Никогда не забывал, что значит война

П.Г. Михайлов, 1964 год

Наша деревня в 100 дворов относилась к Поддорскому району Ленинградской области. У деда Ивана было несколько сыновей, которых он не отделял. Семья считалась зажиточной: большой надел земли, несколько лошадей. В 30-е годы, в коллективизацию, всё сдали, вступили в колхоз «Заря». Отец мой стал бригадиром.

Я родился в 1938 году. Из детства запомнилось, как шли мы полями в мамину деревню Гусево, что в 8-ми километрах от Переходов. Отец нес меня на плечах, а рожь была такая высокая, что задевала меня по лицу. Брату Ване исполнилось восемь. Мама работала воспитательницей в детском саду. Перед войной ее избрали депутатом райсовета.

В первый день войны из деревни взяли в армию 20 человек. Помню, как провожали отца. Колонна уходила по булыжной дороге, а тут налетели «мессершмитты» и начали обстреливать деревню из пулеметов. Я спрятался под машиной, едва не задело.

Немцы уже взяли Псков, когда наши догнали свою часть под Лугой. Отца зачислили связистом в артиллерийский полк, воевавший на лужском рубеже.

10 августа через нашу деревню прошли немцы, они двигались к Старой Руссе. Грабили дворы, перестреляли всех гусей, но в деревне не задержались. В сентябре в Переходы вошел наш конный корпус, в котором было около 100 лошадей, некоторые из них раненые. Две раненые лошади подлечивались в нашем дворе. Но немцы высадили воздушный десант и разбили конников.

Началась жизнь в оккупации. В деревню вернулись семеро наших солдат, дезертировавших с фронта, и пошли служить в полицию. Немцы у нас бывали наездами, всем заправляли полицаи. Когда делили колхозное сено, дезертиры старались урвать себе побольше. Мама возмутилась, но ее одернули:

— А ты, краснокосыночная, молчи!

— Мой Григорий на фронте воюет, а вы сбежали и безобразничаете, — отвечала мама.

Ее забрали в полицию. На другой день к клубу на большаке согнали народ. Начальник волостной полиции Молотков (в конце войны сбежал с немцами и жил потом в Канаде) зачитал приговор:

— За сопротивление властям — к расстрелу!

Баба Дуня закричала, бросилась в ноги полицейским:

— Как вам не стыдно! Малых ребят сиротами оставляете!
Расстрел маме заменили 25 розгами. Те же полицаи и пороли.

7 января 1942 года, когда полиция пьянствовала, отмечая Рождество, в деревню вошел партизанский отряд Гущина. Зная о бесчинствах полицейских, «тройка» приговорила семерых предателей к расстрелу. Их казнили на льду нашей речки Черной.

В феврале на деревню нагрянули каратели. Семьи расстрелянных полицаев не тронули, а дома красноармейцев сожгли. Нас погрузили в дровни и повезли на станцию Волод, где затолкали в товарные вагоны и погнали на запад.

Партизаны узнали о том, что нас угнали, и пытались отбить, взорвав железнодорожное полотно на станции Подсевы. Но в это время от Старой Руссы подошел немецкий воинский эшелон. Несколько сот солдат выскочили из поезда и перебили партизан. Пули пробивали стенки вагонов, и многие из угнанных погибли. Мама прикрывала нас с братом своим телом, мы уцелели.

Немцы быстро восстановили путь, и наш состав тронулся. Привезли в Латвию, где трудоспособную молодежь разобрали по хуторам. Батрачками стали пять моих двоюродных сестер, а нас повезли в Германию. В городе Нордхаузене повели в баню с холодной водой, и я простудился.

Мы попали в лагерь в горах, где был прорыт туннель и выстроен завод, выпускавший реактивные снаряды «фау». У станков стояли немцы, а 25 тысяч военнопленных рыли тоннели и выполняли все тяжелые физические работы.

Мама убирала стружку в цехе. Жили мы в длинном деревянном бараке с трехъярусными нарами. Старшим был немец, сидевший за гомосексуализм. Каждое утро из барака выносили умерших. Я лежал с воспалением легких и однажды потерял сознание. Меня приняли за мертвого и отвезли на тележке в крематорий.

— Мама отпросилась с работы и прибежала в барак.

— Где Петрушка?

— Забрали, куда-то повезли, — отвечал брат.

Мама бросилась к крематорию и выхватила меня из тележки. Долго меня выхаживала, поила водой из бутылки, согреваемой на груди, и я стал поправляться. Кормили нас брюквой и турнепсом. Все, кроме советских, получали посылки от Красного Креста. Чехи выделяли из своих посылок продукты для русских детей: сало, шоколад, который я попробовал первый раз в жизни.

Воскресенье было нерабочим днем. Военнопленные оставались в бараках, а нам разрешалось выходить во двор, огороженный проволокой под током. Ближе чем на пять метров к забору подходить не разрешалось: часовые с вышки расстреливали из пулеметов.

В один из выходных я грелся у кучи тлеющей золы, за которой регулярно приезжал бауэр. На дворе стоял май, а я все еще ходил в валенках — другой обуви не было. Немец покачал головой, глядя на мои рваные валенки. И сказал маме:

— Frau, Frau, kleine Knabe…

Мама беспомощно развела руками. В следующий выходной бауэр привез мне кожаные ботиночки, оставшиеся от выросших сыновей. Я долго их носил.

Иногда маму посылали убирать комендатуру. Она брала меня с собой, давала тряпочку, и я тоже вытирал пыль. За «работу» мне иногда давали ломтик хлеба с рыбным паштетом.

Лагерь Нордхаузен

В декабре 1944 года участились налеты американской авиации. Во время одной из бомбежек лагерь был разбит, охрана разбежалась. Около двух тысяч военнопленных сбросили с себя полосатую одежду и ушли в горы. Но почти всех поймали местные жители и вернули в лагерь.

В апреле 1945 года в небе одновременно появилось до 300 самолетов, заслонивших солнце. Они бомбили и сбрасывали листовки на немецком языке: «Уходите, здесь будет мертвая зона!» Военнопленных немцы куда-то увели, а мы с мамой убежали через канал. Маму ранило. Мы с Ваней с трудом вытащили ее на берег. В тот день от бомбежки пострадало около 10 тысяч человек.

Возле нас остановились двое власовцев из РОА, молодой и пожилой, они добивали раненых. Хотели застрелить и маму. Я закричал, молодой разозлился и крикнул старику:

— И этих щенят прикончи!

Но пожилой отговорил, и они ушли.

Очень хотелось есть. Магазины разбило, и все, кто мог ходить, бросались туда. Валялись велосипеды, всякие вещи, а еды не было никакой. Мы с братом нашли только бутылку лимонада. Вдруг услышали грохот — это шли американские танки с белыми звездами на броне. Один танк остановился, из люка выглянул негр, позвал. Я подошел, ткнул себя в грудь:

— Я — русский…

— О, руссо! — заулыбались все четверо танкистов. Собрали с килограмм шоколада, протянули нам. Мы побежали к маме, поели, и у мамы открылся понос.
Я рвал с кустов листья и подкладывал под нее. Потом подъехала американская машина скорой помощи, и маму увезли в город.

Мы с братом остались одни. Ходили по дворам, в брошенных садах рвали клубнику и крыжовник. У жителей просили еды. Одни спускали на нас собак, другие делились картошкой и хлебом. Затем военно-дорожная полиция забрала нас в американский лагерь, где находилось примерно 10 тысяч человек. Здесь мы с братом прожили три месяца, не голодали, купались в пруду, но все время искали маму. И мама всех расспрашивала о нас. В конце концов, слухи о русской женщине, потерявшей двух сыновей, дошли и до нашего лагеря. Нас посадили в машину и привезли в госпиталь, где лежала, вся в гипсе, наша мама. Меня из-за поноса положили в палату, а брата отправили подручным на кухню.

Наконец настал день, когда всех русских привезли в Нордхаузен. Американцы объявили:

— Кто в сталинскую Россию — остается здесь. Кто в свободный мир — по
машинам!

Приехал начальник лагеря, власовец, заявил:

— Детей забираем в США!

Мама решительно запротестовала:

— Нет, дети останутся со мной!

Американцы ушли, приехали наши. Нордхаузен вошел в советскую зону. Воля кончилась. Всех отправили в 224-й лагерь, где органы «Смерш» проводили тщательную проверку. Многократно допрашивали мать. Она все еще находилась в гипсе и не поднималась. Только в октябре 1945 года с нее сняли гипс, и она начала ходить на костылях.

В ноябре нас посадили в санитарный поезд и привезли в Калининград. После ухода немцев пустовало много домов, и комендант предлагал нам остаться здесь насовсем.

— Радуйся, хозяйка, — говорил генерал-лейтенант. — Муж твой живой, вызывай его сюда, дам любой коттедж и две коровы.

— Ничего не надо, помогите только уехать домой! — отвечала мама.

— В землянке будешь жить…

— Все равно, лишь бы домой!

Дали нам два котелка сухарей и посадили на поезд Псков — Старая Русса. Остановились у знакомых. Назавтра приехал папа. Брат его сразу узнал, а я дичился, называл «дяденькой».

Вернулись в Переходы, а там — ни одного дома. Люди жили в банях и землянках, голодали. Отца поставили председателем колхоза, в который вошли 12 деревень. 45-й и 46-й годы были неурожайными, народ стал пухнуть. Прежде всего нужно было сдать госпоставки, но люди умоляли:

— Гришенька, дай хлебца попробовать, всей деревней за тебя пойдем…

И отец решился: двумстам жителям выделил по килограмму ржи. Оська Лукин донес, и отца арестовали. Никто за него, конечно, не вступился. Отцу дали три года и отправили в Металлострой. В тюрьме он познакомился с разжалованным полковником, который помог составить письмо Сталину. Отец приписал: «На свое место не поеду…»

Спустя две недели пришел ответ с резолюцией Калинина: «Освободить с правом выбора места жительства. Прошу извинить за головотяпство местных властей ».

В январе 1947 года отца освободили. Но наш дом и корову уже конфисковали в пользу колхоза. Жить было негде. Отец устроился дворником в Ленинграде, нам дали комнату в подвале на 1-й Советской улице. Потом папа договорился с директором совхоза «Большевик», и мы переехали в пригород. Получили щитовой домик, позднее построились. Отец работал в совхозе до самой смерти в 1971 году.

Я с 13 лет косил, освоил комбайн, отслужил армию и снова вернулся в совхоз. С каждой получки отчислял по 10 рублей в Фонд мира: никогда не забывал, что значит война.

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 78-81. (Тираж 500 экз.)