. Многие спали на ходу – это я видел впервые. Иногда какой-нибудь пехотинец подходил ко мне и просил разрешения подержаться рукой за ствол орудия. Пушки двигались здесь же, в пехотной колонне. Наивная была просьба, однако не лишена смысла. Держась за орудие или за соседа, который бодрствовал, можно было на минутку заснуть, не боясь во сне забрести в кювет. Так и шла вперед полусонная пехота.

На коротких привалах картина мгновенно преображалась. Как только раздавалась команда: «Привал!», тут же солдаты, завернувшись в плащ-палатки, бросались в придорожный снег и засыпали по-настоящему. На шоссе оставались одни дежурные. Подъем после привала бывал нелегок: приходилось основательно встряхивать заснувших. Но вот колонна вновь на ногах и марш продолжался.

2-я Ударная армия постепенно поворачивала на север, чтобы двигаясь вдоль западной границы Восточной Пруссии замкнуть окружение и создать новый громадный котел. Понятно, что от скорости движения нашей армии в решающей мере зависел успех этого грандиозного замысла. В ходе марша были схватки с отступающим противником, хотя, в общем, немцы в большинстве случаев отступали стремительно. Кое-где мы видели целые поля мин, рядом с которыми белели дощечки на колышках. На них на немецком языке было написано: «Осторожно, мины!». Противник в спешке даже не успевал снять собственные указатели.

Вдоль дорог встречалась разбитая немецкая техника, орудия, тела убитых. В большинстве случаев было видно, что это результат либо налетов штурмовой авиации, которая, наконец, вступила в действие (из-за тумана ее не было видно в первые дни наступления), либо атак танков, шедших впереди нас. Вновь нам непосредственно пришлось вступить в бой два или три раза.

Первый раз это было под городком Стжегово, другой – под Шренском. Один из боев был ночным. Но было светло, город подожгли отступающие фашисты. Наш полк атаковал прямо по снежному полю, и пушки пришлось катить с большим трудом. Немцы подбили несколько наших танков, которые горели тут же в снегу. Тем не менее, город был взят. Пройдя сквозь огненный коридор горящих улиц, полк продолжал преследование врага.

В ходе марша было немало сравнительно мелких событий и переживаний. Запомнился ночной переход через густой лес. Каким-то образом батарея отбилась от полка и должна была соединиться с ним, пройдя через лес. Командир батареи чувствовал себя плохо и поручил вести колонну из шести пушек как командиру первого взвода мне. Вот тут-то и пригодились хорошие знания топографии, которые нам дали в училище. Ориентируясь исключительно по карте, мы шли всю ночь. Возможно, была встреча с остатками разбитых немецких частей, но все обошлось благополучно. Утром мы вышли к назначенному месту и соединились с полком.

В другом случае пришлось действительно поплутать по польским дорогам, но уже в одиночку. В одном месте мне и старшему лейтенанту с необычной фамилией Барабан было поручено разузнать, что за «пробка» образовалась у моста через одну из многочисленных речек. Мы быстро прошли в голову колонны, выяснили, в чем дело. Оказалось, что мост рухнул, когда на нем был тяжелый танк. На берегу, в ожидании пока будет брод, скапливались войска. Мы вернулись, чтобы доложить о случившемся, но батареи на месте не оказалось. Как выяснилось позже, она в составе всего полка свернула на какую-то другую дорогу, так как уже до нас выяснилась причина «пробки». Мы остались одни на дороге в довольно растерянном состоянии.

Поиски своей части заняли более суток. Были за это время разные встречи, в том числе с польскими жителями. В одном из сел мы заночевали и проснулись утром, когда услышали за окном рев моторов. Шли наши знаменитые катюши. Характерно, что поляки сразу же поняли, что это за необычные сооружения. Как видно, от немецких солдат они уже наслышались об этом советском оружии, наводившем страх на фашистов.

Заночевав в польском селе, мы спасли себя от неминуемой гибели. Дело в том, что в одном месте нам встретилась санитарная машина из дивизионного медсанбата, которая ехала в западном направлении. Мы стали упрашивать, чтобы нас подвезли, надеясь таким путем быстрее найти полк. Однако нас не взяли, так как в машине не оказалось места. Это стало нашим счастьем: несколько позже мы узнали, что именно эта машина той самой ночью попала в засаду. Гитлеровцы зверски убили врачей и санитаров, а саму машину сожгли.

Наконец, мы были снова в кругу своих товарищей, и марш продолжался. В дороге произошла одна любопытная встреча с первыми штатскими немцами. Неожиданно в колонне оказалась довольно элегантная тележка, запряженная двумя отличными лошадьми. Никто не заметил, на каком перекрестке эта мирная повозка затесалась в военную колонну. Еще более странными пассажирами оказалась те, кто были в этой тележке. Это были молодая немка с сыном, очень приятным белокурым мальчиком. Всех разбирало любопытство, хотелось узнать, что это за люди и куда они едут.

Я и мой друг Владимир Вольфовский забрались в повозку и, используя весь свой скромный багаж немецких слов, повели мирную беседу. Немка и ее сын нас совершенно не боялись, хотя основания бояться у них были. Оказалось, что это была самая настоящая помещица, переселившаяся в Польшу после оккупации ее немецкой армией. Муж нашей временной спутницы несколько дней тому назад бежал на запад, пообещав вернуться за семьей. Не дождавшись его, помещица запрягла лошадей и тронулась в путь на свой страх и риск. По дороге ее обогнали наши войска, а она продолжала ехать дальше как ни в чем небывало. Наивность этой женщины казалась естественной, и мы посоветовали ей свернуть с дороги и где-нибудь переждать, пока лавина наступавших не уйдет вперед. Накормив мать и сына, мы затем оставили их на обочине возле своей коляски. Перед одним соблазном мы все-таки не устояли. Больно хороши были лошади, и трудно было удержаться от обмена. Взамен рысаков немке была оставлена пара наших степных лошадок, так называемых, «монголок», очень неприхотливых и выносливых, но весьма неказистых животных. Правда, потом мы не раз жалели, что польстились на красивых лошадей. Как артиллерийские кони они себя не оправдали и к тому же требовали особого ухода.

Главное в этом небольшом факте то, что никто, увидев живую помещицу, то есть самого настоящего эксплуататора, о каких мы читали прежде лишь в книгах и к каким с детства у нас воспитывали ненависть, мы не восприняли ее как персонажа из другого мира, как классового врага. Перед нами была простая, глупая и несчастная в тот момент женщина и совсем уж невинный ребенок.

Последнее на пути нашего движения польское село называлось Яблуновкой. Оно хорошо запомнилось, потому что не совсем обычной оказалась встреча с населением. В деревню вступили ночью, вокруг ни одной живой души. Мы решили, что уже находимся на территории Восточной Пруссии, а все жители деревни бежали. Полк дальше двигаться не стал, мы заняли оборону на окраине села. Утром из подвалов стали один за другим вылезать крестьяне, поголовно спрятавшиеся накануне нашего появления. Все объяснилось: Яблуновка располагалась перед границей, и немцы уверили жителей, что здесь русские будут оставлены. Предвидя жестокий бой, жители и попрятались в подвалы. Тем временем, немцы бежали дальше, а мы вступили в безлюдное село.

Впереди была цитадель германского милитаризма – Восточная Пруссия. Почти все выглядело здесь по-другому: в глаза било богатство, созданное, как мы вскоре убедились собственными глазами, не одними лишь усилиями трудолюбивых немецких крестьян. Ограбленная Европа, Украина, Белоруссия вдруг обнаружились здесь, в домах и виллах в виде различных предметов обихода вплоть до вышитых национальным узором украинских полотенец. Для полной достоверности приведу выдержки из своих тогдашних писем матери. В те горячие дни писать было некогда, поэтому удалось лишь дважды послать на Родину короткие весточки. Естественно, что писал я о том, что произвело особенно сильное впечатление. В первом письме 26 января 1945 г. говорилось, что день и ночь мы преследуем врага: «У всех сейчас одна мысль – скорее завершить его разгром, а потом уж будем рассказывать о пережитом… Немцы поголовно все бегут, они бояться расплаты, все бросают, по полям бродит скот, валяется вокруг добро, около телег стоят их обладатели».

Вскоре я отправил второе письмо и опять писал примерно о том же: «Сейчас сижу в доме, где жил какой-то пруссак. Все брошено, тут и бумага, и чернила. Скот во дворе мычит, блеет, некому за ним ходить. Мы берем только то, что нам нужно, а об остальном будут заботиться тыловые части. Стремление у всех вперед – не дать врагу остановиться и закрепиться… Здесь нас поражает, насколько хорошо жили немцы. Крепко они, видимо, пограбили Европу, натащили всякого добра. Все очень ценное, но почти все исковеркано при бегстве. Ну, скоро им уже будет некуда бежать, когда мы сожмем железное кольцо».

К сказанному можно добавить лишь несколько деталей. Вспоминаю такой характерный случай. Приближаясь к одному селу, мы услышали многоголосый рев непонятного вначале происхождения. Навстречу бежал старик-поляк, который, обращаясь к «панам», то есть к нам, просил помощи. Оказалось, что это имение какого-то барона, бежавшего от советской армии и поручившего поляку (он был скотником) беречь его добро и скот.

Странная нам открылась картина, когда мы вошли в огромный коровник. Наверное, сотня коров рвалась на цепях, оглушая все диким ревом. Выяснилось, что уже несколько дней коров никто не доил, при приближении наших войск русские рабочие, которые работали на ферме, разбежались и вот несчастный старик, жалевший животных, подбегал то к одному, то к другому советскому солдату, прося облегчить участь одичавших коров. Понятно, что нам было не до того, чтобы заниматься дойкой коров. Мы ушли, а рев сопровождал нас еще долго.

Но не только богатство поразило нас. Мы увидели и как оно, это богатство, наживалось. Трогали до слез встречи с нашими советскими людьми, угнанными в фашистскую неволю. Девушки и женщины, худые и оборванные, бросались на шею советским солдатам и, обливаясь слезами радости, рассказывали о своей жизни в ненавистной «неметчине».

В одном месте мы увидели потрясающую своей простотой и откровенной бесчеловечностью сцену. Одна из освобожденных девушек повела нас туда, где еще недавно было ее жилище. В обычном дощатом сарае стояли двухэтажные сплошные нары, постеленные одной соломой. Нары были рассчитаны человек на двадцать. Поразило, однако, больше другое. С немецкой аккуратностью на каждом месте были прибиты дощечки с именами, написанными по-немецки: «Иван», «Николай», «Мария» и т.д. Фамилий не было, поэтому имена звучали как клички животных. И действительно, люди содержались здесь хуже скота.

В начале поголовное бегство жителей нам показалось странным. Но сценки, подобные увиденным, кое-что объясняли. Не только фашистская пропаганда, запугивавшая население «азиатами, идущими с востока», но и чувство вины не могло не заставлять многих немцев бросать дома и бежать неведомо куда.

Однажды нас поразила картина семьи, покончившей самоубийством. Как видно, это было дело рук фашистского фанатика, уподобившемуся скорпиону, убивающему себя. Но фашист оказался хуже скорпиона. На большой кровати поперек лежали трупы жены, двух детей и самого изверга-убийцы. Отдельные самоубийцы встречались в домах несколько раз.

Не помню всех немецких городов, через которые мы проходили. Одним из них был город Дойч-Эйлау. Так же помню города Розенберг, Альт-Кристбург и Кристбург. Дивизия шла прямо на Эльбинг. Города, как и села, были безлюдными, многие горели, подожженные отступавшими немецкими войсками или в результате нашего обстрела. Почему-то запечатлелись в памяти афишные тумбы на городских улицах, сплошь обклеенные пропагандистскими плакатами. Особенно часто мелькали изображения крадущегося мужчины в шляпе и пальто с поднятым воротником и надпись из трех букв: «ПСТ!» («Тихо! Берегись шпионов!») Запугивание в разных формах своего населения, как мы убедились, были организовано ведомством Геббельса с большим размахом.

Во время преследования разбитых немецких частей нам пришлось прочесывать леса, вылавливать бродивших там гитлеровцев-одиночек и целые группы. Однажды мы неожиданно наткнулись на хутор, стоявший посреди большой поляны. Приблизившись осторожно к дому, мы услышали пение. Все это было довольно непонятно.

Ворвавшись в дом, обнаружили картину: за большим столом сидела группа пьяных солдат вместе с хозяином. Понятно, что никакого сопротивления они нам не оказали. Выяснилось, что они о нем и не помышляли. Поняв безнадежность положения и махнув на все рукой, солдаты глушили свое отчаяние в вине. С большим трудом удалось вывести пьяную компанию из дома и заставить двигаться в тыл. Типы пленных были разные. Встречались озлобленные нацисты, но большинство старалось демонстрировать лояльность к победителям. Один такой пленный, с которым мне лично пришлось беседовать, энергично тыкал себя в грудь и говорил: «Я – рабочий, рабочий». При этом он показывал руки, дабы мозолями подтвердить свое пролетарское происхождение. Кажется, он был из Гамбурга, возможно, помнил о революционном прошлом этого города.

После Кристбурга мы вступили в полосу новых боев. 2-я Ударная армия выходила к Эльбингу, замыкая кольцо. Теперь, конечно, из книг легко узнать, каким было положение немецких, попавших в новый грандиозный котел. Хорошо известны их планы по деблокированию окруженной группировки. Но тогда я как командир взвода всего этого знать не мог. Вскоре, однако, мы почувствовали на себе усилившееся сопротивление противника. Как видно, нам пришлось столкнуться с теми частями, которые немцы бросили из района реки Ногат северо-восточнее Мариенбурга на выручку восточно-прусской группировке.

Через одно из сел, занятое нашим полком, немцы прорывались отчаянно. Прямо на бронетранспортерах, разбрасывая по сторонам ручные гранаты, они промчались по улице и скрылись из виду. Однако даже неожиданность их броска не позволила им далеко уйти. Такие авантюрные приемы уже не могли дать эффекта. Прорвавшаяся группа сама попала в окружение и была разгромлена на участке нашего соседа.

В конце января дивизия вышла на окраины Эльбинга, где начались серьезные кровопролитные бои. А затем сражения переместились в город, где воевать оказалось еще сложнее. Главное, что враг мог оказаться не только впереди, но и сзади. Пушки тащили практически только на руках. Заляжет пехота под пулеметным огнем, — тут без 45-ки не обойтись. Так мы ощутили, что пушечки эти очень даже к месту, поскольку могут бить прицельно по окнам, подвалам, «выковыривать», как говориться, противников из всех щелей. Бои закончились 9-10 февраля взятием города и выходом к Балтийскому морю. Честь эта выпала нашей 281-ой дивизии – обычной, рядовой, заранее не готовившейся к такой роли. Потом уже выяснилось, что пришлось после боев дивизию чуть ли не целиком доукомплектовывать за счет новых пополнений. За окружение Восточной Пруссии, завершившееся в итоге взятием Кенигсберга, всем нам вручили уже после войны медали «За взятие Кенигсберга».

Но тут я забежал вперед: я ведь и моря-то не увидел. Пуля немецкого автоматчика пробила мне бедро в одном из боев, и с фронтом пришлось расстаться. В тот вечер потери были значительными. В большой комнате, походившей на школьный класс, весь пол был занят лежавшими на соломе ранеными, которым тут же оказывалась первая помощь. Так прошла ночь, а утром нас стали на машинах вывозить в тыл. Вскоре я оказался в дивизионном медсанбате, расположившемся в Кристбурге, — здесь была мне сделана операция.

По существу, с фронтом я прощался, хотя тогда еще этого не предполагал. Думалось, что скоро я снова вернусь в свою часть. К сожалению, ранение оказалось тяжелее, чем я подумал сначала. В итоге, госпитальная жизнь затянулась. Февраль и часть марта я пролежал в госпитале, который находился в Зольдау (Дзялдово), а завершилось лечение в тылу в городе Белостоке.

Конец войны я встретил на Одере и за Одером. Получилось так, что со своими пушечками я расстался, да и со своей дивизией тоже. После Эльбинга она долго вела жестокие бои под Данцигом…Там она в привисленских болотах и добивала остатки фашистских войск. Поскольку 2-ю Ударную армию после Данцига перебросили на Запад, под Штетин, 281-ю дивизию передали в 19-ю армию. Поэтому, прибыв после госпиталя в штаб Второй Ударной, я получил направление в новую часть. Учли, наконец, и мое военное образование: назначили командиром взвода разведки батареи управления 96-ого артиллерийского полка 90-й Ропшинской стрелковой дивизии, которой командовал легендарный генерал Лященко. После войны он уже в звании генерала армии стал командующим Среднеазиатским военным округом.

Прямо скажу, после Одера уже не было таких боев, как в Восточной Пруссии. Можно сказать, что дивизия шла триумфальным маршем вдоль берега Балтийского моря, занимая крайне левый фланг всего советско-германского фронта. Путь шел через Анклам, Пазевалк, Грайфсвальд, Штальзунд, завершившись на острове Рюген. Были и тогда интересные случаи. Но, в общем-то, это была уже другая история – больше мирная, чем военная…

Читайте продолжение: Русские в городе

 Записала Присекайло Евгения.

Источник: Все для Победы! Ветераны Академгородка о Великой Отечественной войне / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005.