Непростая советская история семьи Вершининых

Семья Вершининых: Мария Ивановна, Василий Александрович, рядом с ним стоит Людмила, сидят Идея и Георгий, 1940 г.

В нашей семье есть две чудесные тетушки — Идея Васильевна Вершинина и Людмила Васильевна Семеновская, родные сестры покойного отца моего мужа. Обе они современницы нашей непростой советской истории. Идея Васильевна – историк, много лет работала в музеях г. Горького, а Людмила Васильевна – учитель русского языка и литературы с 50-летним стажем. Именно Людмиле Васильевне, как филологу, и пришла мысль записать воспоминания свои и сестры об их предках, о жизни семьи в довоенное и военное время.

Я с радостью поддержала Людмилу Васильевну в этом начинании, понимая, что кроме моего личного интереса, эти воспоминания будут ценны для моей дочери. А потом подумала, что, возможно, о непростой судьбе семьи Вершининых будет интересно узнать и другим людям, которым небезразлична история своей страны. Поэтому я и обратилась к сайту «Непридуманные рассказы о войне», постоянным читателем которого являюсь.

Людмила Васильевна – автор очень подробных, интересных записок о жизни семьи начиная с прадеда. В данном отрывке из воспоминаний Л.В. Семеновской пойдет речь о её родителях, о жизни семьи в довоенное время, аресте и гибели отца.

Мама и папа

«Наши родители — Василий Александрович Вершинин и Мария Ивановна Шатунова (в замужестве Вершинина) родом из села Воротынца Нижегородской области, мама — 1897 г., папа — 1905 г. рождения. Предки мамы были из крестьян, выбившихся в купцы, после революции почти все родственники так или иначе пострадали от репрессий. Многочисленная крестьянская семья отца, Василия Александровича, так называемая «середняцкая», не избежала даже внутрисемейных раздоров на политической почве – один из братьев Василия Александровича был бывший «белый» офицер, чиновник почтового ведомства, дослужившийся в войну до поручика, остальные – убежденные коммунисты. У Марии Ивановны и Василия Александровича трое детей – Людмила (1926 г.р.), Идея (1927 г.р.) и Георгий (1936 г.р., умер в 1995 г.). Была еще старшая девочка, тоже Идея, 1925 г.р., но она умерла в двухлетнем возрасте от неизвестной болезни за 2 дня. Все дети в семье крещеные.

Мария Ивановна Шатунова со своей матерью Дарьей Петровной (справа налево: бабушка, мама и другие родственники). Дореволюционное фото.

Мама, Мария Ивановна, закончила в 1917 г. гимназию в селе Ядрино Нижегородской губернии (они с матерью и сестрой там жили после смерти отца), была учительницей начальной школы в Лысковском уезде, а потом вернулась в село Воротынец. У мамы был жених, «белый» офицер, но он погиб, пробираясь к Колчаку. Причем пробирался он туда вместе с дядей нашего отца (удивительное сплетение судеб!). Замуж за отца, Василия Александровича Вершинина, она вышла уже позже. В Воротынце она работала в РОНО – Районном отделе народного образования, потом в начальной школе.

Переехав в Нижний Новгород в 30-годы, мама поступила на филологический факультет Педагогического института, имея на руках двоих детей и больную мать, нашу бабушку Дарью Петровну, которая в это время жила с нами. Закончила пединститут в 1935 г. и потом до самой пенсии работала учителем русского языка и литературы в школе № 8 г. Горького. Она была учителем от Бога, отличалась жизненной мудростью, прекрасно разбиралась в людях. Унаследовала от деда купеческую предприимчивость, но родилась и жила не в то время, когда её можно было проявить, хотя в жизни она ей все равно помогала. Была красивой, статной женщиной даже в старости, родив четырех детей.

Мама никогда не ныла, не жаловалась, несмотря на то, что судьба наносила ей очень чувствительные удары. Ей даже завидовали, хотя завидовать можно было только её стойкости, умению «держать удар» и не сгибаться перед трудностями.

Жизнь она прожила трудную, потеряла рано отца, родную сестру, любимого жениха, первую дочь. Перенесла тяжелую и продолжительную болезнь матери, арест мужа в 1938 году, оставшись одна с тремя детьми, а младшему тогда не было и года. Потом – гибель мужа в конце декабря 1941 года под Москвой.

Несмотря ни на что, она сумела всем троим детям дать высшее образование. Во время войны, когда я училась в школе, в старших классах, была возможность закончить школу на год раньше. Маме это предлагали, но она ответила: «Пусть пройдет полный курс обучения», за что я ей очень благодарна.

Подумав, я решила вставить еще несколько эпизодов, которые как нельзя лучше характеризуют маму. Она отличалась независимостью суждений. Самым, пожалуй, большим грехом Советской власти является то, что она отучила напрочь мыслить вообще и самостоятельно в частности. Вы себе не можете представить, какие дифирамбы пели Сталину, а мама, в этой обстановке сплошного восхваления, имела собственное мнение, которое она передала и нам (и при этом сохраняя спокойную, дружелюбную обстановку в семье с мужем — истинным коммунистом!). Но она многое и знала. Когда она работала в райкоме, им давали читать эмигрантскую прессу. Папа или не читал, или не сумел сделать выводы – не знаю, а мама многое уяснила. Когда стали известны факты, изложенные в докладе Хрущева на ХХ съезде, мы многое вспомнили из того, что говорила мама. Притом, она никогда открыто не настраивала нас против власти. Например, я так и не стала комсомолкой после ареста папы, но это мое собственное решение, хотя на меня очень давили и в школе, и в институте (я была единственная такая). В институте я даже открыто выступала: я была отличницей все четыре года и висела на доске почета, где под фотографией было подписано: «Член ВЛКСМ»; так я каждый раз ходила в деканат и доказывала, что не состою. Из-за этого я получала не Сталинскую стипендию (которая была значительно выше), а Горьковскую.

Ушла с работы мама принципиально и разом: ей устроили подлость в школе те, кто метил на ее место, так что она демонстративно ушла с педсовета и больше не вышла на работу, хотя директриса лично приходила её уговаривать. Но прожила мама на пенсии всего пять лет и умерла 18 июля 1964 года.

Наш папа очень рано начал работать на земле, с 10 лет, т.к. отец и старшие братья были на фронте во время Первой мировой войны. Учился в Воротынце в двухклассном училище, затем в школе второй ступени закончил 3 класса. Он был активным комсомольцем, организатором одной из первых комсомольских ячеек в области, работал «избачом» — пропагандистом-библиотекарем (библиотека была в избе-читальне, отсюда «избач»), потом учителем и затем директором Васильсурской школы – девятилетки. Был на партийной работе — секретарь Лысковского УКОМА (Уездного обкома комсомола), потом член рабкома. Сам он не закончил и девяти классов (тогда это была средняя школа), но всегда много читал и был хорошим организатором. Интересная деталь – заявление в партию папа подал очень рано, еще работая на земле, но во время испытательного срока стал избачом, т. е. перешел в интеллигенцию, поэтому испытательный срок ему увеличили до двух лет.

В начале 30-х годов папа в числе 120 коммунистов был направлен на учебу в Нижегородский Педагогический институт, закончил его заочно, а потом поступил в очную аспирантуру, одновременно преподавая в пединституте. Тогда же мы переехали в Нижний Новгород и жили в здании Пединститута, сначала в подвале, а потом на 2 этаже в 3-х комнатной квартире, переделанной из учебной аудитории. У нас долго хранились конспекты папиных лекций и работ Ленина, и то и другое отличалось четкостью, ясностью, понятностью, доходчивостью, (мы с Идой (сестрой Идеей Васильевной) ими в своей работе потом активно пользовались).

Папа, несмотря на свое простое происхождение, был очень хорошим и благородным человеком. Он очень любил читать и собрал неплохую библиотеку, хотя книги тогда издавали мало (видимо, единственно, в чем пользовался служебным положением). У него был хороший голос, он пел, играл на гитаре.

Не закончив девятилетку, свободно решал задачи по арифметике и по физике. Он никогда не повышал голоса, ни о ком не говорил плохо, хотя подлецов видел. Просителей, работая в райкоме, принимал даже дома. Мы помним какого-то певца, который пел у нас в столовой на ул. Театральной. Был внимательным отцом: по воскресеньям обязательно с нами гулял (в будни приходил с работы, когда мы уже спали), ездил с нами на Щелковский хутор (зона отдыха в черте города), молча прививал нам любовь к лесу, природе вообще, хотя на словах не было никакой агитации.

В Нижнем (с 1936 г. город был переименован в Горький) папа снова работал по партийной линии — был сначала зав. отделом науки и культуры в Свердловском райкоме партии, а потом третьим секретарем этого райкома (он находился в самом начале ул.Пискунова, этот дом существует и сейчас). После этого папа был одним из организаторов и зам. главного редактора газеты «Горьковский рабочий» (сейчас «Нижегородский рабочий»). Его с этой должности сняли за статью о поэте Борисе Корнилове (а папа не знал, что тот был уже арестован). Папа несколько месяцев был без работы, а потом его назначили деканом английского факультета в Институте иностранных языков. Вот тогда он и был арестован в ноябре 1938 года по статье 58, по двум ее пунктам, один из них терроризм, т.е. подготовка покушения на Сталина. Остался жив только потому, что тогда сняли Ежова, и арестованных выпускали из тюрем. Их уже не пытали, но в карцере папа был 3 раза. Надо отметить, что ни в каких оппозициях папа не состоял, всегда истово поддерживал линию партии.

Арест отца

Папа приходил домой поздно, так что «эти» заявились, когда его еще не было дома. Когда стали повторно стучать, мама сказала: «Это за тобой». Папа сказал маме: «Меня не за что!», а мама ответила: «А других есть за что?!». Она-то коммунисткой не была и всегда здраво смотрела на вещи. Потом был обыск, но поверхностный – только папин книжный стол и письменный шкаф (он цел до сих пор, этот шкаф). Когда папу уводили, я проснулась. Так что мы попрощались.

Об этом времени отец рассказывал не все, хотя и много. Присылал на газетных полях записки грифелем химического карандаша (из–за этого грифеля он сидел в карцере). Рассказывал, что в тюрьме обрезали пуговицы на одежде, и заключенные смешивали хлебный мякиш с золой и делали пуговицы. У отца была трубка, он курил. В тюрьме тоже из мякиша и золы сделал трубку, она долго хранилась потом в доме, но, в конце концов, видно, разбилась.

До того, как разрешили передачи, отец отек от голода, не мог ходить. Когда разрешили передачи, мы кормили всю камеру (папа сидел с Ленинградской профессурой, им некому было передавать). Заключенные в камере читали лекции, каждый по своему предмету. Сокамерников было 6 человек, папа самый молодой — 32 года, но именно он был у них старостой. Потом эти люди (они вышли раньше папы) приходили и благодарили маму, при этом просили не зажигать свет.

Как мы жили, когда папа был в тюрьме

Как жили – мама – учительница, трое детей, Георгию и года еще не было, нам с Идой — одной — 11, другой — 12 лет. Одна учительская нищая зарплата, а на дополнительную работу не брали (жена врага народа). Спасибо директрисе школы №8 Шатровой Анастасии Максимовне, что не уволила маму. Из еды я помню картошку, черный хлеб и молоко.

А жили и носили передачи в тюрьму благодаря тому, что у нас был «постоялый двор» – рядом была гостиница «Москва» (сейчас не существует, тогда называлась «Интурист»), и мест там постоянно не хватало, вот мама и договорилась со швейцаром, он и поставлял к нам кого поприличнее. Но и то один обокрал – похитил папины вещи. Но остальные были, и правда, приличные. Спасало и то, что в доме почти не было жильцов (жили тогда на ул. Театральной, везде были учреждения), да и вход у нас был отдельный, со двора, так что никто не донес.

На ул. Театральную переехали потому, что Пединститут надстраивали, и всех, кто там жил (второй этаж в правом крыле был с жильцами), расселяли. И нам предлагали «выморочную» квартиру, т.е. которую отобрали после ареста жильцов. Но мама категорически отказалась от такого варианта, и мы поселились в очень неудобной, сырой квартире, переделанной из учреждения. Причем, когда папа сидел, нас пытались выселить зимой из этой квартиры и отдать её учреждению. Мама прошла три суда – районный, городской и областной (и все без адвоката!), и квартира осталась за нами.

Самое тяжкое воспоминание этого времени: прошел слух, что разрешают передачи, но нужно для этого сходить в НКВД. Я пошла, выучив наизусть, что нужно сказать, т.к. мама тяжело болела. Стояла очередь, но меня пустили первую, хотя я стояла в конце. Я до сих пор помню холодные стальные глаза этого гада – он смотрел на меня, девочку, как на врага. Я успела дойти до двери и разрыдалась, женщины из очереди окружили меня, спрашивали, что он мне сделал, утешали. Шла я пешком с ул. Воробьева до дома и плакала, потом долго стояла во дворе, чтобы успокоиться, чтобы мама не увидела слез.

Но передачи разрешили и не ограничивали весом. Мама передавала мешками, брала с собой нас, девочек, так как при процедуре передачи полагалось писать, от кого передача, и отец в тюрьме видел эти бумажки и знал таким образом, что все живы. Да и носить дочери помогали.
На приемке передач был мужик с грязными лапищами, который проверял передачи – даже разламывал хлеб, но посылки поддерживали всю камеру.

Когда папу освободили и мама пошла к тюрьме его встречать, мы, дочери, ждали, не ложились спать, сидели на сундуке, и там уснули. А проснулись – папа стоит у письменного стола. Только волос у него стало гораздо меньше, а до этого была богатейшая шевелюра.

После освобождения его восстановили в партии, а от этого зависело много, прежде всего – работа. После тюрьмы папа заведовал кафедрой марксизма-ленинизма в Сельхозинституте (тогда он был на пл. Минина в здании бывшей семинарии). И после всего, что с ним сделали, он ушел добровольцем под Москву в составе Горьковской военной дивизии, хотя у него была бронь от армии из-за туберкулеза. Там он и погиб, может быть и потому, что был абсолютно не военным человеком.

Отъезд отца на фронт

По просьбе отца, не говоря ничего маме, я собрала его вещи, а потом, уже сказав ей, на военном «газике» подъехали все прямо к эшелону и там попрощались.

Георгию было 4 года, и он интересовался военной машиной. Отец ласково называл его «Обрубком». И он сказал ему: «Эх, Обрубок, ничего-то ты не понимаешь!» Был ноябрь 1941 года, было холодно.

Сначала семья получала письма от отца из-под Можайска, потом они прекратились. Все боялись, что придет похоронка. Вскоре пришло письмо от родственника из деревни о том, что папа погиб. Почему-то в документах отца был указан адрес его мамы в селе Воротынце, туда и отправили похоронку.

На фронте папа был начальником прифронтового клуба, а погиб, исполняя обязанности комиссара какой-то крупной воинской части. Врач, на руках у которой он умер, рассказывала потом Георгию, нашему брату, что Василий Александрович ходил в атаку, был смертельно ранен и умер спустя три дня, не приходя в сознание. Георгий Васильевич, мой брат, еще будучи студентом — медиком, с этим доктором работал вместе в больнице № 5 г. Горького.

После гибели отца его сослуживец прислал маме папину фронтовую фотографию и деньги за часы. Мама писала на его адрес, но ответа не получила. Георгий пытался найти папину могилу, но в Московском облвоенкомате ему сказали, что там теперь все перепахано. У нас ведь не умеют и часто не хотят хранить память о тех, кому обязаны жизнью. Каждый год 2 мая, в день рождения папы, мы приходим к Вечному огню, горящему в Нижегородском Кремле. Это единственная для нас возможность почтить его память».

Записала текст и передала для публикации Вершинина Екатерина.

www.world-war.ru