О том, что выпало на нашу долю в войну

Крестная Нины Капустиной Мария с дочерью Раей, умершей от голода в Ленинграде, и мужем, погибшим на фронте. 1941г.

Я осталась одна из большого рода Капустиных и могу поведать о том, что выпало на нашу долю в войну.

Жили мы в деревне Донец Оредежского района, взрослые работали в кол­хозе. Я с 7 лет присматривала за детьми: соберу малышню, носы повытираю, гулять поведу. Родители придут с работы, ищут детей, а мама моя скажет: «Ищите Нинку — и их найдете!» Когда открыли ясли-сад, взяли меня, девя­тилетнюю, в няньки. Надену халат, подвяжу покороче и вместе со взрослыми принимаю детей.

Здесь, в яслях, меня и война застала. Женщины разбежались по домам, ос­тавив меня с пятнадцатью ребятишками. Домой вернулась поздним вечером, когда родители разобрали детей. Застала плачущую мать и младшего брата: отца мобилизовали в армию, а сестру — на оборонные работы.

Скоро война подступила и к нам. Через деревню гнали колхозный скот. Мы с ребятами доили коров, сливая молоко в большие бочки-дошники. Продукты пригодились, когда мимо нас потянулись толпы голодных беженцев. Запомни­лась девочка с куклой на руках, тщетно зовущая маму, погибшую при бомбеж­ке г. Луги. Когда беженцы прошли, взрослые запрягли лошадей, нагрузили добром телеги и ушли в лес. Жили в шалашах, заготавливали сено, ягоды и грибы. В небе появились немецкие самолеты. Как было страшно, когда на землю полетели бом­бы! За ними — листовки, приказывавшие жите­лям возвращаться в деревню.

Пришлось вернуться домой, где вовсю хозяй­ничали оккупанты: рубили заборы и деревья, го­нялись за курами, даже расстреляли нашу кошку, привязав ее к козлам. Началась жизнь в оккупа­ции. Люди копали картошку, собирали в поле ко­лоски и мололи зерно на ручных жерновах — надо было чем-то кормиться. Фронт отодвинулся дале­ко, но подступил к нам снова в феврале.

На Сретенье, 15 февраля 1942 года, от клад­бища между Донцом и Клюкошицами донеслись стрельба и взрывы. Бомбы и снаряды рвались на кладбище, выбрасывая в воздух гробы и памят­ники. Наши наступали от Волхова, неся большие потери. Мы прятались в колодце на огороде, куда мама набросала мешки с зерном. Спустили вниз лестницу и пережидали бой под накатом из бревен. Но налетели бомбардировщики, и наш накат смело как пушинку. Было так страшно, что я кричала: «Хоть бы убило!» А мама моли­лась… Вблизи загорелся скотный двор, и дым заполнил колодец. Мы кое-как выбрались из колодца и побежали в каменный двор, где были уже убитые и ра­неные бойцы и жители. Ночью, когда все стихло, вернулись в дом.

Зима 1941—1942 года была очень снежной и морозной, но печку мы могли топить только по ночам: днем над деревней «висели» немецкие самолеты и рас­стреливали из пулеметов все живое. Ранило в ногу моего брата, убило соседку Лену Андрееву…

Однажды мама натопила баню. Все помылись, а она едва намылила голову, как налетели бомбардировщики. Мама набросила на голое тело шубу и побе­жала к окопу у родника. Только успела вскочить в окоп, как бомба разнесла баню.

Наступила весна, и верховые воды стали заливать колодец. На краю огорода у нас стоял сарай, от которого осталась одна крыша. Мы выкопали под ней зем­лянку и прятались там во время бомбежек. Обстрелы и бомбежки повторялись ежедневно.

20 мая вышел приказ войскам и жителям отходить к Волхову. Мы собрали кое-какие припасы и двинулись вдоль узкоколейки по деревянному настилу, вибрирующему в болотной трясине. Я на ходу уснула и вместе с заплечным меш­ком, набитым сухарями, упала в канаву. Сзади шли солдаты. Один из них уви­дел мешок, потянул и воскликнул: «Да тут не только мешок, а еще и девочка!»

В конце концов, я, мама, брат с сестрой, дедушка Вася и бабушка Таня добре­ли до просеки, ведущей к Мясному Бору. Здесь скопилась уйма народу. Жили в шалашах. А какая это защита? После каждой бомбежки оставались убитые и раненые.

Еда, взятая из дома, скоро кончилась, мы вместе с военными искали падаль на болоте, заячью капусту и другую траву. Иногда нам с самолетов сбрасывали мешки с мукой и сухарями, но они чаще попадали к немцам. Милиционер из Рогавки Леонтий Николаевич Туманов распределял продовольствие, главным образом конину. У него были списки жи­телей, которые он уничтожил, готовясь к выходу из окружения 24 июня.

В этот день солдаты с боем прорыва­лись к Мясному Бору, а 25-го немцы сно­ва захлопнули « коридор ». Мы блуждали по болоту и не могли найти выхода, всюду натыкаясь на огонь немецких автоматов. Солдаты с оружием еще могли где-то про­ползти, а куда было деваться женщинам с детьми?

В поисках еды я набрела на походную кухню, где варилась овсяная похлебка. Меня накормили и дали с собой отжимки овса. Только я отошла, как в кухню попал снаряд. Меня подбросило вверх и обо что-то ударило. Я очнулась среди мертвых, вымазанная кровью — своей и чужой. Бо­лел бок, обожженный осколком. Какая-то женщина подхватила меня и поволокла к Керести. Кругом были немцы, прочесы­вавшие лес. Иногда в болоте всплывала дохлая лошадь. Люди кидались к ней, чтобы отрезать кусок гнилого мяса. Из­деваясь, немцы фотографировали нас. На кочке лежала мертвая женщина, по ней ползал грудной ребенок. Женщины хоте­ли его взять, но немцы не подпускали. Дет­ский плач еще долго разносился по лесу.

Ночью мы добрели до Керести, где горел костер и что-то варилось в чайни­ке. Здесь я нашла своих. Наутро, едва передвигая ноги, мы поплелись обрат­но к Рогавке. Здесь немцы загнали нас в овощехранилище, оцепленное колючей проволокой. Не давали ни еды, ни питья. Ночью я пробиралась под проволокой на станцию, где останавливались немецкие эшелоны и под вагонами можно было найти корочки хлеба. Конвой направлял на меня автомат, но мне было уже все равно, убьют или нет. Как одичавшая кошка, я бродила по сожженной станции и однажды оказалась перед вагоном-кух­ней. Повар, видно, пожалел страшную де­вочку и налил мне две консервных банки рисового супа, которые я принесла своим. Взрослые болели тифом, у брата гноилась раненая нога.

Остарбайтеры. 1-ая слева во 2-м ряду Нина Капустина, 1944 г.

Вскоре немцы погрузили всех жителей в товарные вагоны и повезли на за­пад. По дороге бабушка с дедушкой умерли, и нас всех выкинули из поезда на границе с Эстонией.

Я очнулась от холода. Оттащила маму на сухое место, промыла брату рану болотной водой и перевязала, оторвав подол своего платья. Рядом протекала река, к которой спускалось проволочное ограждение. Держась за проволоку, я переплыла речку. На том берегу старик удил рыбу. Он повел меня к себе на хутор, где меня накормили и предложили остаться. Но я не могла бросить маму и брата. Старик дал мне торбу с едой, проводил и помог похоронить дедушку с бабушкой.

Когда маме стало лучше, мы побрели лесными тропами к дому. Люди по пути попадались милосердные, делились картошкой, яблоками. До дому мы добрались, но не успели прийти, как немцы собрали всех живых и со станции Оредеж повезли в Прибалтику. Выгрузили нас в Латвии на каком-то полустан­ке. Сюда подъезжали хозяева и отбирали себе работников. Стоял декабрь, мы дрожали от холода, но нас никто не брал: вид наш был совсем не товарный. Позд­ним вечером приехала дама на линейке. Мы стали умолять ее взять нас к себе и обещали безотказно выполнять любую работу. Она сжалилась и привезла нас на хутор «Симани», большой и богатый. Я стала доить коров, брат подносить им сено, а мама с сестрой ухаживали за свиньями. Но эта спокойная пора в нашей жизни продолжалась недолго: немцы решили всех русских отправить в конц­лагерь г. Мадоны. Сестра подлежала отправке в Германию, но хозяин отвез ее на дальний хутор «Язуб».

В Мадоне мы жили в бараке, месили голыми ногами гравий с цементом. По­том немцы отобрали подростков (и меня в том числе) для сдачи крови раненым офицерам. Привезли на какую-то станцию, а тут началась страшная бомбеж­ка: горели вагоны, взрывались паровозы, кругом стоял грохот и человеческий стон. Конвойные и узники разбежались в разные стороны. Пробегая мимо вокзала, я увидела вывеску «Динабург» (ныне Даугавпилс).

Женщина-латышка схватила меня за руку и отвела в больницу, где меня спрятал старый доктор. Через какое-то время он раздобыл мне пропуск и билет на поезд. Я доехала до Мадоны и выпрыгнула из вагона — искать своих. Мадона горела, люди прятались в щели за бараками. Я бегала от одной щели к другой и кричала: «Мама! Мама!» Вдруг слышу: «Дуняша, твоя Нинка нашлась!»

Той же ночью мы ушли к сестре на хутор «Язуб». Здесь также бомбили и обстреливали, но мы уцелели, дождались освобождения и осенью 1944 года вер­нулись на Родину.

Остарба́йтер (нем. Ostarbeiter — работник с Востока) — определение, принятое в Третьем рейхе для обозначения людей, вывезенных из стран Восточной Европы с целью использования в качестве бесплатной или низкооплачиваемой рабочей силы.

г. Мадона — город (с 1926 года) в Латвии, расположенный в центральной Латгалии на Видземской центральной возвышенности.

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 500 экз., 2007. с. 124-127.