Несовершеннолетние узники немецких концлагерей

Воспоминания бывших несовершеннолетних узников немецких концлагерей Дергачёв Иван Евдокимович 1933 г.р. и Дергачёва Прасковья Евдокимовна (по мужу Ржевская П.Е.) 1929 г.р.

Евдоким Дергачёв, отец

Оказавшись в начале войны в немецкой оккупации, мы мужественно переносили голод, холод, моральный, физический и материальный ущерб. Сейчас воспоминания о войне вызывают слёзы. Когда по телевизору показывают людей за колючей проволокой в немецких концлагерях: взрослых, старых и детей, сердце обливается кровью, это невольно напоминает о том, что и мы были с ними на положении узников немецких концлагерей.

Родился я 3 января 1933 года в Калужской области Ульяновского района в с. Поздняково в семье колхозников (крестьян). В селе было, как говорили взрослые, домов двести, все деревянные. Одна школа была кирпичная двухэтажная, от нашего дома далеко, на другом конце села. Местность неровная, бугристая, одна была улица сравнительно ровная вдоль речки, другие дома разбросаны группами по краям лощин и равнинных полей. Километров за семь через поле было село Киреково (оттуда родом была моя мать, Бутримова Ефросинья Ивановна).

В другую сторону была совсем близко деревня Передель, чуть дальше в другую сторону — деревни Громостово, Брежнево, посёлок Новый Свет, деревня Ягодное, вокруг леса. До ближайшей ж/д станции было 20 км — это районный город Белев Тульской области. А до нашего района Ульяново — 20 км.

В 1941 г. 1 сентября я пошёл в 1 класс. Поучился недели две, в понедельник прихожу в школу — учеников нет, была одна уборщица, она сказала, что занятий не будет — учителя эвакуировались. На этом учёба приостановилась до конца войны. В этот же период времени колхозный скот и имущество эвакуировали в тыл. Органы власти перестали существовать. Наступило безвластие, но люди жили тихо, мирно, в страхе перед неизвестным будущим. В деревне не было ни света, ни радио, ни телефона. Печи топили дровами, жили при керосиновых лампах. Приближалась зима 1941-1942 гг. а осенью через село проходили группами и в одиночку наши солдаты и некоторые гражданские люди в сторону Москвы. Москва от нашего села была за 300 км. После затишья по большой дороге (её называли Большак) стали проходить немецкие колонны в сторону Москвы.

Некоторые сельчане ради любопытства выходили посмотреть на них. А солдаты выбегали из колонны, снимали с людей шубы, валенки, рукавицы и шали. Так говорили взрослые люди, лично я не ходил смотреть. До этой дороги было около двух километров. После этого наступило временное затишье. Когда немцев разбили под Москвой, они отступали, многие отошли в тыл, а последние, рота или батальон остановились в нашем селе и разместились почти в каждом доме. Мирное население они не трогали, только поели всех коров, птиц и других животных. Около нашего дома (он был крайний, дальше поле и лес) поставили большую пушку, прикрепили её посредством бревна к сеням дома и временами стреляли, был страшный грохот, и дом ходил ходуном, как при землетрясении. У нас была, значит, их первая передовая линия.

Через месяц или больше немцы объявили нам о том, что нас будут всех эвакуировать дальше от фронта. В назначенный день они выгнали нас всех на дорогу и под конвоем погнали на запад. Так мы шли с утра до вечера три дня. Был снег, мороз, идти было тяжело. Минут десять давали отдыха, и снова в путь. Все более ценные вещи перед высылкой люди закапывали в ямы и в снег, в надежде, что мы скоро возвратимся. Но возвратились лишь только после войны. Конвой был и спереди и сзади, укрыться от него не было возможности. Тяжелее всех было нашей маме — она на руках несла грудного ребенка: 2-х месячную Аннушку, это была моя сестренка. В этом обозе было несколько подводов (саней с лошадьми), на них ехали только самые маленькие дети и несколько сумок, мешков с вещами, мне места не было, поэтому вынужден был шагать пешком вместе с взрослыми. Мне было в то время девять лет. Когда уже всех жителей выгнали из домов на дорогу, в последние минуты наш родственник, двоюродный брат моего отца, 15-тилетний Дергачёв Василий Афанасьевич привёл нам молодого шустрого гнедого (красного) коня. Мы ему очень благодарны. Хорошо, что у моего отца был хомут и новые сани. Отец быстро прикрепил к саням оглобли, запряг коня, и мы с ним поехали на дорогу. Там уже были все жители села. На наши сани навалилось много маленьких детей, которые были меньше меня, мне пришлось уступить им место, а самому идти пешком.

Перед эвакуацией, зимой к нам пришли бабушка (мать моей мамы) с дочкой Марией Ивановной (ей было 16 лет). Они жили в соседнем селе Кирейково, там была перестрелка с партизанами, загорелся их дом и они выскочили и пришли к нам в чём были одеты, без вещей. С ними был еще брат моей мамы Иван, он был немного старше сестры Марии.

Итак, на третий день мы пришли в деревню Ворошилово Знаменского р-на Орловской области. Конвоиры вместе со старостой разместили нас по домам местных жителей (как переселенцев-квартирантов). Хозяева нам сочувствовали, удивлялись, как, мол, вы могли бросить свои дома и уйти…

Хозяин дома, дед Саша Тюрин, помню говорил: «Я бы не вышел из своего дома». Три дня в дороге нас никто не кормил, только хозяева, где ночевали, вечером и утром варили нам картошку. Коня нашего немцы-конвоиры забрали у нас и поехали туда, откуда нас выгнали. А мы остались без ничего. Помню, хозяева неделю нас кормили за одним столом, потом сказали, чтобы питались сами. Сейчас трудно представить, как мы могли выжить. Если бы конь остался, мы бы его обменяли на продукты, и можно бы сносно жить. Но мы оставались без средств к существованию. Помню, отец точил пилы, кому-то  ремонтировал двери, за это давали буханку хлеба, картошку. Постоянной работы не было, продавать было нечего (хорошие вещи остались дома, закопаны в ямы и снег). С наступлением лета (1942г.) мы стали в основном питаться травами (щавель луговой, конский щавель и др.).

Весной дали маленький участок земли, может быть, одну сотку или половину, на котором мы посадили картошку. Этой же весной насильственно отправили в Германию моего дядю Ивана и его сестру Марию (это брат и сестра моей мамы). Мы очень переживали, я сильно плакал. Летом после уборки урожая мы собирали колоски. В этой деревне, как и в нашей, не было ни света, ни радио, ни водопровода. Воду брали в колодце, печи топили соломою, потому что не было дров, лес был далеко. Метров за 200 от дома, где мы жили, стояла маленькая кирпичная одноэтажная школа. В ней жила молодая учительница. Она зимой 1942 г. организовала учёбу 1 класса, я с радостью туда ходил, но через неделю учёба внезапно прекратилась. Почему? Нам никто не объяснил.

Хозяин дома, в котором мы жили на квартире, говорил, что его сын с женой в партизанах, а их дочка, Светлана, осталась со стариками и тётей Аленой, которые жили все вместе. Мать девочки лет пяти, по слухам, проходила иногда мимо дома, может быть, и заходила под видом побирушки. Девочка её не узнавала, хозяева её кормили и давали с собой продукты. А сын их, по моим догадкам, изредка заходил к ним в немецкой одежде с несколькими мужчинами, все в солдатской немецкой форме. Хозяева их принимали дружелюбно, уводили в другую комнату, сажали за стол и угощали, кормили, чем могли. Для посторонних они выдавали себя за немцев, при входе говорили как будто по-немецки. А когда я зашёл как-то неожиданно в их комнату, они говорили о чем-то по-русски, а увидев меня, сразу стали говорить по-немецки. Я немецкий язык не знал, но я точно уловил, что они говорили по-русски. Я про себя подумал, что это был их сын со своими товарищами. Но об этом я никому не говорил. Молчание было необходимо, оно было превыше всего. Пока нас гнали немцы три дня, я простудился, на левом боку была шишка, чирей величиной с куриное яйцо. На квартире я лежал и спал на русской печке. Соседка принесла мне мазь и лейкопластырь. Вскоре чирей лопнул, было много гноя, мне казалось, что в боку дыра насквозь, но все обошлось благополучно. Остался только круглый шрам.

Несколько раз я ходил попрошайничать. Один раз прошёл по домам этой деревни Ворошилово, потом ходил в другую деревню под названием Локня. Давали не все и очень мало.

Жители деревни Ворошилово стали жаловаться, что у них перенаселение, мы их сильно притесняем. Староста Глушонков, пошёл им на уступки и решил часть семей переселить в другие деревни. И зимой, то ли в конце 1942 г., то ли в начале 1943 г. нас перевезли в другие сёла. Наша семья попала в деревню под названием Филоново, там была всего одна улица и домов, наверное, тридцать.

Нашу семью разделили на 2 части. Мать, годовалая сестрёнка Анна и я у одних хозяев, тоже однофамильцы, Тюрины, их было 3 человека (дед, бабка и их взрослый сын, который в эту же зиму женился). А отца с двумя моими сестрами Пашей 1929 г.р. и Раей 1937 г.р. поселили к другим хозяевам. Здесь мы прожили зиму и половину лета 1943 г. Поблизости была маленькая деревня Муратово. Там была школа. И местный молодой учитель-энтузиаст открыл занятия для учеников первого класса. Мы ходили туда на занятия. Это было в начале лета. По ускоренной программе мы выучили азбуку и букварь, писали слова и маленькие предложения. Проучились примерно месяц-полтора. Он сказал, что программу 1-го класса мы изучили и что теперь пойдём во 2-ой класс, а когда он не сказал. В этом селе нам в поле дали маленький участок земли примерно 3 на 10 м. Мы на нём посеяли просо. Помню, пошёл я с мамой полоть этот участок. В это время мы увидели, что в нашу сторону летит самолёт совсем низко, наверно метров 100 от земли. Я увидел на крыльях самолёта красные звёзды и лётчика. Когда он поравнялся с нами, около нас прожужжали пули, нас не задели, хорошо, что стрелок промахнулся, он, наверное, подумал, что мы немцы. Самолёт полетел в сторону фронта, до него было не более 50 км. А мы скоро закончили прополку и пошли домой. Испуга не было, мы просто подумали, как хорошо, что в нас не попали пули.

Когда мы ещё жили в д. Ворошилово весной 1942 г., отца немцы забрали на окопы, кормили плохо, жили где-то в сараях, болели тифом, многие умерли, отец выжил, сбежал оттуда и пришёл к нам, заросший, как старик. По вечерам и ночам визуально видели как бомбили г. Орёл, прожектора и снаряды зениток (г. Орёл был оккупирован немцами). Однажды ночью, весной 1942 г., услышали странный гул и взрыв. Это летел с г. Орла наш подбитый самолёт и врезался в землю вместе с лётчиком в рощице, недалеко от села. Рано утром хозяин, дед Саша Тюрин ходил туда, взял у погибшего лётчика документы и письмо из дома его. По словам хозяина, лётчик был из Тамбова. Дед Саша вслух обещал эти документы отослать после войны к его родственникам. А днём на этот день или другой, я тоже ходил туда посмотреть, увидел яму и кучу железа, лётчика уже не было, его забрали староста и немецкие солдаты. Этой же весной 1942 г. некоторые переселенцы группами ходили в наше село Поздняково что-нибудь найти из вещей. Из нашей семьи туда ходила моя сестра Паша. Она принесла мой сгнивший костюмчик, в котором я ходил в школу, и сковородку, больше ничего не нашла. Дома все сгорели. Ночью они спали там в каком-то уцелевшем сарае. Было очень страшно, прилетали самолёты и бомбили сгоревшее село. По словам людей, которые ночевали в сарае, немцев в деревне не было, но линия фронта проходила по этому сгоревшему селу.

Ещё до выселения нас, немцы гоняли взрослое население на окопы. Как-то случилось так, что немцы погнали группу людей с лопатами на окопы, а отец наш почему-то задержался и отстал от этой группы. Открывается дверь, зашел отец, к нему подбежал немец-офицер, с разбегу ударил его и сильно толкнул в грудь, отец ударился головой о дверь, которая от удара открылась. Больше отца не били, но ему было больно и обидно. Эту картину я видел своими глазами. Отец сказал маме моей, что встанет за дверью с топором и убьет его гада-чёрта. Мать просила этого не делать, а то потом они нас постреляют всех. На этом остановились.

Летом 1943 г., когда немцев разбили на Орловско-Курской дуге, они стали отступать. Фронт приближался к нам. Немцы объявили, что будут нас всех переселенцев и хозяев выселять. Настал этот день. Нас всех выгнали на дорогу и под конвоем, пешими, погнали, как скот, на запад. По дороге примыкали люди из других деревень. С каждым днём этих несчастных людей становилось всё больше. Была летняя жара, и, когда проходили через деревню, немцы поджигали дома, и становилось ещё жарче. Шли по пыльной грунтовой дороге. Посмотришь, впереди не видно начала колоны и конца не видно. Конвой был и спереди, и сзади, и по бокам. Останавливались только на ночь, в поле или около речки. Если были картофельные участки, копали, жгли костры, варили. Продуктов немцы не давали нам. Рано утром конвоиры кричат: «Рус, вставай, поехали…» И опять целый день по жаре пешком. Раза два налетали на нашу колонну самолёты немецкие и советские (всего раза четыре). Они стреляли друг в друга, кружились над нами, потом разлетались в разные стороны, никто никого не подбил. А в д. Филоново, где мы жили перед самым выселением, немцы из пушки днём сбили наш советский самолёт. Они летели очень низко, их было два, наверное, разведчики. Второй сбили, а первый улетел невредимым. Когда налетали над нами самолёты и стреляли, было страшно. Наша маленькая девочка — это моя сестрёнка Аня, показывает пальчиком на самолёты и произносит: «У-у-у…», потом этим пальчиком касается своей головки и говорит: «Пу-Пу». Она ещё говорить не могла, но чувствовала, понимала, что это ужасно страшно. Ей было 1,5 года. В этой дороге мы встретили и жителей с д. Ворошилово и с других соседних деревень земляков и родственников. Так встретился и первый хозяин дед Саша, который раньше говорил: «Я бы из своего дома не ушёл». Однако ушёл, когда выгнали. Встретился и отцов двоюродный брат, Дергачёв Василий Афанасьевич. Ему со своей матерью и сестрой и некоторым другим людям ночью удалось скрыться от конвоя. Следом шли наши части, и он был призван в армию. Как потом он говорил, участвовал в боях, был ранен немецким снайпером в ногу. После госпиталя его направили в военное училище, так он всю жизнь прослужил в армии, впоследствии окончил военную академию и дослужился до подполковника танковых войск. После службы жил в г. Калуге.

А нас, колонну более 2 тысяч человек, продолжали гнать под конвоем дальше, а фронт шёл за нами по пятам, наверное, был в 5-10 км. Временами слышалась пулемётная стрельба, и вечером видели позади нас даже залпы «Катюши». Помнится, как-то среди ночи налетели наши самолёты и долго бомбили, осколки долетали до нас, но к счастью, никого не задели. Это было примерно в одном километре от нас. Мы были на полянках около речки, а бомбили небольшой лесок, а было там чего или нет, мы не знали. Рано утром, как всегда, конвоиры кричат: «Рус, вставай, поехали..». Наконец, через несколько дней нас пригнали к какой-то железнодорожной станции. Вблизи кустарники и поляны. Пробыли мы там несколько дней, еду не давали. Переписали всех пофамильно, разделили по группам и скомандовали грузиться в товарный поезд, на дорогу дали хлеба буханки (по две на семью) и повезли куда-то, а куда, нам не говорили. Сколько времени ехали, не помню, но, предположительно, несколько дней.

Рано утром просыпаемся и видим, поезд стоит на берегу Финского залива. Так говорили взрослые люди, я это слышал. У людей был страх — неизвестно, что нас ожидало. Некоторые говорили, что нас привезли топить. Вскоре последовала команда разгружаться, потом повели нас в лагерь, который был недалеко от залива (может быть 1 км, больше или меньше не помню). Зашли в ворота и увидели одноэтажные казармы, в них нас разместили прямо на бетонном полу без кроватей, без одеял, без матрасов, у кого что было, то и стелили. Переписали опять по группам по 40 человек, дали на группу два ведра — в столовую ходить за едой. Кормили 2 раза в день, ведро супа и ведро чая на 40 человек (это по стакану на человека) и хлеба грамм сто. Это они нам устроили карантин на месяц. Мать моя говорила, что в туалете на стене кто-то написал: «Кто в Германии не был, но я был, кто там будет — век не забудет». Это было точно так. От голода и скотских условий люди болели, лечить не лечили. Многие умирали. У нас заболела дизентерией полуторагодовалая сестрёнка Аня. Она показывала пальчиком на пустую бутылку на окне и в рот, хотела сильно пить, а мы не могли ничего дать (не было ни воды, ни пищи, ни лекарств). Так она и умерла в этих казармах. По словам взрослых, там умерло человек 200, а было 2 тысячи (умирали в основном дети и старики).

Ребята бегали на кухню, оттуда выбрасывали картофельные очистки. Голодные дети набрасывались на них, как пчёлы на мёд. Мне никогда не везло, не доставалось, ребят было много, а очисток на всех не хватало. Так однажды ни с чем, возвратившись с кухни в казарму, лежу на полу, через некоторое время в двух метрах от меня мальчик принёс консервную банку с варёными очистками и стал есть. Не успел он их съесть, как моментально вырвал. Но страшнее было то, что другой мальчик такого же возраста, лет десяти, подполз к нему на четвереньках и съел то, что тот вырвал. Я тоже был голодный, но не смог так поступить. Прошёл примерно месяц и нас в конце августа 1943 г. посадили в товарные вагоны и повезли нас из Эстонии в Германию. Продуктов дали столько, что впроголодь могли бы прожить дня два. Но нас везли несколько дней, неделю или даже больше, точно не помню. На некоторых остановках, местные люди Прибалтики приходили к поезду и приносили хлеб. Но всем-то не могло достаться, хоть кому-то повезло. Спасибо и за то, что были сочувствующие. Нас сопровождали конвоиры. Бежать было некуда и невозможно.

По дороге, местами под откосом, валялись обгоревшие исковерканные вагоны, и рельсы, согнутые в дугу. Это были действия партизан или бомбёжки. Мы тоже боялись, как бы нас не пустили под откос. На остановках голодные люди выскакивали из вагонов, метались в разные стороны. В поисках чего-нибудь съедобного, но тщетно, да и конвоиры исправно несли свою службу: далеко не пускали.

На какой-то станции (это было уже в Германии) вечером остановился наш поезд. В этот раз нашему отцу немного повезло. Он, вероятно недалеко от вокзала, набрёл на пекарню, и ему дали батон. Мы были бесконечно рады этому батону, казалось, дороже него на свете ничего нет. А досталось нам всего по крошкам. Нас было много, а батон один на всех. Семья наша была из шести человек: отец, мать, трое детей и бабушка Настасья Матвеевна Бутримова (мать моей мамы). В дороге, выходя на остановках, некоторые люди отставали от поезда, их полиция сажала на другие такие же поезда, а по месту прибытия не всем удалось найти своих родственников через газету. Из нашей родни отстала от поезда сестра отца Александра Емельяновна 14 лет. Через месяц или два, она случайно в русской газете прочитала адрес нашей семьи (случайно помогли люди найти нас по газете), мы находились на шахте, и её привели к нам.

Вернёмся к поезду. В каком-то городе нас высадили, вывели на большую площадь, взрослым повесили на грудь бирки с адресами, куда они предназначались на работу. Заказчики находили «своих» и уводили, увозили. Толпа постепенно уменьшалась. Подошёл и к нам немец, прочитал бирку и сказал вроде: «МАЙНЕ» и повёл нас к поезду. Это было днём. Посадил нашу семью в пассажирский поезд, и мы поехали. Примерно в полночь доехали до станции назначения. Это был небольшой городок, его, кажется, называли Лессен (по произношению так его немцы называли, он был от шахты в трёх километрах, а в полутора километрах от шахты деревня, то ли Росдорф, то ли Роферсдорф). На станции нас посадили на большую подводу, на которой возят сено. Везут нас на подводе, не знаем куда. Немного отъехали, с одной стороны лес, ещё дальше 1,5 км. — деревня, потом луг, поле и дальше опять лес. И, наконец, около дороги выросла гора, выложенная из плоских камней. Мать сказала: «Похоже на шахту…». Подъехали к двухэтажному дому, высадили, завели на второй этаж в небольшую комнату, примерно Зх5м. Около двери хорошая заводская железная плитка, которая топилась дровами и углём, в нее сбоку ещё был вмонтирован керамический бачок для подогрева воды. Посредине комнаты стол большой и окно на улицу. За дверью — спальня, там 6 кроватей двухъярусных деревянных с соломенными матрасами и тонкими байковыми одеялами. И две кровати односпальные железные. Немец, который привез нас, прикладывает свою ладонь к голове и мимикой и словом объясняет нам, там спать, «шляфен». Нам и так было понятно, что это спальня, хотя по-немецки мы не понимали ни слова. Тут же была девушка — немка — кухарка Инна, лет 15-ти. Она для встречи сварила нам небольшую кастрюлю супа, хлеба дали грамм по 50 или 100. Немцы эти на подводе уехали в деревню, а мы поели по чуть-чуть этот суп и пошли спать. Утром приходили из соседней деревни немецкие рабочие. Это было 3 сентября 1943 г. Пришёл и к нам немец — бригадир и сказал: «ком арбайтен», и повёл всех взрослых на работу. До шахты было метров 200, а до цехов ещё ближе. В это утро я не помню, ели что-нибудь или нет. На этой шахте доставали камень — сланец чёрного цвета. Его раскалывали на тонкие пластины, обрезали специальными большими ножницами по разным формам (прямоугольные, ромбические, трапециевидные, квадратные). Готовые каменные плиты хозяин-директор продавал заказчикам. Этим камнем покрывали крыши и оббивали стены снаружи. Отца забрали в шахту разбивать зубилом и кувалдой громадные камни на более мелкие, чтоб можно было их поднять и погрузить в вагонетки, далее их электрической лебёдкой поднимали наверх, в цеха, для окончательной обработки. Старшую сестру мою Прасковью тоже забрали в цех на работу, ей было 14 лет, она эти камни зубилом и молотком разбивала на тонкие пластины, примерно по 5 мм. Мама и бабушка (мамина мать) тоже выполняли эту работу. Нам выдали карточки продуктовые на месяц, но не объяснили, что их надо тянуть на месяц. Мы были неграмотные, в магазине, который был в деревне Росдорф или Роферсдорф талончики отрезали, продукты давали, и мы их по незнанию расходовали на полмесяца раньше. В очередной раз пришли в магазин, а нам ничего не дают, так талончики кончились, а месяц ещё не прошёл. Пошли к директору по этому вопросу. Он вызвал из деревни одну немку по фамилии Кулинич, имени не помню. Она говорила по-русски, до войны она с мужем и с двумя сыновьями жили где-то в Прибалтике. Муж её русский был. Вот она нам объяснила, что карточка даётся на месяц и надо экономить, чтобы хватало до следующего первого числа. А пока, говорит, я вам дам взаймы своих несколько талонов.

По воскресеньям директор приказал отцу и маме пилить вручную ели на дрова. Они пилили, какие были более доступные и поближе. В понедельник директор ругал их и оштрафовал. Оказалось, надо было пилить ёлки только сухие, а они не знали, сразу им не объяснили. Немцы, может быть, и говорили, что пилить только сухие, но мы их не понимали. Знали только несколько слов: «арбайтен», «эссен брот», «васарь», «лофель», «шляфен», «хайз», директор — «шеф кетна». В соседних деревнях у хозяев («баур») работали русские парни и девушки (тоже насильственно привезённые из России ещё раньше). По воскресеньям они приходили к нам пообщаться. Мы были рады увидеть своих соотечественников. Первая пришла к нам девушка Тося, она была с Украины, потом приходили и другие, имена не помню.

На первом этаже была маленькая ванная комната, там был небольшой котёл, топился дровами, обыкновенная эмалированная ванна, где мы купались и стирали бельё. Воду носили вёдрами из ручья метров за сто, а грязную выносили в обрыв, который был чуть ближе, чем ручей. А на втором этаже, рядом с нами, за стенкой жили старые немцы — пенсионеры: дед Кустов и бабка Мария. Когда были все на работе, мы с младшей сестрой Раей почему-то сильно шумели, стучали, и к нам приходила эта немка и очень нас ругала, говорила: «Имо дрек-дрек», и объясняла, что она родом полячка (так я понял её), и у неё от нашего стука болит голова. А когда выходили мы с сестрой Раей на улицу, она лазила по вертикальным искусственным горкам высотою метров 7-8 с помощью крючков, штырей (эти горы начинались прямо от дома, они были выложены из плоских камней — породы и дальнейшей обработке не подлежали). Эта бабка-немка как увидит, что она лазит по этим горам, удивлялась и говорила: «Нежа-нежа», что кажется, обозначало «негра-негра». Сестра была чёрная, похожа на цыганку.

Через месяц или два к нам привезли отцову сестру, Александру, 13-ти лет от роду, она где-то уже в Германии отстала от нашего поезда, потом её посадили на другой такой же и она попала в другое место. По её словам, взрослые люди случайно увидели в газете русской наш адрес и, таким образом её привезли к нам. А как попал наш адрес в газету, точно не знаю. То ли наши дали, то ли директор шахты дал в надежде прибавить рабочего человека (дармовую рабочую силу). Её сразу поставили в цех колоть зубилом и молотком сланцевые камни на тонкие пластины вместе со взрослыми. По приезде на шахту, в лесу (а лес был рядом) изредка были белые грибы, мы их собрали, сварили и поели, отравления не было. Отцовой сестре тоже дали карточки продуктовые, и она питалась отдельно, самостоятельно. Это была своеобразная девочка, с характером.

Иногда я ходил в магазин с карточками за продуктами. Продуктов давали очень мало: хлеб, крупу, масло, сахар, кофе, сколько, точно я не знаю, но жили впроголодь. Помню, первый раз зашёл в магазин и сразу вперёд к продавщице (была симпатичная девушка), стояла небольшая очередь, пробежала какая-то волна по очереди, стояли немки, человек может 6-7, одна из них вышла из очереди, взяла меня за руку и поставила в конец. Я подумал, как же я сглупил, пошёл впереди всех, ведь я же не наглый, с другой стороны, я показал недовольство, что я маленький пленник. А при выходе из магазина одна немка пристала ко мне, что-то говорила, спрашивала: «Ты полиш?» (поляк). Я говорю: «Русский», она повторила: «Русиш», потом спросила, где лучше в Германии или в России? Сразу я не мог её понять, о чём она спрашивает, но по взмахам руки и слове «Русланд» я понял вопрос и сказал: «В России». По-моему, мой ответ она поняла. Рядом с этим магазином, через дорогу, была пивная, пиво продавали без карточек, и я иногда покупал бутылки две-три по заказу отца. Временами мы с сестрой Раей бродили по территории шахты, заглядывали в цеха, в столовую, в кузницу, ходили поблизости по лесу.

Продолжение: День Победы нас спас от мучения!

Прислала для публикации на сайте www.world-war.ru
Валерия Зеленская