Назначение в Дмитров

Николай Киваев

Паровоз коротко гуднул, будто хмыкнул, и покатился в депо, оставив эшелон в километре от вокзала.

В теплушках солдаты загомонили, повскакивали с нар. Вместе со всеми мы бросаемся к проему двери, ныряем под деревян­ный брус, одновременно служивший ограждением и перилами, прыгаем на забрызганную мазутом щебенку.

За то время, пока мы тащились от Сталинабада (ныне — Душанбе), до Ташкента, вдоволь наглотались пыли, сажи, закопти­лись и пропотели — самый раз в речку или под кран. Высматри­ваем, как везде и всегда на остановках, указатель «Вода» или «Кипяток», однако все безуспешно. Бежать к станции? Но — увы! — вдоль пути, как линейные на параде, уже выстраивались дневальные.

— Готовиться к построению! От вагонов не отходить!

Делать нечего — надо ждать. Курсанты — народ дисциплини­рованный, терпеливый, за четыре месяца в Орловском пехотном училище, эвакуированном в Чарджоу, нас приучили к воинскому порядку. А если учесть, что все, кто находился в эшелоне, про­шли сквозь сито специального отбора, вполне можно понять наше уважение к приказам, распоряжениям и командам. Мы могли лишь смутно догадываться, что ожидало за непослушание, — это должно быть что-то страшное, — потому и держали себя в руках. Конечно, трудновато было в нашем возрасте — ведь средний возраст курсантов составлял семнадцать лет!

Ташкент — город хлебный. Такая слава закрепилась за ним еще в гражданскую войну, в разруху, таким он, пожалуй, был и сейчас. К эшелону из переулков уже потянулись вездесущие тор­говки с тазами, завернутыми в старые платки, скатерти и просты­ни. В какие-то минуты вдоль тропинки, петлявшей по соседству с рельсами, образовался настоящий торговый ряд. Чего в нем только не было! Молодая вареная картошка, пересыпанная жаре­ным луком, с малосольными огурцами, резко наперченные блины и манты, самса с луком, рисом, тыквой, жареная рыба с аппетитными корочками, семечки, сушеный урюк-курага, кишмиш и многие другие вкусности. Даже после курсантской — самой лучшей! — «девятой», — нормы это выглядело, будто в сказке.

Покупали мало: деньги, выданные на дорогу, потратили еще в Сталинабаде. Лакомились теперь лишь те, у кого была лишняя пара нательного белья или еще какие-нибудь шмотки.

Прибежал запыхавшийся Теша Расулов, земляк и приятель.

—Там, — показал он рукой, — вода. Бежим!

У брезентового рукава, из которого обычно заправлялись водой паровозы, образовалось маленькое столпотворение. Котелка­ми, ведрами, флягами, а кто и пригоршнями, курсанты ловили струю, брызгались, хохотали. Поодаль наиболее степенные драили друг другу обгоревшие под жарким среднеазиатским солн­цем спины. С котелками в руках бросились в эту бучу и мы.

Помывшись, словно заживо рожденные, сидим на теплом рельсе в тени вагона и уминаем остро наперченные блины — по­хоже, из кукурузной муки.

Вку-усно…

Обещанного построения все нет и нет. Теперь можно и осмотреться. Справа и слева — насколько хватал глаз, — зеленели сады, сквозь листву которых проглядывались белые стены и рыжеватые дувалы-ограды, слепленные из глины-самана. Запах угля, напоминавший пороховую гарь, отдавался в сердце малопо­нятной тревогой.

— Говорят, скоро тронемся, — сообщил уходивший в «раз­ведку» Николай Дядченко, еще один земляк. В отличие от нас, он успел уже поработать токарем на Керкинскои машино-тракторной станции и потому имел кое-что на карманные расходы. Вот он-то и обогатился кульком кишмиша. — Скоро пойдут курсанты из пулеметного и Ленинского училищ…

Снова ждем, смакуя нежный кишмиш. Возбуждение первых минут уже прошло, и теперь в теплушках и около вагонов образовались небольшие группки. Где-то играют в шашки, нарды, а то и в карты — не на деньги, конечно, это категорически запрещалось — где-то проводят беседы политработники и агитаторы, а где-то играют в «лопаря». Странная, но весьма почитаемая среди солдат игра. Мужская, сказал бы, игра. Ее вообще-то можно было бы назвать «угадай обидчика». Один, кому выпал жребий, или доброволец, особый любитель игры, встает в центре полукруга. Согнув в локте левую руку, закрывает ладонью левый же глаз, а правую, продев подмышку, выставляет за спину — ладо­нью наружу. Она-то и становится мишенью, по ней бьют — кто-то один — тоже ладонью. После удара «обиженный» поворачивается, а навстречу ему протянуты руки с выставленными большими пальцами. Надо угадать, кто ударил. «Обидчик» заменяет обиженного. Бывало, отобьют ладонь, а заодно и бок, так, что долго чувствуется: бьют-то «от души». Между прочим, от этой игры и польза есть: она вырабатывает устойчивость, слабый на ногах не устоит.

Вот так и проходил весь этот день. Вдруг слышим:

—К вагонам! Строиться!

Остается несделанным ход в дамки, заканчивается на половине беседа агитатора…

Обед! Да еще какой! Сидим в ресторане, за столами под белой скатертью. Ножи, вилки, перец, горчица — все, как «в луч­ших домах Лондона». Да и пища, что надо! Забегая вперед, скажу, что на всем пути до Москвы нас кормили не из полевой кух­ни, а в привокзальных ресторанах. Подъезжаем к станции, а там уже столы накрыты — пожалуйте, товарищи курсанты… Житуха! Значит, мы чего-то стоим, значит, предназначены для чего-то важ­ного.

Конечно, очень хотелось выскочить в центре Ташкента, но это было категорически запрещено. В городе свирепствовала комен­датура. Патрули забирали всех, кто одет не по форме. А не по форме одет был весь эшелон. Хотя Указ Президиума Верховного Совета СССР о введении новых знаков различия состоялся еще 6 января 1943 года, к июню в большинстве гарнизонов Среднеази­атского военного округа погон все еще не получили.

— Старшие по теплушкам — к начальнику эшелона! — проносится по составу.

Значит, ожидается что-то новенькое. Машинально делаю дурацкий ход на шашечной доске и попадаю под разгром: Теша за один раз «съедает» четыре шашки и моя «дамка» остается в пол­ном одиночестве.

Новую партию доиграть не удается, хотя у меня и есть воз­можность взять реванш: поступает команда получать погоны.

Начинается, как это всегда бывает при выдаче нового обмун­дирования, веселая суматоха. Погоны суконные, с красной окантовкой, только что из-под машинки — коробятся. Пришивать их мы еще не умеем, да и командиры — тоже. То стежок вылезет наверх, то один погон окажется выше или ниже другого, то кромка наползает на рукав. Повезло тем, у кого погоны «с языч­ками» — пришил пуговичку, петельку, подцепил погон — и гото­во! А я выпарываю свой погон в четвертый или даже в пя­тый раз…

— А ты по шву, по шву, — советует Николай Дядченко.

В самом деле, если пришивать не от воротника, а от рукава, дело идет лучше.

По соседству сержанты, выдрав из петлиц на память красные треугольники, тоже мучаются, вымеряя расстояние от края пого­на до первой лычки и зазор-пробел между нашивками. Завидуют старшим сержантам — у них всего-навсего одна широкая тесь­ма.

Разбитной костромич, — белокурый Васятка, как звали мы его, — вставил внутрь погона фанерку, за что сразу же схлопотал два наряда вне очереди. Вслух не жаловались, но шепотком мечтали о гимнастерках нового покроя — со стоячим воротни­ком. Старые гимнастерки, с отложным воротником, пропитавшееся на каракумской жаре потом, страшно натирали шею. Мы наде­ялись, что новые будут удобнее. (Кстати, потом выяснилось, что стоячие воротники в жару дерут кожу не хуже наждака).

Зато на вчерашней поверке эшелон выглядел по-новому, вну­шительно. Правда, странно было видеть понизу обмотки, а повер­ху погоны. Чем-то мы смахивали на задрипанное белое воинство из кинофильмов про гражданскую войну, однако, в общем получалась довольно серьезная картина. Вроде ничего особенного: суконная полоска, а уже совсем другой вид.

Это было чем-то вроде утешения для нас, вчерашних курсантов, в том числе и Орловского пехотного училища, в 1941 году эвакуированного в Чарджоу. Мы уже спали и видели себя млад­шими лейтенантами — через два месяца планировался выпуск. К этому времени все уже довольно сносно владели стрелковым вооружением батальона, приобрели навыки командования отделе­нием и взводом в различных видах боя. И вот вместо офицерских кубиков многие получали сержантские нашивки, а кое-кто и голый погон.

Недели три назад нас, четыреста пятнадцать человек, внезапно построили на плацу и вместо развода на занятия отправили по казармам, отпустив на сборы всего два часа. Мы знали, что в училище работает какая-то комиссия, перебирает личные дела, а для чего, для какой цели — этого сказать никто не мог. Предполагали возможную — досрочно! — отправку на фронт, но, в отличие от недавнего прошлого, особой радости не испытывали. Если в первые дни учебы многие писали рапорта с просьбой от­править на фронт, то теперь уже свыклись с мыслью о предстоя­щем выпуске. И вдруг — эти сборы.

Эшелон в Ташкенте еще спал, когда подошло подкрепление — 200 курсантов из училища имени Ленина. Через полчаса после погрузки состав пополз на северо-запад — через выжжен­ные солнцем степи.

В то же самое время к Москве, погромыхивая на стыках рельс и оглашая сигналами горна железнодорожные станции, мчались другие эшелоны с курсантами Винницкого, Гомельского, Куйбышевского, Львовского, Тюменского, Харьковского пехотных и других специальных училищ, а также с моряками Амурской флотилии.

Так начинал воплощаться в жизнь новый замысел Ставки Верховного Главнокомандования. После Сталинградской битвы предстояло провести ряд крупномасштабных наступательных опе­раций, а для их обеспечения помимо всего прочего требовалось усиливать воздействие на тылы врага: нарушать связь, уничто­жать штабы, склады, взрывать мосты, захватывать и приводить в негодность аэродромы. Эти задачи возлагались на воздушно-де­сантные войска, которых в действующей армии было недостаточ­но. Поэтому-то в мае 1943 года по распоряжению Ставки ВГК началось формирование двадцати воздушно-десантных бригад. К началу июня штабы, в том числе и восемнадцатой, девятнадцатой и двадцатой бригад, уже были готовы к приему личного состава. В их распоряжение и мчался с дальнего юга эшелон с курсантами-среднеазиатцами, которым предстояло составить костяк одно­го из новых воинских формирований.

Для нас, конечно, тогда все это было тайной за семью печатя­ми. До сих пор удивляюсь, как удавалось командованию держать в глубоком секрете истинную суть передислокации большого ко­личества курсантов военных училищ — даже от них самих.

Пункт назначения — Дмитров

Поздним вечером, после бесчисленных остановок на станци­ях и разъездах, пропуская попутные и встречные поезда, эшелон приполз, наконец, в тупик станции Москва — Товарная. От земли поднимался белесый туман, дома, пристанционные постройки и погрузившиеся в спячку деревья как бы плавали в зыбких обла­ках. Здешнее холодное небо, в отличие от густой темени и ярких звезд южных широт, выглядело изъеденным молью серым полот­нищем.

Выгружались быстро, без лишних разговоров и суеты. Вещевые мешки, попросту «сидоры», собраны еще в пути, а шинели скручены в тугие скатки, перехваченные по концам брезентовыми ремешками-тренчиками. Хотя теперь до фронта было уже доволь­но далеко, Москва все еще соблюдала режим светомаскировки, и, разговаривая, мы невольно понижали голос. Даже команды отдавались тише, чем в обычных условиях.

Строимся в колонну по три и многокилометровой лентой втягиваемся в туман. Шагается легко — належались в эшелоне, да и сказывается желание поскорее прибыть в пункт назначения. Но до него еще — идти и идти. Отдохнули на двух малых привалах, объявили и большой — на завтрак. Скоренько проглотили порции «второго фронта» — американской тушенки — с твердыми, как камень, сухарями, запили кипятком, подслащенным крохотной таблеткой сахарина, и повалились на траву — кто где сидел. Свя­то солдатское правило — отсыпайся впрок.

Команда «строиться» прозвучала, когда совсем уже рассве­ло, и туман остался только в лощинах. Спросонья шли, часто сбиваясь с ноги и не глядя по сторонам. Постепенно втянулись в ритм марша, и появилась возможность, как сказал бы преподаватель военной топографии, сориентироваться по сторонам света.

Заря разгоралась справа, значит, шоссе ведет на север. А в той стороне, мы точно знаем, фронта уже нет. Тоскливее становится на душе: значит, это не последний марш, скорее всего, идем на пополнение, а потом опять топать да топать…

Такая перспектива никого не радует. Уж лучше бы сразу куда-нибудь, под Вязьму, например, где все еще не утихают бои.

Около полудня достигли пункта назначения. Это был город Дмитров. Год назад еще тут проходила линия фронта. Выходит, мы порядочно опоздали.

Остаток дня и ночь провели в летнем клубе, сохранившем на стенах довоенные афиши и красные лампочки над дверьми.

Размотав обмотки и растерев ноги, плюхнулись на пол, уст­ланный примятой хвоей — кто-то здесь до нас уже отдыхал. Иголки еще не успели пожелтеть, из чего можно было сделать вывод, что люди тут надолго не задерживаются.

Ночь была теплой и довольно светлой, не «белой», как в Ле­нинграде, но и не такой густо-черной, как в Средней Азии — что-то вроде поздних сумерек. Из дверей по полу стлался запах цве­тущей липы, памятный мне еще по сибирской деревне, где мой дед был первым председателем колхоза, отчего и стал жертвой белогвардейских отрядов.

Запах усыплял и будил воспоминания. В полудреме я вновь проделал путь от села Васьково Томской области до Самарканда, где жили мои родители. Образ деда, партизана гражданской вой­ны, долго витал над моей головой, и я не заметил, как уснул. А в ушах все стучали и стучали вагонные колеса, и сам я покачивал­ся, как в теплушке на нарах. Ощущение железной дороги будет преследовать нас еще несколько дней — настолько оно въелось в наше сознание, пока путешествовали до Москвы.

Утром — физзарядка под музыку, умывание. Вот уж где воды в избытке! Нам, привыкшим экономить каждую каплю, сначала от такого расточительства было не по себе. Потом завтра­кали за солдатскими столами под открытым небом. Накормили не то чтобы сытно, но, в общем, неплохо. Большие куски отварной рыбы с густой, как спекшаяся глина, пшенкой и чай без нор­мы — пей, сколько хочешь. Правда, хлеба дали по два ломоточка. Черного, зато с коровьим маслом.

Во время перекура обсуждали разные варианты нашего буду­щего, но ничего путного из этого не получалось, так как досто­верно никто ничего не знал.

Появился щеголеватый старшина в шевиотовой гимнастерке и хромовых сапогах. Все вскочили. Он, тронув козырек фураж­ки, милостиво бросил: «Вольно», извлек из полевой сумки спи­сок.

— Мизарбаев…

— Дядченко…

— Расулов…

— Бойко… Снова мы вместе!

— Все, кого назвал, в две шеренги — становись! — скомандовал старшина. — На первый-второй — рассчитайсь! Ряды — вздвой! Напра-во! Шагом марш!

Мы выполняли команды, можно сказать, с удовольствием.

Строй остановился во дворе щебеночного завода. У входа в здание дирекции кучковались офицеры, многие с боевыми награ­дами. Ясно: будет распределение. Наконец-то…

Эту процедуру мы хорошо знали. Тут главное — не прога­дать. Ошибешься — потом не исправишь. Одни старались выжи­дать, «не высовывались», другие, наоборот, вызывались добровольцами — на любое дело. Особенно, если речь шла о специальных командах. Скажем, плотников. Неважно, что топора в руках не держал, наверняка в команде найдется настоящий спе­циалист, он научит. Зато ты застрахован от строевой подготовки, которая больше всего надоедает. Ее никто не любит, за исключе­нием тех командиров и начальников, которые давно забыли, как печатать шаг в общей колонне, тем более выполнять строевые приемы «по-разделениям»…

Наша троица — Теша, Николай и я — еще в эшелоне решила, что друг без друга — никуда.

Перестроив нас снова в две шеренги, старшина доложил ка­питану, но не нашему, из эшелона, а из «местных». Тот, в свою очередь, отрапортовал мрачному майору с медалью «XX лет РККА» на гимнастерке.

— Здравствуйте, товарищи! — неожиданно звонким голо­сом поздоровался майор.

Несколько секунд мы набирали воздух, потом, как в учили­ще, одновременно выдохнули: «Здрасст». (В те годы отвечали не «Здравия желаем», а коротко: «Здрасст».

Майор негромко, как бы нехотя, сказал: «Вольно» и кивнул кому-то из группы офицеров. От нее отделился старший лейте­нант. Легким, «кошачьим», шагом приблизился к строю и мед­ленно, вглядываясь в лицо каждому, пошел вдоль шеренги. Той же пружинистой походкой он возвратился к центру строя, отсту­пил шага на три-четыре.

— Кто желает в разведку… поднимите руки, — тихо и буд­нично сказал он, будто сделал предложение сходить на концерт или в кино.

Вот уж такого никто не ожидал! Обычно первым долгом доб­ровольцев набирали в артиллерию, в радисты, писаря — туда, где требовались грамотные люди. А тут — разведка…

Стоящий слева Теша Расулов толкает меня локтем: «Идем?». Я, в свою очередь, смотрю на Дядченко. Николай соглашается, я это чувствую по его руке, тиснувшей мои пальцы. Мы почти од­новременно поднимаем руки.

Старший лейтенант подошел вплотную, опять, как раньше, осмотрел всех троих сверху донизу — от ботинок и обмоток до выгоревших пилоток. Наша выправка и внешний вид, видимо, устраивали его.

— Представьтесь.

— Курсант Дядченко Николай…

— Курсант Расулов Теша…

— Курсант Мизарбаев Александр…

Старший лейтенант, ничего не сказав, вернулся на прежнее место.

— Кто еще хочет в разведку?

К нашему удивлению, желающих больше не нашлось. Чем это объяснить, не знаю. Наверное, оробели. Одно дело слушать рассказы о разведчиках и совсем другое делать все это самому. Каждый ли готов к такому? Мы-то спортсмены, нам к физичес­ким нагрузкам и единоборствам не привыкать…

— Никого, — как бы с облегчением отметил старший лейте­нант. — Хорошо. А вы… Три шага из строя… шагом марш. На-пра-во! За мной… — И пошел, не попрощавшись с офицерами и не оглядываясь.

За всю дорогу до церкви, в придворных постройках которой размещался разведвзвод, старший лейтенант не сказал ни слова. В сараюшке с нарами вдоль стен десятка полтора бойцов устила­ли доски еловыми ветками. У самодельной тумбочки стоял бра­вый сержант в десантном шлеме.

— Принимай пополнение, — сказал старший лейтенант. — Определить место.

Только тут мы узнали, что попали служить не просто в раз­ведку, а в воздушно-десантную бригаду.

Так вот почему «свирепствовала» медицинская комиссия, там, в училище, недели за две до отправки эшелона!

Источник: Киваев Н. Моя жизнь: просто я тебя старше на отечественную войну. Москва: Саранск, 2006. С. 12-20. Тираж 500 экз.