Нам было всего по восемнадцать

Нам в сорок первом было всего по восемнадцать – скоро минет полвека. Но вот, что удивительно – помнится! Не все, конечно, но многое помнится. Но память капризна и движения ее неожиданны, порой странны…

Как же все начиналось? Что было со мной в первые дни, в первые часы войны? Помню… В то утро оказался я под навесом подмосковной железнодорожной станции «Влахернская» (теперь Турист). Полумрак. Свежо. Тихо. Тягучий утренний туман неторопливо переползает через железнодорожные пути. Чуть слышен говор влюбленной пары, что примостилась на скамейке напротив. Но вот на платформе появился немолодой лейтенант с противогазной сумкой. За ним солдат с винтовкой. Лица их хмуры. Они остановились против молодых.

Документов, конечно, нет, — обратился к ним лейтенант. – В лесу, поди, ночевали. Так вот слушайте… и ты школяр слушай: — обернулся он в мою сторону. Война, третий час уж как воюем.

Туман таял медленно. А над лесом, что проступал за широкой долиной, разгоралось багровое зарево. Нет, это еще не был пожар, это занимался первый день Великой Отечественной.

А через несколько дней вместо альпинистского лагеря на Баксане, куда у меня уже была путевка – строительство оборонительных укреплений по реке Десне у деревни Снопоть. И по 12 часов лопата – то днем, то ночью, и мозоли, и первый немецкий самолет – светло-зеленый с крестами. Совсем низко, и в кабине живой немец в больших летных очках. Заложил вираж и глядит, как бросились мы из недоконченного противотанкового рва – кто прямо на откос, а кто почему-то вдоль… Жутко! Но тогда за страх, за испуг никому стыдно не было – потому всем впервой. А немец ни бомбить, ни стрелять не стал, — улетел в сторону Вязьмы.

На другой день в деревне, где жили мы по избам да сеновалам – паника: вроде бы немецкие танки за лесом прошли… А по деревне бабы с ребятишками мечутся, скотину то выгонят, то обратно загонят. Лошадей запрягают, у кого есть. Вой, плачь. И мужиков довольно много, но все растерянные, перепуганные. Кто в огороде яму копает, чтобы добро сохранить, кто на завалинке сидит, и обеими руками за голову держится. И вдруг ни с того, ни с сего, напротив, через улицу , изба загорелась. Да бойко так, сразу факелом. Люди выскочить успели, а домишко-то горит себе… Мы кинулись воду из колодца таскать, а нам никто и не помогает. Оставили это и не знаем, что же делать. Непонятно все. Вроде и страшно и не страшно, а весело даже, пожалуй, как в дурацкой песенке: «Дом горит, горит, горит, а кругом народ стоит…», только тушить никто не торопится. Ярко так, как в этаком удивительном сне.

Рассвело, и солнце из-за леса поднимается, а по улице деревенской по траве роса. И ничего вроде не случилось в природе – обыкновенное утро, как вчера было. А что-то все-таки огромное и страшное происходит… Что такое война? Как ее понимать, куда бежать? Ведь, кроме того немца в самолете с крестами, мы ничего страшного еще и не видали.

Посовещались мы и стали пожитки по быстрому собирать. А «мы» — четверо парней девятиклассников из одной московской школы, что и сейчас стоит на Сущевской улице, ближе к Палихе. Сегодня из тех четверых я один остался. А тогда вскинули мы нетяжелые рюкзачки и прямиком через лес на шоссе, километров 20. По лесной дороге – людской поток: в одну сторону солдаты – где строем, где толпой, а в другую население со скарбом. А на следующей дороге наоборот – те туда, а эти обратно. И немцев еще никто не видел, и в какой стороне они – никто толком не знает. Но все движутся, бегут отчего-то, а от чего – непонятно пока… А между дорогами лес как лес – птички поют, как положено и запахи лесные. А война-то уже идет и первые новые звуки в тишине: самолеты невидимые на восток пролетели. Сначала один, потом вроде стаей, и голоса моторов незнакомые. Потом впереди взрывы загромыхали, один за одним. И стрельба пулеметная… И вдруг стихло все. А когда к шоссе стали подходить, гул глухой стало слышно. Вопли какие-то и плачь истерический, и ругань.

Как стали к шоссе выходить, лес поредел и впереди, между деревьев движение видно стало, бессмысленное какое-то – ни вправо, ни влево, на месте вроде перемещается что-то и громыхает и вопит. Перед самым шоссе толстая елка, поваленная и за ней свежая земля бугром. Лег я пузом на еловый ствол, чтобы перебраться – и окостенел: совсем рядом, на черной земле труп – мальчонка белобрысый и челюсть с одной стороны разворочена, и зубы белые вывернулись неестественно, и язык вывалился, и на клетчатой рубашке, над кармашком – месиво кровавое. Смотрю на это – ничего не могу – ни моргнуть, ни выдохнуть, глаза остановились, и вижу только его зубы как будто с внутренней стороны. Как очнулся от жути такой, так понял, что впереди воронка от взрыва свежая, дымится еще, и кроме мальчишки еще трупы – две женщины простоволосые и еще непонятно кто, только видно, что человек был. И мысль первая – как же так – людей убило, а к ним не бежит никто? Вот тут, наверное, и началась для меня война – поднялся я на ноги повзрослевшим, на много лет, хоть и отроду тех же неполных еще восемнадцати.

— А на шоссе бестолковая суета — направо, к Москве, метрах в двухстах прямо на асфальте грузовой автомобиль догорает. Другой, рядом, мотором в кювет уткнулся и за ними еще несколько автомобилей сгрудилось – объехать никак нельзя — узкое шоссе. Тут и солдаты мечутся, и всякого народу много. Неподалеку кучка ребятишек лет по семь-восемь на корточках сидят, кто ревет в голос, кто зубами стучит. А над ними две девушки стоят, лет по семнадцать, в слезах и тоже, что делать не знают. Наверное, тот мальчишка, убитый в воронке тоже с ними был. Заметался я тут в растерянности. И растерянность не от страха, нет – прямой опасности-то никакой покуда не было. Просто беда кругом и что-то делать нужно, а что – понять не могу. То ли девчонкам этим помогать… А чем им поможешь? Или вон парень нагруженную телегу из канавы пытается вытащить. Лошадь распряг, и глаза у парня дикие – дергает за оглобли безо всякого смысла. А как ему помочь? Эту телегу и впятером не вытащить.

И тут слева, со стороны поселка, солдаты показались, человек сорок, строем. Хоть и не четким, но строем, и главное – командир с ними. Какой по званию — не помню, конечно, но ведет уверенно, быстро. И сразу видно, что знает он, куда нужно идти и что делать. И солдаты чувствуют это, и никакой паники. И так это выразительно было – среди сумятицы, среди страха и неизвестности – твердый шаг и суровая уверенность. Дело. И я сразу успокоился, вернее, сосредоточился как-то, понимать стал, что вокруг происходит.

Куда девались тогда два приятеля моих – не помню. Только Сашек был все время рядом. Помню его красивые телячьи глаза, то полубезумные от ужаса – это на краю воронки с убитым мальчиком, то вопрошающие с надеждой… И эта обращенная ко мне надежда что-то определила в мальчишеской моей душе. Может быть ответственность лидерства, уверенность в себе, чувство превосходства, что ли. Не в спорте, не на танцах перед девчонками, а перед лицом неведомой опасности и большой беды.

Материал прислала для публикации на сайт
Болотова Наталия Яковлевна