Очереди

Наташа с мамой, 1945 год.

Мне кажется, я провела в очередях не месяцы, а годы, вот и сейчас, стоило только подумать о них, сразу ноги загудели. Первая очередь, которую я помню, — за билетами на пароход в Тотьме, когда мы возвращались оттуда в Ленинград летом 1944 года. Мама посадила меня в сторонке на наши вещи, по-моему, это были чемодан и узел (тогда вещи часто завязывали в платок или в какую-нибудь другую тряпку), а сама крутилась в нервной толпе и время от времени подбегала ко мне. И вдруг мне показалось, что мама не успеет добежать до меня и уедет, а я останусь в Тотьме одна. Мне стало страшно, и, когда мама в следующий раз ко мне подбежала, я вцепилась в нее, рыдала и не хотела отпускать. Никакие уговоры, что я, мол, уже большая девочка и не могу не понимать, что мама меня не бросит, не помогали, я рыдала и не могла остановиться. Что делать бедной маме? Очередь упустить нельзя, и меня никак не успокоить. И тут она дала мне в руки подушку (неужели мы везли с собой подушку?) и убедительно сказала: «Держи подушку, ведь без нее я никуда не уеду», и я успокоилась.

После войны мы выстаивали многочасовые очереди за мукой серого цвета и за сахаром, школьники пропускали уроки, это была уважительная причина. Не помню маму с папой в очередях, они были на работе, я стояла с няней моей маленькой сестренки, сама она лежала в высокой коляске. Очереди двигались медленно, продавцы развешивали товар из мешков, чем больше пустел мешок, тем ожесточеннее становилась очередь: «Хватит нам или не хватит? Стоять дальше или уходить? Поднесут еще или не поднесут?» Почему-то продавцы чаще всего зло отвечали: «Я-то откуда знаю, стоять вам или не стоять!» Ожесточение в очереди возрастало, когда узнавали, что больше не поднесут: обидно было, простояв много часов, уйти ни с чем. Возникали яростные споры: «На детей давать!» — «На детей не давать!» Они касались грудных детей. Одни кричали, что грудным не надо, они муку и сахар не едят, другие кричали: «Они не едят, но матери их чем-то кормят, матери едят!» — «А, матери едят, пусть сами в очереди и стоят!» От крика вокруг дети начинали кричать и плакать. На них орали: «Ты-то хоть не ори!» Иногда одна партия побеждала, иногда другая, случалось, победу отвоевывали не только криком, но и кулаками. Бывало, что разыскивали дворника, он громко свистел, подзывая милиционера, тот быстро приходил и наводил порядок.

Нельзя было и выходить из очереди надолго, а то потом задние будут скандалить: девочка не стояла! Няня в ответ: как не стояла, она стояла, она ненадолго отошла, ее все видели. Бывало, что она спрашивала соседку из очереди: вы-то ведь девочку видели? Чаще та подтверждала: видела, но иногда говорила «нет» (мама сказала бы: я их не осуждаю, время было тяжелое).

Я не помню, чтобы в очередях матерились, в годы моего детства и юности все знали, что это плохо, что это признак бескультурья. Немного расскажу об истории мата. Когда мои родители были студентами, их поделили на мужские группы и женские. Мужчины надолго уезжали в военные лагеря и окончили институт на полгода позже. Занятия по истории русского языка в мужской группе вел профессор С.Г. Бархударов. Мы в школе учились по его учебникам, а после войны он был оппонентом на защите маминой диссертации, и, когда я похвасталась подружкам, что он был у нас в гостях (все же мама не отучила меня хвастаться), они не поверили: «Учебник в гости ходить не может». В свои молодые годы он приводил студентам примеры из матерной лексики, потому что там сохранились древние грамматические формы, ведь мат дошел к нам с языческих времен, может быть, даже со времен матриархата. Противник желал своему врагу, чтобы осквернили самое дорогое — его мать. «Матерятся, — как часто говорил папа, — только пьяные извозчики». Сам он крепких словечек не употреблял, но, несомненно, знал их, так как вырос в деревне на Севере. Знал он и нескончаемое множество деревенских частушек, и, когда вдруг они всплывали в его памяти, он шептал их маме на ушко. Она краснела и, осуждая его, говорила: «Фу, Сашка!»

Однако вернемся к очередям. Когда в конце 1947 года отменили продуктовые карточки, очереди не исчезли. Почти за любым товаром была очередь. Но можно было у знакомого продавца с переплатой купить вещь, которую он не выставил на продажу, а спрятал под прилавком. Отсюда появилось выражение «достать из-под прилавка», а потом просто «достать». Мои родители «доставать» ничего не умели. Когда в седьмом классе многим моим одноклассницам купили часы «Звездочка», папа осведомился, сколько было за них заплачено. К этому времени наша семья уже вышла из большой нужды: родители не только преподавали, но и брались за дополнительную работу — готовили к публикации тексты писателей-классиков. Услышав, сколько стоили часы, папа, ничего мне не объясняя, повел меня в ювелирный магазин на Невском и сказал: «Выбирай часы». В такую игру мы играли с ним и раньше: заходили в ювелирные магазины и «выбирали» драгоценности, мне нравились кольца и затейливые брошки с драгоценными камнями, а папе — золотые запонки и булавки для галстуков. Я выбрала мужскую «Победу», нисколько не предполагая, что через минуту золотые часы станут моими.

Часы, конечно, были самые обычные, золотым был только корпус. Во время урока физкультуры ученицы снимали часы и клали на учительский стол в спортивном зале. Часов набиралось много, в нашем классе было около 25 учениц, часы были примерно у половины. Учительнице физкультуры показалось возмутительным, что школьница носит в школу золотую вещь. Она нажаловалась на меня завучу, и родителей вызвали в школу. Надо сказать, что мои родители в школу не ходили, даже на родительские собрания, они считали, что это лишняя трата времени. Они мне доверяли, однажды из озорства папа подписал мой дневник на несколько недель вперед, но классная руководительница велела передать ему, чтобы больше он так не делал. В тот раз папа пришел из школы очень довольный, он легко доказал завучу, что золотые часы «Победа» стоили в магазине лишь немного больше обычных часов «Звездочка», купленных с переплатой. Золотую «Победу» я носила много лет; если их завести, они и до сих пор ходят с большой точностью.

Еще об очередях, а этот раз в баню на улицу Чайковского, куда мы ходили с мамой раз в неделю с моих 7 до 14 лет. Путь был неблизкий: через Марсово поле, мимо Летнего сада (мама разрешала мне идти по его ограде, и я исправно вытирала пыль с медуз-горгон), потом — по набережной Фонтанки. После войны у мамы совсем не было сил, ей было тяжело нести узелок с нашим бельем, поэтому мы до бани переодевались во все чистое, и мама несла только мыло и полотенце. Очередь в баню стояла на лестнице, до входа в отделение, часто она тянулась и на улице. Особенно длинные очереди были в конце августа, когда в школах проходил обязательный медосмотр.

Когда мама стала беременная, она боялась поскользнуться на мыльном полу в бане и упасть (беременные женщины стояли в очереди наравне со всеми). И тогда мы несколько раз ходили в ванное отделение, хотя билет туда был дороже. Там тоже была очередь, но короткая, а в конце ее все сидели на стульях, они располагались по обе стороны коридора.

В «сидячей» очереди можно было учить уроки, а по клеточкам кафеля на полу представлять, как движутся навстречу друг другу поезда из задачника — из пункта А (у входа в коридор) в пункт В (у окна напротив). И неведомые нам бассейны, в которые вода втекала и вытекала, тоже можно было себе представить на примере ванны: втекала вода по двум трубам (из крана и из душа), а вытекала из одной, которую затыкали пробкой на цепочке.

В ванной комнате было просторно, мне там нравилось, правда, сначала неприятно пахло хлоркой — ванную дезинфицировали после предыдущего посетителя. Папе с его одной ногой тоже удобнее было бы мыться в ванне, но он считал это барством. Он предпочитал сэкономить и выпить рюмочку-другую водки, при этом неизменно приговаривал: «После бани и нищие выпивают».

Вечными были очереди к врачам в поликлинику (вечными, потому что они не исчезли и поныне). Наша детская поликлиника была на улице Пестеля почти у самого Литейного проспекта. Однажды меня послали туда с маленькой сестрой, ей было года 3 (она ходила еще очень медленно), мне — 13. Дали деньги на автобус на обратную дорогу, туда было велено идти пешком, сказали: заодно и погуляете. Дождавшись автобуса (они ходили очень редко и были набиты людьми), я вошла с сестрой на руках в переднюю дверь (для пассажиров с детьми) и предвкушала, что мне уступят место как женщине с ребенком, но не тут-то было, проехать сидя не удалось. Кстати, когда папе на протезе и с палкой удавалось сесть на места для инвалидов в автобусе или в троллейбусе, его, не разобравшись, часто стыдили, особенно злыми были, как он говорил, его ровесницы, комсомолки 30-х годов.

Кроме обычных районных поликлиник, были еще и ведомственные, там очереди были меньше. В одной из них, университетской, было отделение для профессоров Университета и приравненных к ним. В то время мама работала на должности доцента в этом самом Университете, а папа, такой же доцент, заведовал кафедрой в Педагогическом институте. У папы была профессорская должность, и его приписали к этой поликлинике, а мама ходила туда как жена профессора, а как доцент Университета такого права она не имела.

Была и платная поликлиника, она называлась Максимилиановская (открыта еще в 1850 году). Конечно, в советское время у нее был какой-то номер, но все называли ее по старинке. Когда наши с Машей болезни вызывали тревогу у родителей, они приглашали оттуда детского врача, очень внимательного и обходительного. Можно было вызвать на дом и врача-специалиста (из обычной детской поликлиники специалисты по домам не ходили). Иногда приглашали врача и к взрослым. Помню, как папа смеялся после такого визита: «Все врачи говорят мне «нельзя» — одно нельзя, другое нельзя, а от этого слышу только «можно» — чай можно, некрепкий, кофе можно, хлебный, спиртное тоже можно, изредка и помаленьку».

У послевоенных очередей в магазины была одна особенность — они выстраивались во дворах, у «черного входа», а с улицы магазин выглядел вполне благопристойно. На какие только ухищрения люди не шли, чтобы купить продуктов побольше (существовала строго соблюдаемая «норма отпуска товара в одни руки»): несколько раз занимали очередь, после денежной реформы 1947 года за рубль «нанимали» мальчишек, крутившихся около очереди, и выдавали за своих детей. Естественно, что, когда эти трюки разоблачали, начинался скандал, а то и потасовка.

Слухи о том, где и когда будут что-то «давать», распространялись «по сарафанному радио», например, прибегала к нам соседка и возбужденно тараторила: «В Елисеевском сахар «выбросили» (то есть стали продавать неожиданно), на вас очередь занимать?» На случай, если неожиданно нападешь на нужный товар, люди носили с собой плетенные из толстых цветных ниток сетки, их называли «авоськи». Можете представить себе досаду человека, когда товар был и очередь небольшая, а с собой не было денег, авоськи, банки (для сметаны), бутылки (для растительного масла) или газеты (сделать кулек для крупы, муки или сахара) — товары чаще всего отпускали «в свою тару».

И последняя подробность. Однажды родители получили на работе профсоюзные путевки в санаторий Кисловодска, но летом билеты на юг купить было невозможно. Мама попыталась это сделать в университетской билетной кассе, которая открывалась в конце июня, когда преподаватели и студенты разъезжались на каникулы, но пространство перед кассой заполняла плотная возбужденная толпа. Над окошком кассы кто-то выцарапал «Черти полосатые!!!», под этой вывеской и работали кассиры. Потом нам билеты «достали» какие-то знакомые знакомых, разумеется, с переплатой.

Первое полевоенное фото семьи Груздевых

Так что, как рыночные отношения ни запрещали, они в той или иной форме в обществе присутствовали. Были и продуктовые рынки, и комиссионные магазины, товары там были отличного качества, но многим они были не по карману (когда хотели сказать, что люди небедные, говорили: они питаются с рынка). Были и «барахолки», там цены были ниже, но продавцы жульничали, обсчитывали, подсовывали негодный товар, а карманники ловко вытаскивали деньги и кошельки.

Источник: Наталья Груздева. Вдогонку. – М. «ДеЛи принт», 2006. с. 147-153. (тираж 500 экз.)