Опаленные войной

Предвоенное детство мое прошло на станции Тундутово Красноармейского района города Сталинграда. Оно было полусиротским, бедным, если не сказать больше. Отец умер в 33-м от репрессий, непосильной физической работы и голода. А я, как самый младший в семье, был всегда на подхвате. С восьми лет стал зарабатывать себе на хлеб и одежду. Первые ботинки мне купил старший брат, когда я пошел учиться во второй класс. Мы, школьная ребятня, помогали взрослым убирать колхозные бахчи, которые находились примерно в трех километрах от села. Правда, деньгами нам не платили, отдавали арбузами, дынями, тыквами. Вечером каждого дня свой «заработок» мы везли на тележке с бахчей домой с надеждой продать их проезжающим на поезде пассажирам.

А когда колхозные бахчи перенесли на другое, более отдаленное поле, станционная детвора лишилась «заработка», и я пошел пасти скот. Сначала подпаском был у деда Ермолая, потом доверили самостоятельно пасти телят и коз. А тут и война в наши края нагрянула.

Лето 1942-го. Я был в поле с телятами, когда немцы стали бомбить станцию Тундутово, где в это время были мать и два моих старших брата – Иван и Петр. Слышу стрельбу зениток, разрывы бомб на железнодорожных путях. Там стояли вагоны с военной техникой и красноармейцами.

Гоню я телят по пыльной степной дороге в калмыцкое село Червленое, которое находится примерно в километре от Тундутово, а бойцы из окопов, вырытых у дороги, стреляют по пикирующим немецким самолетам и кричат:

— Малец! Прыгай к нам в окоп, убьет тебя ненароком. Брось ты своих телят!

Вражеские самолеты то и дело заходили вдоль окопов наших бойцов и бесконечными пулеметными очередями поливали их свинцовым дождем. Какой-то солдат уже совсем приготовился принять меня в окоп, отложил свою винтовку, кричит мне:

— Прыгай, пацан, сюда!

А я ему в ответ говорю:

— Нельзя, дяденька, телят в село пригнать надо, потеряются, у мамки денег платить нету.

И погнал телят дальше. Так, под взрывы авиабомб, пулеметную и зенитную стрельбу и вошел я со стадом в село Червленое, жителям которого принадлежал охраняемый мною скот. А тут уже мать и брат ждали меня. И всего-то пожитков, убегая от бомбежки, захватили с собой каравай домашнего пшеничного хлеба да солдатский котелок с кашей из тыквы и пшена.

Мать с братом радовались тому, что я вернулся в село живым и невредимым, больше, чем я. Тогда у меня и в мыслях не было, что меня могли убить или ранить, потому что не знал, что такое война.

Когда закончилась бомбежка, мы вернулись домой. Саманная наша хатенка осталась целой, только взрывной волной угол крыши сорвало да выбили окна. Соседние дома, у кого они были деревянные, еще продолжали гореть. Наш дом сохранился, видимо, потому, что в нем и крыша, и стены, и полы – все было из глины, гореть было нечему.

Как и другие жители, мы решили уехать из села. На двухколесную тележку, на которой с бахчи возили арбузы и тыквы, сложили кое-какой домашний скарб и отправились в открытую степь, где размещалась колхозная плантация. Здесь многие тундутовцы вырыли окопы и стали жить. Не знаю, почему взрослые считали, что тут безопаснее. Вечером брат с сестрой привели к окопу, который они вырыли только наполовину, нашу главную надежду на будущую сытную жизнь – телку-трехлетку и комолую козу Машку. Козе потом тоже сделали окопчик, а телку на ночь привязывали к вбитому колу.

генерал В.А. Глазков

Мы жили на самой полосе передовой линии. На востоке – наши, на западе от нас были немцы. Германская артиллерия редкий день не обстреливала позиции красноармейцев, расположившихся на Воропоновском бугре, где в сентябре 1942 года, как я узнал потом, яростные атаки фашистов отбивала 35-ая гвардейская стрелковая дивизия под командованием генерала Василия Андреевича Глазкова. В этой же дивизии сражался сын Долорес Рубен Руис Ибаррури, командуя пулеметной ротой. Будучи ранен в руку, он не ушел с поля боя. Несколькими днями позже, 24 августа, заменяя командира батальона. Рубен получил еще одно, смертельное, ранение.

Вдоль линии наших окопов, мирных жителей-тундутовцев, располагалась батарея противотанковых ружей. Были у бойцов также бутылки и стеклянные шары с зажигательной смесью. Помню, один шар из прозрачного зеленоватого стекла имел трещину и потому постоянно над ним курился дымок. Красноармейцы не прогоняли нас, ребятню, из своих окопов, а, наоборот, были даже рады нашим приходам, потому что мы всегда приносили им что-нибудь поесть. Не знаю почему, но бойцы очень сильно голодали. Видимо, это и побудило их поймать нашу телку на прибрежном лугу, где она каждый день паслась вместе с козой. Телку солдаты зарезали и съели. Однажды мы с братом нашли ее кожу и рога. Ни мать, ни старшая сестра слова против не сказали. Ведь мы имели еще дойную козу Машку, а у солдат совсем нечего было есть. А коза наша была довольно хитрым созданием. При первой же стрельбе зениток она прибегала в свой окопчик и поглядывала оттуда на небо, где пролетали немецкие самолеты, сбрасывая похожие на тире черные бомбы. Коза от испуга сильно кричала, но из окопа не выходила до окончания бомбежки. На вой сирены и разрывы бомб она отвечала неистовым криком…

Как и все жители, а здесь у единственного в поле дома овощеводов, теперь в окопах жили десятки тундутовских семей, наша большая семья – мать, сестра и нас трое братьев – питалась, как говорится, чем Бог пошлет. Старшие братья Иван и Петр с тележкой ночью ездили на колхозную овощную плантацию, которая вплотную подходила к немецким позициям. Привезли мешок свеклы, несколько вилков капусты, немного помидоров. На другой день мы с Петром отправились на колхозное поле, где скошенная рожь лежала в копнах. На плащ-палатку, которую нам дали красноармейцы, мы клали снопы ржи и палками обмолачивали их. Перед самым обедом, когда у нас уже был приличный оклунок намолоченной ржи, неожиданно появился немецкий самолет. Летел он очень низко. Мы едва успели зарыться в копну соломы, как послышалась пулеметная очередь. Слава Богу, в нас он не попал. С оклунком ржи мы отправились домой, т.е. в окоп. Иван, узнав о том, что немецкий самолет обстрелял нас из пулемета, сказал:

— Матери не говорите. – И добавил: — А то меня не пустит.

Мы с братом молча посмотрели на него: куда не пустит?

Об этом мы узнали в конце дня, когда Иван возвратился с двумя плоскими камнями в мешке. За ними он ходил, а точнее сказать, половину пути преодолел ползком, к плотине лимана, в котором овощеводы весной накапливали воду для полива плантации. За плотиной уже стояли немцы. По нему стреляли и наши, потому что думали, что к фашистам подался, и немцы, видимо, приняли его за советского разведчика. Иван и в самом деле потом стал разведчиком, дошел до Берлина, стал полным кавалером ордена Славы. Его имя занесено на мраморную стелу на аллее Героев города Волгограда.

Из камней, с таким трудом добытых подростком Иваном, мы потом сделали жернова ручной мельницы. В качестве ручки использовали латунную гильзу патрона противотанкового ружья. Обмолоченную рожь провеяли и стали молоть. Получилась не ахти какая, но все же мука. У нас появился хлеб. Мать пекла пышки, пирожки со свеклой, и мы носили их красноармейцам батареи. Нашему приходу они были бесконечно рады.

Утром 4 сентября 1942 года фашисты совершили очередной воздушный налет на позиции наших войск. Мы все попрятались в свой окоп. Я очень боялся, что вот-вот ничем не укрепленные стены окопа не выдержат, обвалятся, перекрытие обрушится на нас, и все мы будем погребены заживо. Мне очень хотелось выйти на волю, но мать и старший брат Иван не пустили меня. Я еще раньше видел, как бомбы, отделяясь от самолета в виде черточек, постепенно выравниваются и летят острием вниз, видел, как они рвались среди домов моей родной станции Тундутово, черно-белыми шапками взметали они землю на склонах Воропоновского бугра и за речкой Червленая, где в окопах копошились наши бойцы.

На этот раз бомбы рвались совсем близко. Как в лихорадке дрожала земля, разрывы бомб отдавались такими мощными хлопками, что казалось, вот-вот лопнут перепонки в ушах. От собственной беспомощности мне хотелось плакать, но страх отнял у меня и слезы, и способность плакать. Я смотрел на бледные перепуганные лица матери и сестры, старших братьев и будто мысленно винил их за то, что они допустили эту бомбежку немцев. Только старший брат Иван, которому было уже шестнадцать лет, успокаивал меня:

— Ты не бойся, не бойся, они скоро улетят. Вот увидишь, улетят, и мы опять пойдем с тобой на речку ловить окуней.

И верно, самолеты вскоре улетели. Опять стало тихо, умиротворенно. Когда мы все вновь вышли из окопа, наша коза Машка уже неподалеку щипала траву и, казалось, с укором поглядывала на нас. Что мы так долго сидели в окопе, а она вот уже давно пасется и совсем не боится вражеской бомбежки.

Утром следующего дня пошел на батарею, понес бойцам вареную кукурузу в початках. Бойцы сидели, сосредоточенно жевали твердоватые кукурузные зерна, переговариваясь между собой.

— Куда же делся тот отступающий танк, что вчера к речке проскочил? – спросил боец без пилотки у своего давно небритого товарища с усами.

— Может, в зарослях спрятался?

— Трудно такую махину в зарослях таволги укрыть. Неужели через речку вброд пошел и утонул?

— Кто его знает.

— Танкисты могли и вплавь речку переплыть. Она тут узкая, я бывал в излучине, — произнес боец, откинув пустой кукурузный початок, и почему-то немного смутился, боковым зрением поглядывая на меня. Возможно, он вспомнил свое участие в забивании нашей телки, и ему стало неудобно передо мной.

Не знаю, чем закончился бы этот разговор бойцов, если бы в это время под конвоем двух красноармейцев к ним не подвели пленного немца. Зеленая суконная форма сидела на нем ладно, яловые сапоги (такие я до войны видел у своего дядьки Петра Савельева, он принес их домой с первой империалистической) были в пыли, сам он тоже был измазан то ли землей, то ли золой. На правую ногу он хромал, возможно, от ранения, а может, притворялся немощным. Но крови нигде не было видно.

Едва конвойные остановились, бойцы, забыв обо мне, дружно встали и с нескрываемым любопытством стали рассматривать пленного.

— Да он еще и при орденах! – проговорил боец без пилотки, которого я звал дядей Васей.

В ответ на это усатый красноармеец – он был лет на десять старше своего товарища – подошел к немцу и одним махом сорвал две награды с груди фашиста. Немец сразу же среагировал по-русски:

— Не заработал – не трогай!

Видимо, еще высоким был моральный дух наступающей немецкой армии.

Усатый не выдержал такой дерзости и с размаху ударил фашиста в лицо. Немец сделал рывок в сторону ударившего, но конвоировавшие красноармейцы за руки удержали его и, не говоря ни слова, повели пленного дальше, в штаб.

В первой половине сентября 1942 года после очередной массированной бомбардировки фашисты открыли артиллерийский обстрел наших позиций. При поддержке танков на обороняющихся двинулась вражеская пехота. Иногда казалось, что бойцы не выдержат вражеский шквал огня, и все мы попадем к немцам в плен. Бронебойщиков крепко поддерживали пехотные соединения. Потери среди бойцов противотанковых ружей были особенно ощутимы. Немцы в первую очередь били по противотанковым батареям, досталось и той, которая стояла вблизи наших окопов. Один из бронебойщиков погиб, второй был тяжело ранен. Вражеский снаряд попал в ящик с бутылками с зажигательной смесью, отчего обуглилась, сделалась черной траншея, в которой хранилась воспламеняющаяся смесь. Немцы тоже потеряли немало. На всей равнинной степи виднелись подбитые вражеские танки.

В боях на этом направлении, как я узнал потом из документальных источников, геройски сражались бронебойщики 101-го полка 35-й гвардейской стрелковой дивизии. А двадцатичетырехлетнему командиру роты Иннокентию Герасимову было присвоено звание Героя Советского Союза.

В один из тихих, погожих дней сентября мы с братом Петькой пошли к речке, благо идти было совсем недалеко. На обычном месте козу свою Машку мы не нашли. Шагаем дальше по зарослям вдоль берега, по узкой извилистой тропе по направлению к плотине через речку. Метрах в ста от нее среди кустарников и небольших чахлых тополей наткнулись на танк. Настоящий боевой советский танк. По следу было видно, что стоит он здесь недавно. Подошли ближе, обошли кругом и заметили с левой стороны под башней рваное отверстие от снаряда. Здесь же, возле танка, мы обнаружили и захоронение танкиста. Кто это сделал, мы не знали. Но, по всей видимости, танк был подбит по ошибке нашей же артиллерией. Батарея стояла как раз напротив за рекой. Возможно, это произошло ночью, не видно было опознавательных знаков. Скорее всего, артиллеристов насторожило то, что танк, обогнув излучину реки вдоль берега, стремился попасть на плотину и был уже в ста метрах от нее. Почему он отступал в одиночку, миновав позиции бронебойщиков и пехоты? Я до сих пор сожалею, что мы с братом не заглянули в люк танка, возможно, там был кто-то. Хотя, конечно, какой с нас спрос, когда мне было десять лет, а брату двенадцать. Мы, как увидели плохо сделанную могилку, из которой торчали пальцы рук покойного, так от страху чуть не умерли. Рассказали об этом матери. С тех пор она нас перестала посылать даже за козой. Впрочем, этого и не требовалось. Вечером она сама прибегала домой и просила пить. Удивительно умное было животное.

Пришел ноябрь. Наступили холода. Ударили первые заморозки. Выпала пороша. А мы все продолжали жить в окопах без воды, без тепла, без продуктов. Было неимоверно трудно. Трудно и нам, окопным жителям, и красноармейцам, которые держали оборону города часто голодные, в холоде.

Наконец неожиданно пришла команда – нам собираться в дорогу. На открытых бортовых машинах все тундутовские семьи перевезли в Красноармейск. У нас там жили родственники в своем доме. Мы остановились у них. Старший брат Иван пошел работать на местный горчичный завод, а через месяц, когда ему исполнилось семнадцать лет, добровольцем ушел на фронт.

Здесь во время бомбежки контузило мою сестру и ранило мать. Вдобавок к тому она еще простудилась и заболела воспалением легких. В январе 1943 года ее не стало. Так мы с братом Петром в мальчишеском возрасте стали круглыми сиротами.

Зимой 1943 года, когда наша семья жила у родственников в Бекетовке, мы, мальчишки, целыми днями смотрели, как вели пленных немцев. Оборванные, грязные, с обвязанными тряпками руками и головами, они тянулись бесконечной извилистой змеей. А когда их останавливали на привал, мы приближались к ним, чтобы рассмотреть, какие они, фашисты. Однажды немец, видимо, это был офицер, предложил мне обменять на хлеб маленький в серебряной оправе компас, который мне очень понравился. Я тут же сбегал домой и принес краюху хлеба, отдал немцу. От сестры мне потом здорово попало за это: самим есть было нечего. Так что мы с братом Петькой в тот вечер легли спать без ужина.

А компас этот долго я хранил как память о войне в Сталинграде. Когда пошел служить в армию, взял его с собой. Там он мне очень пригодился. Но во время военных маневров на Полтавщине, где я служил, переплывая через речку, потерял его.

Источник: Сталинградцы в бою и труде. – Волгоград: Издатель, 2005 – С. 403-408.