Не выкрутишься – судить будем!

Даниил Яковлевич Старовойтов

Родился я 31 декабря 1910 года по-новому стилю, а по-старому – это было 18 декабря. До пятнадцати лет прожил с родителями в деревне Криволес в Смоленской области. Мои родители – Яков Наумович и Наталья Николаевна Старовойтовы. Детей родилось в нашей семье семеро, но осталось в живых трое: Мария, Владимир и я. Отец 1885 года рождения. Он с 1925-го года работал в шахте на Донбассе. Очень трудолюбивый был, за свою работу получил орден Ленина.

В 1921 году была эпидемия «испанского тифа». Я пережил эту болезнь.  Видимо, болезнь была занесена из Испании, поэтому так называлась. А сейчас эту болезнь называют «грипп». Почему я узнал об этом? Это было в армейских условиях. Меня спрашивали, какие в детстве болезни переносил. Я сказал, что «испанкой» болел. Меня поправили, сказали, что это не «испанка», а грипп.

Мать была грамотной, научила меня читать. Когда научился читать, для бабушки читал Евангелие и Библию. С тех времен стал атеистом. Прочитал, что Бог создал Землю и людей. Не понял, как это можно создавать Землю, людей? И у меня, у ребёнка, зародилась мысль, что Библия не соответствует правде.

Наше село было большое  – 100 дворов. В одном из дворов жил Демьян-бедный. Прозвали его «бедным», как писателя. Демьян – имя, а «бедный» добавили. У него, как и у нас, было два надела. Работали этот Демьян и сын его Федор, не покладая рук. Жена была у него слепая и старенькая бабушка. Своего хлеба им хватало, как и у моего деда – до Рождества. Церковь была в селе, позже ее снесли. После войны народ кто поразъехался, кто поумирал, очень многие не вернулись с войны.

В 1914-м году отца призвали на фронт. Мне было 4 годика. Физически я не помню, а психологически в памяти осталось: машина их встречала, на подводах начальство там какое-то было. В 1915-м году отец попал в плен в Германии. Из плена он вернулся в 1919 году. В Германии секта была баптистская. Отец подвергся ее влиянию. Он никого не агитировал, но мать, конечно, и сестра также стали верить, как он. Говорят, не было Креста у них. Дедушка и бабушка были православными, молились по-другому.

Говорят, что до революции жили люди богаче. Я скажу, наша семья была не из бедных, два надела имела. Тогда землю в наделы получали — где-то с 1861-го года. [1] Как семья наделялась, зависело от её количества. У дедушки по отцу было полтора надела, у него было 4 сына. У дедушки по матери было два надела. Я хорошо помню, 1916-1917-й год. Отец был в плену, мать занималась хозяйством. Я всегда матери в поле носил обеды. Бабушка дома накормит, я, когда приду к матери, принесу, и там ещё ем. Представляете, сколько я ел у бабушки:  пока донесу до поля, уже снова есть хочу. Поля находились где-то в часе ходу до места, где мать работала. Она видела, что я хочу есть, и говорила: «Давай, тоже ешь: только ты хлебушка – кусь, а капустки – хлёб-хлёб-хлёб». Капуста, забелённая молоком, без мяса, считалась хорошим питанием. Бедноты в то время было много.

В хозяйстве у нас все своё было. Дедушка по отцу жил так: до Рождества хлеба своего хватало. После Рождества он брал хлеб. Те, у кого больше земли, и семьи, может быть, меньше, давали хлеб под отработку, т.е. за этот хлеб нужно было отработать. Он  говорил всё время: «Ну, если уж в этом году мы переживём, значит, будем жить». Приходит следующий год, опять: «Ну, уж если в этом году переживём…» Вот так с детства во мне это осталось. У него корова была, конь, две свиньи, 5-6 овец и коз ещё держал. И дедушка, и бабушка, и мать – все были трудоспособны и много работали.

В нашу деревню, в Шумячскую волость, прислали двух учительниц. В одном помещении размещались школьники 1-го, 2-го, 3-го и 4-го классов. Меня посадили в 3-й класс, так как я уже умел читать. Все дети занимались в одном классе, но у каждого было своё задание. На четыре класса две учительницы. На перемене учительницы уходили в комнатку, пили чай с деревенской подругой, меня иногда поили.

Пионерская организация была, но в памяти у меня не осталось, как проходила ее работа. Отчитывались, а практически ничего не делалось.

В 1925 году мне исполнилось 15 лет. Я отцу говорю:

– Бать, я хочу учиться.

– Ну, если хочешь учиться, мы тогда едем в город. Отсюда я тебя не смогу учить.

Мы не бедно жили, но чтобы меня выучить, нужны были деньги. Далеко ездить надо было в школу. Квартиру нужно было снимать, отдельно на питание иметь. Мы переехали в старинный уездный город Рославль. Из деревень в город очень многие переезжали. До революции лес был частным, а после революции лес стал государственный. Пожалуйста, бери и стройся. Из деревни оказывали помощь, и нам тоже оказали помощь, построили хату.

Представляете себе, я с законченным сельским образованием пришел в городскую школу, и меня, «переростка», определили в 4-й класс. Читали по очереди, когда дошла очередь до меня, я читал, читал и сбился: забыл, какая буква в слове. Заимел хороших друзей, они мне в учебе помогали.

Надо сказать, что я до сих пор с ошибками пишу. Когда сочинения писал, всегда было в одной работе две оценки: «уд» и «неуд» т.е. содержание  – «уд», а грамотность – «неуд». Учительница русского языка Александра Николаевна меня вызывала к себе и говорила: «Ну, Старовойтов, хочешь дальше учиться?» Я говорю: «Конечно, хочу!». Говорит: «Ты меня, смотри, не подведи». Но я учился неплохо по физике и химии. По  химии я был у преподавателя консультантом, мне давалось это легко. Помню, в парке идём компанией, и я помогал товарищам разобраться. По математике кончается занятие, выходим на перерыв. Преподавателем старичок Дмитрий Иванович Шеланда был: «Ну, Данечка, ты всё понял?» – «Понял». Батька мой был в школе активистом в школьном совете. И вот он с этим преподавателем сдружился. Представляете, преподаватель с высшим образованием и неграмотный мой отец сдружились! А по физике был Арон Григорьевич. И вот когда проводились письменные работы и были какие-то вопросы, он просил, чтобы меня вызвали к нему. Он не говорил «запиши», а говорил так смешно: «Запши вопросы». Тогда, конечно, для учебы дорога широкая была – иди и учись, задержек никаких не было.

Когда окончил школу, поехал поступать в техникум в Москву. Друг у меня был Саша Мясников. У него дядька работал в Москве. Он поехал к дядьке жить и меня как друга взял с собой. Я поступил на финансово-экономическое отделение в железнодорожный техникум на Нижней Красносельской, в Сокольническом районе.

Когда меня принимали в техникум, я помню, директор со мной беседовал. Прежде всего, он обращал внимание на социальное положение. Это была основная характеристика. Поступил. Жил в общежитии в Ильинке по Казанской дороге. Это были конфискованные дачные места.

Учился три года. Платили 40 рублей стипендию. Этих денег мне хватало. Через каждые 3 месяца ездили на 3 месяца на производственную практику. При общежитии и при техникуме была столовая. В общежитии питались за счёт карточек. С 1930 по 1933 годы были продовольственные пайки, по карточкам получали продукты.

Дружил я с девочкой Надей. Она с каким-то парнем была знакома, москвичом. Он был инструктором в планерной школе. Как-то она мне говорит: «Ты хочешь быть лётчиком?» – «Конечно, хочу». И она меня познакомила с этим инструктором. Так в летние каникулы я в планерной школе учился. С 1933 года в авиацию стали принимать только членов партии. В комсомол я в техникуме вступил, а для партии ещё молод был.

В 1933 году я закончил техникум. Дальше пошел в военное авиационно-техническое училище в Вольске Саратовской области. Из планерной школы нас призвали в территориальные части. У нас территориальный батальон был. А полк располагался в Рязани – 3-й территориальный рязанский полк в городе Сасово. В каждом полку была школа кандидатов в военное училище. Впервые в 1933 году в армию поступили люди, уже считавшиеся грамотными, после семи классов. А то всё с 1-го класса и 2-го класса поступали. С октября месяца начинали учёбу. В 1936 г. я окончил это училище. Выпустили нас воентехниками 2-го ранга. Работал техником скоростного бомбардировщика СБ. Работа моя заключалась в том, чтобы следить за исправностью самолёта.

До поступления моего в училище в советской авиации были в основном «кукурузники». Вскоре появился уже разведчик Р-5-й – одномоторный самолёт. Потом появились тяжёлые четырехмоторные бомбардировщики ТБ-3 [2]. Мы их называли «коровы в воздухе». Это дальний бомбардировщик 1934 года. Постепенно появлялись новые самолёты, но мало их было: скоростная бомбардировочная авиация, дальние бомбардировщики и штурмовики ИЛ-2. Истребители появились: МИГи, ЯКи. Самолёты по тем временам были современные. Они в войну вошли. Наши самолёты-истребители происходили от немецких мессершмиттов. Скорость, маневренность, дальность и высотность – параметры, определяющие качество самолёта.

Надо сказать, что к Сталину население тогда относилось очень хорошо. Люди видели, что и промышленность росла, и армия совершенно другой стала. А заводов сколько построено было! В 30-е годы было репрессировано 16 человек из тех, кого я знал. Не вернулось только двое. А 14 вернулись, и как они жили до ареста, так и продолжали жить. Помню, арестовали комиссара из авиационно-технической школы, где я учился, и комиссара полка, куда я сразу был направлен. Начальник базы, полковник, тоже был арестован. Техник звена Костя Стампковский, поляк, был арестован. Как арестовывали? В частях были особые отделы. Начальник особого отдела – это был «бог» и «царь», перед ним дрожали все.

Он меня однажды вызвал: «Ты Стампковского знаешь?»

Я говорю: «Вместе работаем».

Он: «Знаешь, что он раскулачил мотор?» («раскулачил»  – значит, разобрал).

Говорю: «Знаю, что на самолёте, который исправен был, в моторе погорели клапана. Со снятого мотора сняли клапана, и Стампковский поставил на самолёт исправный двигатель. Кроме хорошего ничего не сделал».

И он от меня отстал. Я опроверг эту брехню, что Стампковский раскулачил мотор. Однако в Рославле был суд. Меня вызывали туда. Но суд почему-то не состоялся. В июле-августе 1941 года в Москве в академии им. Жуковского я встретил Костю Стампковского. Его освободили. Видимо, всё-таки для суда не было веских доказательств, что он «враг народа». Но ни я не сказал ему, что меня вызывали, ни он меня не спросил ничего о суде. Мы просто встретились как сотрудники, как товарищи, вспомнили, кто кого знает.

Ещё случай. Уже когда я демобилизовался из армии и стал гражданским лицом, у нас в парторганизации был репрессированный товарищ. В хороших отношениях мы были, и я у него спросил: «Саша, скажи, пожалуйста, вот сейчас говорят, что расстреливали. Скажи, как в лагерях было?» Я должен Вам сказать, что он от ответа отказался. Покачал головой и всё.

Другой случай. Уже после войны. Мне пришлось встретиться с одним из арестованных репрессированных, который 10 лет просидел в лагерях, а потом 9 лет проработал по вольному найму. Я ему задавал такой же вопрос. Он ни одного отрицательного слова не сказал, что издевались над людьми. Рассказал, что это были места, где с людьми занимались, они получали новые специальности.

После договора Молотова и Риббентропа Западная Белоруссия, Западная Украина, Прибалтика – все присоединились к Советскому Союзу. Подчеркиваю, не присоединили, а присоединились! Сейчас говорят, «присоединили», а в моём понятии «присоединились». Это нужно разделить, и чтобы доходило до сознания, так как это большая разница. Сейчас говорят, что Советский Союз оккупировал Западную Белоруссию, Западную Украину, Прибалтику. Это неправда! Понимаете, со временем историю можно истолковать по-разному. Кто как воспринимает, так и толкует.

В Прибалтике я находился с июля 1940 года. Что я видел там? Сплошные и день и ночь демонстрации с лозунгами о присоединении к Советскому Союзу: «За Советский Союз! За Россию!» Прибалтийские государства, как и Белоруссия, и Украина, просили помощи защитить от  фашистов, просили разрешения, чтобы присоединиться к Советскому Союзу. Нечем им было обороняться!

Что хочу подчеркнуть в Прибалтике: латыши политически были более дальнозорки, чем мы. Мы жили, что называется «хлебом насущным»: сыт – и слава Богу. А там смотрели дальше. Там видели, что Гитлер делает. Когда осенью 1940 года мы с женой прибыли в Латвию, нам латыши на каждом шагу говорили: «Уезжайте отсюда, война вот-вот здесь начнется». А когда война началась, пожилые люди говорили: «Вы скоро будете здесь опять!»

Жили в  г. Виндава [3] в состоянии боевой готовности. На ночь подвешивали бомбы, утром снимали, днем занимались учёбой. Помню один интересный эпизод. Обслуживали два полка штурмовиков и два полка истребителей. Самолёты английские. Техник сопровождал полёт – не боевой, а учебный вылет был. И он, как сидел на хвостовом оперении самолёта, там, где стабилизатор, так и поднялся в воздух. Лётчик не увидел его на хвосте. Связи у лётчиков с землёй не было. Не успев набрать высоты, ему пришлось производить вынужденную посадку с этим техником на хвосте верхом. А когда садились, техник метров двести вперёд пролетел по инерции. Но всё обошлось благополучно.

22 июня 1941 года в 4 часа утра начальник штаба (он был за командира полка) объявил тревогу. В армии каждый месяц проводились учебные тревоги. Но тут она была совершенно другого тона, мы почувствовали, что это война! Моментально оказались на своих боевых местах. И минут 20, может быть 30 прошло, как посыпались на нас бомбы. Несколько человек у нас сразу погибло. В частности, в нашей эскадрилье погиб комсорг. Он только собрал членские взносы. Кусочки от красных тридцаток разлетелись от него в разные стороны. Ранения были такие тяжёлые, что он умолял: «Добейте меня!».

Все семьи из Латвии эвакуировали. Моя жена, Александра Васильевна, тоже — она была беременной. Она прибыла сначала в Рославль, потом была эвакуирована в Тамбовскую область, а оттуда – в город Вольск и там жила на квартире. Аллочка у нас родилась 13 сентября 1941 г. в Тамбовской области. Из полка осталась только одна семья татар, которая не эвакуировалась.

Даниил Яковлевич и Александра Васильевна

Когда было объявлено тревожное положение, командиры авиационных полков со всей Прибалтики были вызваны по приказу в Москву. Полки оказались «обезглавлены». Полк не имел никакого приказа, что делать: вылетать или не вылетать. От центра не получали никаких распоряжений, что делать, поэтому начальник штаба принимал самостоятельные решения. Командир полка к нам прибыл только 5 июля и в первый же вылет погиб, а штурман и радист вернулись.

После войны я разговаривал с товарищем из Белорусского округа. У них всё происходило так же, как и у нас. Начальник штаба как командир полка принимал решения совершить полёт без команды из округа, а военный округ располагался в Риге. Он принял решение, чтобы девятка вылетела бомбить колонны по пути, как встретит движение колонн со стороны Германии. Это были бомбардировщики СБ. Три девятки послал. Мой довоенный сосед лётчик полетел во второй девятке. Его сбили, перебило ногу. Литовцы сказали: «Оставьте, мы  позаботимся о нем». Когда стало известно, что командира оставили живым в Литве на захваченной вражеской территории, то штурмана и радиста, которые не пострадали, сразу арестовали.

Во время войны у меня была лёгкая контузия: барабанная перепонка лопнула. При перебазировании с Брянского фронта в Великие Луки я был уже не техником, а служил в части батальонного аэродромного обслуживания. При разгрузке нас немецкий самолёт бомбил. Госпитализации, конечно, не было.

Как-то на наш аэродром прилетал командующий воздушной армией генерал-полковник Науменко. И я обратился к нему за помощью – автобензина не хватало, надо было авиационным пользоваться, а это было запрещено – преступление. Я и обратился: «Как быть?» А он говорит: «Выкручивайся сам. А не выкрутишься – судить будем». Начальник ГСМ находил авиационный бензин, добавлял в автобензин, и так обеспечивали.

Даниил Яковлевич Старовойтов. Фото декабрь 2013 г.

В нашем Прибалтийском округе, в Риге, аэродром был в 8-ми километрах от линии  фронта, где размещался истребительный полк на новых самолётах МИГ. Охрана была такая, что близко не подпускали к аэродрому. Однажды такой обстрел был, что был поврежден 51 самолёт. При обстреле была команда: «Всех долой с аэродрома». Остался я на аэродроме и врач. Во время обстрела каждые 15 минут я должен был докладывать командиру дивизии о состоянии аэродрома. За эту работу я получил орден Красной Звёзды. После войны за орден Красной Звезды платили 15 рублей, за орден Красного Знамени – 25 рублей.

После войны в Харькове в Киевском районе я работал в районном жилуправлении. Должность называлась техник, а по сути, работа другого характера: принимал жалобы от населения, разбирался с ними, докладывал начальнику о состоянии дел. Парадокс какой-то получился: стали обращаться не к начальнику, а ко мне. Молва прошла в районе, что новый какой-то «прокурор» появился: я объективно подходил к жалобам. Люди надеялись, что разберусь и помогу.

Записала Татьяна Алешина
для www. world-war.ru