Напарник

Читайте первую часть: Не доходил трагизм войны

 

Бой у города Путивля

На огневых позициях за Ворожбой мы простояли несколько дней, а после этого всё время были в движении. При каждой остановке копали орудийные окопы и обязательно выставляли боевое охранение.

Снялись мы с очередных огневых поздно вечером, когда уже на небе высыпали звёзды; шли всю ночь без привалов и на рассвете вошли в город Путивль. Всё время на марше с нами был комиссар батареи. Коня он отдавал кому-либо из слабаков — такие у нас еще были, а сам шел то с одним, то с другим расчетом. Марш прошел очень организованно.

Рано утром, пока командиры проводили рекогносцировку, мы около двух часов стояли в колонне на широкой пустынной улице города. Впереди была батарея 76-миллиметровых пушек. Орудий с такими длинными стволами в городе еще никто не видел, поэтому на них засматривались взрослые, возле них все время крутились мальчишки, несмотря на ранний час. Они угощали нас яблоками, принося их в подолах рубашек и в ведрах. Город был совсем тихий. Да он и не производил впечатления города — просто большое село. Только подтверждение жителей, что это Путивль, да киоск «Союзпечати», где я купил почти свежие газеты, говорили о том, что мы в древнерусском легендарном городе.

Из Путивля нас повели на запад и сосредоточили в лесу. Как только пришли в район сосредоточения, командиры снова уехали на рекогносцировку.   Гончарова   взяли   в   огневой   разъезд,   а меня, правильного, почему-то оставили за командира орудия. Часа два я мерил шагами расстояния до ориентиров и рисовал карточку противотанкового огня. Остальные члены расчета, замаскировав орудия, рыли индивидуальные укрытия — колодцы, удобные для борьбы с танками. Когда все спали, я тоже вырыл себе колодец. Так за хлопотами и не поспал.

Вечером батарею повели по лесным дорогам и просекам. Сгущались сумерки, а мы все шли по лесу, то и дело останавливаясь: неопытные ездовые наезжали на пни и цеплялись за деревья, орудия приходилось отцеплять от передков и выкатывать на руках. Наконец лес кончился. По убранному полю, потом по лугу вышли к неширокой речушке или канаве, перешли через нее по мостику и минут через пять заняли огневые позиции.

Окоп для орудия мы вырыли быстро: в расчете теперь на всех были штыковые лопаты, мы успели втянуться в работы по оборудованию огневых. Не было боеприпасов, кроме тех, что в передках. Я слышал, как замкомбата ругал боепитание, которое не привезло обещанные снаряды. Под утро, когда мы уже дремали у орудий, на батарею прибежал Никитин — он дежурил возле точки наводки, чтоб по команде зажигать её, — и доложил, что обнаружил штабель боеприпасов в кустах в полукилометре от огневой. Всех, кроме наводчиков, сразу же заставили носить и чистить снаряды.

Рассветало. Замкомбатр приказал отметиться по дневной точке наводки, но откуда-то наползла волна тумана и заволокла всё, даже соседнее орудие не стало видно. С переднего края к нам долетели первые звуки боя. Мы чистили снаряды и гадали, что там происходит.

Туман как наплыл, так и рассеялся. Только его остатки путались в кустах у речушки, на переднем крае стрельба усилилась — мы молчали.

На батарею на тёмно-гнедом очень красивом коне прискакали заместитель командира дивизиона майор Киселёв с ординарцем. Я в это время сидел на хоботовом листе, держал руку с ветошью на снаряде и, не желая того, дремал — сказалась бессонная ночь. Разбудил меня топот лошадей. Лихо соскочив с коня, майор закричал:

— Спите! А пехота кровью умывается! Почему не стреляете?

Что ответил замкомбатр, я не слышал, он стоял ко мне спиной, шинель, которую он накинул с утра на плечи, валялась у ног.

—   Шубина мне!   — приказал майор телефонисту и присел у аппарата.

Майор Шубин, пожилой, плотный человек, с мешковатой фигурой и седеющей большой головой, в Сумах был у нас преподавателем матчасти артиллерии, на фронте — командиром нашей батареи. Телефонист передал трубку майору Киселёву.

— Шубин, почему не стреляешь? Не видишь? Ну, хотя бы по мосту, раз там идут пехота и танки. Они ж не на прогулку идут… Ну, и что же? Стреляй на полном заряде. Нечего жалеть орудия, они не девки, пожалей свою седую голову и чужие молодые, старый дуралей! — майор   в   трубку.   —   Пехоту   расстреливают минометы. Стреляют с кладбища в квадрате…, там несколько кустов. Что значит не в твоей огневой полосе? Пехота кровью умывается, нельзя поднять головы, а ты про полосы!.. Хватит болтать! Стреляй! Майор отдал трубку телефонисту. С НП пошли команды:

— По мосту!

Майор вырвал трубку у телефониста и заругался в рифму:

— …Шубин, по миномётам!.. Я сейчас покажу их тебе разрывами. Ищи на кладбище. Повторяю квадрат.

Майор Киселёв достал из полевой сумки старый артиллерийский целлулоидный круг, ученическую деревянную линейку, разложил карту на снарядном ящике, стал готовить данные и подавать команды. Нам пришлось сильно разворачивать орудия. После залпа майор Киселёв снова взял трубку:

— Видел, куда лёг залп? Плевать, что не в твоей огневой полосе. Даю ещё залп, уточняй цель и продолжай стрельбу. Не жалей боеприпасов   и орудий,   пока   не   заставишь   минометы молчать. Выдвинь боковой пункт — и не тяни!… Батарея, зарядить! Залпом!.. Огонь!

Батарея окуталась дымом и пылью. Через минуту последовала команда с НП:

— Левее 0-30, прицел… Зарядить! И опять залп.

В два залпа майор Шубин закончил пристрелку и подал команду для стрельбы на поражение. Стреляли залпами и беглым огнем.

—   Плохо окопали батарею. Проспали, бурундуки. С немцами шутки плохи — нужно окапываться. Я поехал на наблюдательный пункт. А с боепитанием я разберусь. Мало им оторвать голову…

За время после выхода из Сум батарею немцы ещё ни разу не бомбили и не обстреливали, и нам уже стало казаться, что, роя окоп, мы делаем «дурную работу». Сказалось и понижение требовательности командиров в этом вопросе: наши старания и небрежности не замечались, поэтому наш орудийный окоп мы не докопали на один штык лопаты — насыпали повыше бруствер, некоторые не стали рыть или вырыли не полностью щели для укрытия. Так было и в других расчетах. Это и заметил заместитель командира дивизиона.

Конь майора Киселева боялся стрельбы — не стоял на месте, коновод еле удерживал его, но вот повод взял майор Киселёв, и конь как застыл, только дрожали ноздри и подергивались мышцы на передних ногах. Майор был выше среднего роста, плотный, хорошего сложения, подвижный. Он очень легко вскочил в седло и поскакал вдоль фронта батареи влево.

Бой был первым не только для нас, но и для большинства наших командиров. И если мы всему учились, так как из-за кратковременности   учебы     имели   слабую   теоретическую     и практическую подготовку, то наши командиры, имея довольно обширные знания, должны были на ходу выбрать из них нужное, соответствующее данной обстановке, а некоторые из них додумать, приспособить к условиям и требованиям боя. Инициатива, изобретательность, смелость, готовность принять ответственное решение и отвечать за это решение — обязательное качество хорошего командира. Без них командир — не командир. Такие качества, на наш взгляд, были у майора Киселёва. Он нам, курсантам, готовившимся стать командирами, нравился, хотя мы тогда не могли еще знать качества, необходимые командиру. Просто он нам нравился, мы верили в него, хотели быть такими, как он.

После стрельбы по минометам батарее сразу же была подана команда для стрельбы по пехоте и танкам. Снова пришлось разворачивать орудие, которое теперь сильно закопалось сошником и даже хоботовым листом и колёсами в землю.

— К орудию! Хобот влево! — подал от своей щели команду старший сержант Гончаров, но она заглохла в грохоте разрывов — по нам открыла   огонь немецкая батарея. Разрывы в своей массе были недолетные и чуть в стороне от нашей батареи. На батарею залетали некоторые снаряды и осколки. Кто упал, кто спрятался от них в щель, наводчик и замковый припали к щиту. А команды с наблюдательного пункта шли без перерыва.

Наводчик от панорамы стал давать мне рукой сигналы: хобот влево. Я поднялся с земли, ухватился за правило. Но где там! Я даже не колыхнул плотно засевшее орудие. Позвал помощников правильного:

— Ройтман, Никитин!

Ройтман подбежал к поручню, Никитин команду или не услышал, или не выполнил.

—   Третье, на колеса!   — приказал наблюдавший наши потуги замкомбат.

— На колеса! — повторил команду Гончаров, чуть выглядывая из щели. Приказание выполнили Соловьев, Кабанец, Коротков.

Я, надрываясь у правила, командовал:

— Взяли, и… взяли!

Орудие не двигалось.

— Минутку, — крикнул я и побежал к Никитину, который лежал в неглубокой щели и еле прятался в ней — на этот раз наш толстяк, ленившийся рыть, перехитрил себя.

— К орудию! — закричал я над ним и ударил по толстому заду носком сапога.

Никитин метнулся к орудию, вместе с ним к орудию подбежал снарядный. В горячке я нечаянно поднял голос на Гончарова зато, что мне приходится выполнять его обязанности.

Теперь сошник из земли вырвали сразу: свою медвежью силу к хоботу приложил Никитин. Орудие развернули, подбили под сошник брус, орудие включилось в стрельбу.

Немцы, не переставая, обстреливали нас, но из-за какой-то ошибки снаряды ложились в основном вокруг батареи, только частично залетали на батарею. Появились раненые. И все же первый страх у нас уже прошел, мы дружно работали у орудий.

Наблюдатель на батарее закричал:

— Воздух!

Я в это время помогал подносить боеприпасы. Более чем 50-килограммовый ящик гнул к земле. Я повернул голову в сторону чуть доносившегося гула: с правого фланга на батарею шли еще очень далёкие самолёты. Я бегом побежал к орудийному окопу, ноги, до этого заплетавшиеся, несли, как на стометровке, положил снаряды на место — расчет в это время забрасывал гаубицу заранее приготовленными ветвями, впрочем, я видел только Соловьева, Кабанца и Ройтмана. Что делали остальные — не видел.

Под вой самолета я упал в щель. Со мной влетел в неё Соловьев. Мне было страшно, от самолетного воя и разрывов замирало сердце, но любопытство брало своё, и мне запомнилось лицо Соловьева: оно побледнело, верхняя губа чуть подрагивала под разрывами, а голова, как и у меня, невольно вжималась в плечи.

На батарее стало тихо-тихо — самолёты ушли. Я выглянул из щели: батарея как вымерла. Стояли пыль и вонь разрывов. Возле нашей щели поблескивала на солнце неизвестно как попавшая сюда погнутая орудийная гильза. Наша гаубица почти полностью была размаскирована взрывной волной бомбы, которая разорвалась рядом с окопом. Гул самолётов был уже чуть слышен, немецкая артиллерия по батарее не стреляла.

— Ушли, — сказал я Соловьеву, имея в виду самолёты. Он стоял в щели рядом со мной, был на полголовы выше.

Замкомбат подал команду осмотреть орудия, мы вылезли из щели, но подошли сначала не к орудию, а к воронке от бомбы, она была метрах в пяти от орудийного окопа. Вскоре из-за мальчишеского любопытства возле воронки собрался весь расчет. Гаубица наша практически не пострадала, были несколько царапин. Что было у остальных орудий, я не помню: переживать и пережевывать налёт было некогда: с наблюдательного пункта пошли команды на ведение огня, и каждый занялся своим делом.

Снаряды, которые мы поднесли и подвезли ночью, вскоре расстреляли. Вокруг орудий валялись гильзы, целая куча их лежала в углу нашего окопа, мешая работать. Нам снова пришлось подносить боеприпасы.

Больше о том бое я ничего не могу рассказать значительного. Мы много стреляли. Немецкая артиллерия еще раз обстреливала батарею. Наверняка в это время были события, о которых следовало бы рассказать, но я тогда так устал, что усталость заслонила все — в памяти ничего, кроме усталости до надрыва, не осталось.

Во второй половине дня нас спешно отвели за реку Сейм. И опять командиры уехали на рекогносцировку. Расчет отдыхал. Я улегся у колеса гаубицы на горячую, сухую землю. Все тело ныло. Пахло выгоревшей на солнце травой, перекаленной на солнце землею — все, как в нашей ставропольской степи, только я наработался не у молотилки, а в бою. И к физической усталости добавилась сильная тоска по дому. После бессонной ночи, физически и морально напряженного и тревожного дня, все спали, кроме часового. Незаметно заснул и я. Проснулся поздно вечером. Солнце уже коснулось горизонта. Рядом со мной лежали Ройтман и Никитин, разговаривали «за Одессу». Как им повезло, что они, товарищи по школе, были вместе и в одном отделении! Их тоска по дому делилась на двоих. Они только прочитали в газете статью о героической обороне Одессы, дали почитать мне. Потом стали вспоминать о пережитом сегодня, об обстреле батареи и бомбежке. Никитин покраснел и спросил:

— Чернов, а правда я потом уже не боялся?

— Ты потом вел себя молодцом, — поддержал я товарища. — А снаряды носил лучше всех, за двоих.

Никитин и в самом деле держался под огнем хорошо, только в первый момент растерялся.

 

В секрете

Никитин хотел, чтоб мое мнение о нем было хорошее. Как я уже писал, в училище с одесситами мы прибыли в один день, все время были вместе. Между нами не было близкой дружбы, но жили мы, как в одной семье, все наши достоинства и недостатки были на виду. Я сразу же обратил внимание, что у Никитина пробивная бесцеремонность: с любыми вопросами, которые у нас возникали, он мог обратиться к любому должностному лицу. Я откровенно завидовал ему: у меня часто в таком случае язык прилипал к нёбу.

Никитин мог всё попросить. Кормили нас вроде хорошо, но, как всегда первогодкам в армии, нам не хватало. За добавкой от нашего стола ходил он и, когда не давали, обращался даже к самому шеф-повару, старому, толстому, очень доброму старику, старшине Кабакову. Умел он «сачкануть», то есть увильнуть от работы, на этой почве я с ним несколько раз скандалил, не желая делать работу за него. На фронте я узнал из его характера ещё кое-что. Здесь, особенно после случая, о котором я намерен рассказать, стал замечать, что Никитин хочет, чтобы мнение моё о нём было хорошее.

Кроме боевого охранения, от батареи на фланги часто выставлялись секреты, которые должны были предупредить батарею при внезапном нападении противника. В секрет на всю ночь ставили двоих. Целиком бессонная ночь — это очень тяжело, поэтому там разрешалось отдыхать по очереди.

В первой половине сентября нас, то есть меня и Никитина, поставили в секрет в полукилометре от батареи, за стеной кукурузы на огородах села. Я стоял, опираясь на винтовку с примкнутым штыком, прислушивался, невольно вспоминал предвоенное время.

Тихо. Лунно. Из села доносились редкие и чуть слышные шумы. Даже с вечера огней не было видно. За спиной в копне похрапывал Никитин как напоминание, где я и зачем я здесь. Время шло все медленнее и медленнее и все же, наконец, в разных концах села закричали первые петухи. «Дома бы сейчас пришел с улицы и спать…» — размечтался я, начисто забыв, что дома я, начиная с пятого класса, в это время не жил — учился в соседнем селе, а потом в педучилище — и сейчас бы не жил дома, а где-либо учил детей.

Во вторую половину ночи усталость навалилась сильнее: внимание притупилось, я все чаще клевал носом. Теперь уже похрапывание Никитина было не предупреждением, а великим соблазном. Чтобы разогнать сон, я начал ходить возле копны строевым, на некоторое время помогло, но потом начал спотыкаться на ходу. Недалеко белели тыквы, я надел одну из них на штык и стал делать упражнения. Тыква тяжелая, а на конце штыка она еще тяжелее, и я вскоре запыхался, но желание спать почти не прошло. И тогда я пошел на последнее средство: приставил штык к подбородку. Как только голова начинала клониться, подбородок падал на штык, от боли и испуга сон на некоторое время проходил.

Наконец, небо на востоке чуть посветлело. Скорее бы рассвет! Как только покажется солнце, пост наш снимется самостоятельно. Солнце — наш разводящий: с заходом его мы пошли на пост, с восходом — снимемся.

В дальней стороне села сипло прокричал петух, потом ближе другой, потом горланул где-то рядом, мне казалось, что я слышу хлопанье его крыльев и полусонное поквохтывание кур. «Вторые кочета кричат к рассвету, — лениво подумалось мне. — И Большая Медведица развернулась. Нужно разбудить Никитина. Теперь он должен выспаться».

Но я тут же отогнал эту мысль — уж очень ненадёжен мой напарник. Вчера он подвел меня. На огневой у орудия мы стояли на посту по одному, по очереди в порядке номеров. Спал расчет в орудийном окопе на маскировавшей окоп соломе в обнимку с винтовкой. Дежурный сержант в определенное время подавал команду сменяться. Было установлено правило: пока сменяющий не поднялся, пока не заступил на пост, сменяемый не имел права ложиться. По команде для всей батареи я стал будить Никитина.

— Ну, встал уже, встаю… поднимаюсь… сейчас, — такие отговорки продолжались несколько минут.

Наконец, Никитин встал, выбежал из окопа. Я крикнул:

— Дальше б отошел, Никитин!

— Я помалу. Темно — влететь куда-либо можно.

Когда Никитин вернулся, я лег спать. Никитин ходил по окопу и сновался мне:

— Холодно как, а! Дрожь совсем забрала.

— Ходи, танцуй, — посоветовал я, натянул воротник на голову, и закутался в плащ-палатку и сразу же заснул. Вскоре проснулся — дежурный звал часового нашего расчёта. Вскочив — как ошпаренный — я сказал:

— Меня сменил Никитин.

— Я слышал, но где он?

Рядом со мной кто-то спал. Когда я ложился, тут никого не было. Стащил с головы спавшего плащ-палатку — Никитин Я зло, с силой дёрнул его за воротник шинели, голова Никитина поднялась и ударилась о станину.

— Никитин, какого ты хрена улёгся?

— Я только прилег погреться, я всё слышу, — ответил Никитин — И ты, Чернов, не бери на себя много. Я тебя сменил, и не учи меня жить. Чего я такого сделал? Чего строишь из себя начальство? Подумаешь, прилёг себе! Не твое дело, — перешел в контратаку Никитин

— Понятно, Никитин. Ты у нас самый умный. Чего стоять, когда можно лежать и спать. Наверно, тебя Чернов не добудил?

— Так, может, и не добудил, — тут же подтвердил Никитин

— Ты хоть не ври. Это подло! Я слышал, как ты бегал и как заступал, даже, как и сколько будил тебя Чернов, — разозлился сержант.

—   Я не то хотел сказать, товарищ сержант, — Никитин стал оправдываться, потому что за сон на посту уже отчисляли из училища.

Поэтому я с неприятным чувством пошел с ним в секрет, не доверял ему — уснет, а мне, старшему, отвечать. Почти до утра я боролся со сном — все тело ломило, ноги подгибались сами. Наконец, я разбудил Никитина:

— Вставай, заря занимается.

Никитин быстро вскочил, отряхнулся, подтянул ремень на шинели, довольно бодро сказал:

— Чего ж раньше не будил?

Я так устал, что не мог говорить, только попросил:

— Ты не садись, только не садись, я хоть полчасика засну, — и провалился в сон.

Снилось мне, что я в степи. Ночь. Я очень хочу спать. Рядом урчит трактор. Надо мной стоит дядя Иван Бутусов, будит, посмеивается. И, как только бывает во сне, я курсант, дневальный по конюшне. Очень хочу спать, ложусь в ясли с сеном, а рядом урчит трактор. И опять дядя Иван, но в форме старшины — он перед войной был в армии и был старшиной — говорит мне: «Вставай, старшина идет».

Я вскочил. Рядом в копне с храпом спал Никитин. По кукурузе кто-то шел, шуршали листья. Стоял плотный туман.

— Стой, кто идет! — я клацнул затвором.

— Старшина Лопатин.

Несмотря на утреннюю прохладу, спина у меня сразу же покрылась потом. Я сильно толкнул ногой спящего Никитина, он вскочил.

Голос старшины я бы отличил из тысячи и всё же для порядка спросил:

— Пропуск?

Старшина назвал пропуск и подошел к нам.

— Молодцы. Оба не спите. Как прошла ночь?

Я, старший, ответил:

— Без происшествий, товарищ старшина. Только очень длинная — спать хочется.

— А вы бы по очереди отдохнули.

Я промолчал.

—   Собственно, уже утро. Сойдёт туман — и всё, — продолжал старшина. — Вы, Чернов, с Загородневым земляки, кажется. Заснул он сегодня на посту. Что-то он последнее время скис.

У меня от волнения за Митю запершило в горле.

—   Товарищ старшина, нельзя ли чтоб не докладывать? Сами накажите. Митя заболел. Он хороший человек, он больше не будет, — я волновался так, будто это несчастье произошло со мной.

— Обнаружил его замкомбат спящим. Он человек неплохой, но сна на посту не простит. Слушать оправдания не будет. Скажите Загородневу, чтоб поговорил с комиссаром. Я, если меня спросят, доложу, что он старательный курсант, что он, действительно, простыл. Это и сейчас видно… Разрядите винтовку или поставьте на предохранитель, а то ещё нечаянно кого застрелите. Я пошел.

— Есть разрядить винтовку, — ответил я и тут же выполнил приказание. Старшина ушел. За моей спиной сопел Никитин. Спать мне уже не хотелось.

— Ложись, досыпай. Мало тебе было — всю ночь спал. Теперь позарюй.

Никитин ещё сильнее засопел.

— Прости, Чернов. Сел переобуться и не знаю, как получилось.

— Знаешь, всё знаешь! Надо было тебя прикладом по голове огреть — на век бы разучился спать, — ворчал я.

— И огрел бы… Я уже сам за себя боюсь, — виновато ответил Никитин.

— Нечерта тебе бояться: ты в иголье ушко пролезешь, а вот Митя даже сказать, что болен, не умеет…

Митя был ездовым орудийного уноса в первом взводе. Вчера днем я с ним виделся, разговаривали. Он простудился и то и дело шмыгал своим большим, горбатым носом. Встречались мы всегда как братья. Сколько у нас было прекрасного общего в совсем недавнем прошлом в Буденновском педучилище!

Как только чуть развиднелось, мы пошли на батарею, доложили дежурному и отпросились у него сходить на тягу: мне не терпелось поговорить с Митей, поддержать его, передать совет старшины.

По дороге нам попалась пехотная полевая кухня. Там уже кончали получать завтрак. Никитин тронул меня за рукав: Подожди, Чернов!

И я увидел разворотливость и напористость Никитина. Отцепив от пояса большой круглый медный котелок, который он успел себе где-то раздобыть, Никитин пристроился в очередь и вскоре подставил котелок под черпак.

— На двоих! — он показал рукой в мою сторону.

Но повар, видно из сверхсрочников, оказался тёртым:

— А ты, парень, не наш! Чего лезешь?

— Это кто не ваш? Нас вчера поздно вечером вдвоем прислали. Забыл, небось, или старшина позабыл… С мясом зачерпывай, мы его тоже едим.

Повар засмеялся и сдался. И на нашей кухне завтрак был готов. Кашу свою и пехотную мы съели за один присест. С нами ел и Митя. Он был очень расстроен случившимся. От болезни Митя похудел, нос стал еще больше, глаза покраснели; говорил он, шмыгая носом, глядел куда-то мимо нас.

— Отчислят меня. Я давно не нравлюсь замкомбату, а тут ещё этот сон. Наверно, и комиссар не поможет.

— Может, всё же обойдется, — успокаивал я.

— Пообещай, что больше не будешь, — подсказывал Никитин, — скажи, что заболел, это ж и без врача видно.

Вскоре наш первый взвод от нас забрали в другую батарею, ушел и Митя. Нам дали взвод с матчастью, собранной из учебных орудий и отремонтированной в училищных артмастерских. С этой очень памятной мне ночи Никитин стал держаться ближе ко мне, старался при случае помочь.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)