На войне не как на войне?

Первый месяц войны. Тя­желые оборонительные бои у западной границы, первые десятки километров оставленной территории. Отступление. Дороги забиты артиллерией, машинами, повозками бежен­цев. Но вот из латвийского городка Цесиса в сумерках выезжают четыре грузовика с потухшими фарами — в каждом кузове по три красноармейца с ручными пуле­метами — и лесным проселком движутся на запад, обратно к границе, навстречу наступающим фашистским подраз­делениям. У бойцов особое задание, о котором почти четыре десятилетия спустя рассказал в своем письме в редакцию «Известий» подполковник запаса Леонид Евстафьевич Паламарчук из Золотоноши.

…Удивительное явление — почта большой газеты. Сколько уж написано о войне, а какое-нибудь простое письмецо откуда-нибудь из-под Ряжска или вот Золото­ноши вдруг высветит в общей панораме событий такой «крупный план», какого не встретишь ни в самой подроб­ной хронике, ни в романе, ни в фильме.

Итак, операция, порученная молодому военнослужаще­му Паламарчуку, сидящему рядом с водителем в кабине автомашины, могла быть обозначена одним словом — дети.

«Я имел от члена Военного Совета 8-й армии дивизион­ного комиссара т. Шабалина задание: возвратиться в район юго-восточнее занятой оккупантами Риги и вывезти остав­шийся там пионерский лагерь.

Проселок тянулся то через лес, то по открытой мест­ности. Плохо то, что со своими солдатами объясняюсь с трудом: это были латыши, военнослужащие из латышского национального корпуса, русского языка не знают, как я — латышского.

Ехали всю ночь с частыми короткими остановками. На остановках я прислушивался, но, кроме автоматной и пулеметной трескотни справа, ничего не было слышно. Наступил рассвет, впереди послышались редкие разрывы снарядов и мин, мы опять остановились, я вышел из кабины автомобиля и пошел на опушку леса. И вдруг четко услы­хал детский плач слева от дороги. Одновременно я заметил перебегавшие от дерева к дереву фигурки детей, которые прятались за кустами и стволами деревьев. Плач прекра­тился. Я стал звать ребят, но ко мне никто не шел.

Громко объясняю, что я свой, советский, приехал за ними, что латышские солдаты — тоже наши. После этого ребята очень робко начали выходить на опушку. Тут же появились пионервожатые и воспитательницы. Оказывает­ся, 152 мальчика и девочки в возрасте от десяти до двенад­цати лет да около десяти человек взрослых всю ночь бродили по лесу и наконец решили самостоятельно идти на восток.

Кое-как успокоив детей, мы посадили их на машины и накрыли брезентом. Туда же забрались и взрослые, и мы поехали обратно. 15 июля 1941 года я доставил всех ребят и взрослых в Цесис и передал представителям политотдела для последующей отправки вглубь страны.

Прошли десятилетия — дети стали взрослыми, а мы постарели, и у каждого своя судьба. Очень жаль, что в той исключительно тяжелой обстановке и суматохе я не записал фамилий ни руководителей пионерского лагеря, ни латышских военнослужащих, которым я очень благо­дарен за образцовое выполнение трудного задания».

Сейчас даже самым младшим из них за сорок. Зрелый, уверенный возраст. Профессия, дом, вкусы, семья — все определилось, устоялось. У некоторых появились внуки. Но всего этого реально могло не быть — ни профессии, ни внуков. Вот как говорит об этом А. Анисимова из Приозерска Ленинградской области, уроженка деревни Егорьевки, что недалеко от Орла:

«Воспользовавшись тем, что на улице поутихло, мама пошла за водой. А в это время в нашей хате кроме нас жили на постое шестеро солдат. Как только начался обстрел, бойцы стали один за другим выскакивать на улицу к ору­диям. Моя старшая одиннадцатилетняя сестра бросилась к последнему, уцепилась за рукав и отчаянно закричала: «Дяденька, вернись, не бросай нас!..» Тут загрохотало. Он толкнул нас за печку, прикрыв сверху своим телом и полами шинели. Когда все стихло, солдат встал, отряхнул шинель, одна пола которой оказалась пробитой осколком, и сказал вбежавшей с другими солдатами маме: «Не знаю, хозяйка, кто везучим родился — я или твои дети».

Мы не помним его лица, не знаем ни его имени, ни фа­милии, ни номера части, где он служил. Вспоминает ли он,если жив, войну и трех перепуганных ребятишек с Орловщины? Может быть, ему интересно будет узнать, что мы все трое выросли, разлетелись в разные концы страны, имеем свои семьи. А наши родители и по сей день живут в той же Егорьевке».

Инженер И. Лейбман из Саратова, в прошлом минча­нин, тоже пишет о смелом человеке, довоенном начальнике пионерского лагеря «Ратомка» под Минском. 22 июня 1941 года над этим лагерем уже летали немецкие самолеты, и начальник увел пятьсот ребят в лес, а затем добился для них вагонов. В Минск они въезжали уже буквально сквозь огонь. Вот она, граница мира и войны, увиденная глазами подростка сквозь узкое окошко товарного вагона:

«Обычно с вокзала новый Дом правительства был не виден, но закрывающие его здания уже были разбиты, и сквозь дым я вдруг различил наш Дом правительства, только красный флаг над его крышей стал черным от копо­ти… Наш начальник не велел нам выходить из вагонов и сам не пошел разыскивать свою семью, а под бомбами побежал добывать для нас паровоз, и уже через час мы ехали вглубь России. В Хвалынске он сдал нас тамошним педагогам и ушел на фронт».

Начальник пионерлагеря «Ратомка» эвакуировал здо­ровых ребятишек, а врачи и воспитатели детского костно­туберкулезного санатория под Ленинградом, недалеко от Луги, оказались под бомбами с тремястами беспомощны­ми, прикованными к кроватям детьми. Кровати перенесли в лес, накрыли марлевыми пологами от комаров. Рядом расположилась воинская часть. Когда стало ясно, что придется отступать дальше, командир части сказал, что машины они отдают больным детям. Их везли сначала на грузовиках, покрытых зелеными ветками, потом на ру­ках перенесли в поезд и привезли в Кировскую область, в живописное село Русский Турек.

«Часто мы жили без света, с коптилками. Не хватало то хлеба, то соли, часто питались тыквой, но, как только появлялась возможность, нас кормили отлично. Глав­ное — о нас заботились, нас лечили, учили, в нас ве­рили».

Это рассказывает ленинградка Ю. Василькова, сотруд­ница Института текстильной и легкой промышленности имени С. М. Кирова. Мать Васильковой погибла в блокад­ном Ленинграде.   Только   после   войны   нашла она двух младших сестренок. Оказалось, в Ленинграде был создан областной специальный детский дом художественного воспитания, и обе музыкально одаренные девочки были помещены туда. Все три сестры получили высшее обра­зование, одна окончила Ленинградский университет, другая — Саратовскую консерваторию, третья — Сверд­ловскую.

Читаешь эти письма и понимаешь вдруг: а ведь они не о войне — они о мире. Все рассказанное в них как бы спорит с известным изречением: «На войне как на войне». Все в них — на войне не как на войне! Люди как будто сговорились не делать скидок на обстоятельства, ни в чем не уступать лихолетью. Что бы там ни происходило, они знали: детей надо лечить, учить, верить в их будущее. Несмотря ни на что.

«…Отец мой погиб в начале войны, от ранений умерла мама. С тех пор моим домом стал детский дом «Адамполь» недалеко от города Новогрудка, куда нас, военных сирот, свозили со всей Белоруссии — с базаров, вокзалов, из воинских частей, из лагерей смерти, из детских прием­ников, из партизанских отрядов, из-под Минска, Витебска, Брянска и Орши. Многие из нас видели, как умирали родные, как горели города и села, свои дома и хаты, как гитлеровцы расстреливали и сжигали целые деревни; прямо в детское лицо заглядывал зрачок фашистского автомата… В школе нас не учили писать по слогам «мама» и «папа» — учителя и воспитатели при нас таких слов старались не произносить. И пели мы не детские песни, а «Темная ночь», «До тебя мне дойти не легко, а до смер­ти — четыре шага».

Такие были дети. А педагоги?

«Вчерашние партизаны и солдаты в выцветших гимна­стерках, опаленных шинелях, в истоптанных сапогах, они пришли к нам в детский дом, спеша заменить нам родите­лей, дать нам знания. Михаил Артемович Дойнеко — не­давний политработник партизанского отряда, Таисия Ми­хайловна Вержбицкая — партизанка, Петр Яковлевич Балматенков — фронтовик, Валентина Павловна Цуканова, Валентина Федоровна Балкашинова, Леонид Анисимович Толкачев — тоже фронтовики. Помню еще Ольгу Яков­левну Полоник, Степана Романовича Спичукова, Аркадия Исаевича Альтшуллера.

Александр Щука, Минск».

«Он был летчик, и, конечно, ему нашлась бы хорошая работа в любом месте. До сих пор удивляемся, что заста­вило его приехать в Дараганово и взять на себя такую обу­зу? — пишут «две Жени», подруги по Дарагановскому дет­скому дому послевоенных лет, москвичка Е. Кузнецова и жительница Кокчетава Е. Мазур о директоре детдома, ныне заслуженном учителе БССР Юрии Михайловиче Ящаке.— Нам хотелось бы побольше узнать о бывших наших воспи­тателях…»

Где вы, первые учителя партизанских сирот, где вы, на­чальник пионерлагеря «Ратомка», где ты, солдат, закрыв­ший ребят шинелью? Вряд ли вы забыли своих питомцев тех лет. Ищет же бывший солдат Спандияр Косанов из поселка Джусалы Кзыл-Ординской области некоего Алек­сея Матвеева, мальчика Алешу, найденного им среди руин и пепла сожженной деревни под Ржевом и усыновлен­ного 101-й отдельной Казахской стрелковой бригадой. Позже бригаду расформировали, Косанов и его малень­кий товарищ попали в разные части и потеряли друг друга.

«После войны,— пишет С. Косанов,— я вернулся на родину. Работал в партийно-советском аппарате, сейчас — директор Кармакчинской межрайконторы Плодоовощторга. Имею семерых детей, восьмерых внуков. Старший сын — коммунист, работает главным инженером рельсосварочного поезда, старшая дочь окончила мединститут и трудится в Алма-Ате, один сын служит в рядах Советской Армии, остальные учатся… Но я не могу забыть еще одного моего сына — Алешу. Очень хочется знать, нашел ли он родственников, как сложилась дальнейшая его жизнь».

Как видите, в письмах-воспоминаниях не только прош­лое, но и настоящее. И, если хотите, будущее.

«Итак, нам в этом году исполняется сорок пять,— пи­шет из Литвы Альберт Филиппов.— Нам — это ровесникам и ровесницам, братьям и сестрам моим по Ядринскому детскому дому, что был создан в Чувашии для военных сирот. Сейчас нас разбросало по всей стране, мы стали педагогами, врачами, военными, рабочими, инженерами…»

И еще одно письмо:

«Мне сейчас пятьдесят. В 1941 году я пошла в школу, в первый класс. Это было в Ленинграде.

Наступили холода. Мы стали замерзать в нетопленых классах. Приближалась блокадная зима, а с ней голод, сильные обстрелы, бомбежки. В школу стало ходить все меньше и меньше ребят. В начале декабря не пошли и мы с братом. Школу отдали под госпиталь. А директор нашей школы ушел на фронт и стал летчиком. Так, во всяком случае, говорил мой старший брат, третьеклассник.

Но вот накануне нового, 1942 года нам с братом пришла открытка. В дни зимних каникул нас приглашали в школу на елку! Оказалось, директор прибыл с фронта на побывку и привез подарки. Нас собралось, наверное, человек двад­цать. Все уместились у директора, в его комнате при школе. Елка, настоящая елка стояла на столе! Мы пили чай, пели песни. А когда расходились по домам, нам дали по малень­кой шоколадке.

Став взрослой, по комсомольской путевке я уехала из Ленинграда на Север. И вот уже восемнадцать лет живу в городе Заполярном Мурманской области. У меня три сына. Старший Юра уже служит в Армии. Как и каждая мать, я хочу, чтобы мои дети всегда видели над головой чистое небо, чтобы никогда не пережили того, что довелось нам испытать в войну в осажденном го­роде.

Однако помнится об этих днях не только плохое. Мне было тогда всего восемь лет, я не помню фамилии нашего директора школы. Но если он жив, я хотела бы низко, до земли поклониться этому человеку. Помнит ли он ту елку? Знает ли, сколько радости доставила она нам в тот новогод­ний вечер, какую память он оставил по себе на всю жизнь? Кажется, не было у меня другой такой елки и слаще того шоколада никогда потом не ела…»

Это — письмо Гавриловой из Заполярного. В результате сложных поисков, в которых приняло участие множество людей, нашелся тот летчик — И. Панес.   Он   жив,   войну   закончил   под   Веной,   вернулся   в школу.

Пока искала его, нашли многих похожих. И такое сложилось впечатление, что едва ли не каждый ленинград­ский школьный директор 22 июня сменил свою мирную профессию на военную.

Да и елка — она ведь могла произойти в любой ленин­градской школе, куда мы звонили! Хочется поклониться всем директорам и учителям ленинградских школ, в те су­ровые дни оставшимся верными своему взрослому долгу, своему прекрасному делу.

Разные судьбы, разные адреса, разные профессии у людей, но письма их об одном: застигнутое врасплох вой­ной детство не оборвалось. Так об этом и сказано в сти­хотворении представительницы того же спасенного из огня поколения Р. Анастасьевой:

В тот грозный для Отчизны час
Нас чьи-то руки подхватили
И в детство возвратили нас!

Источник: Дети военной поры. Сост.  Э.Максимова. — М. Политиздат, 1984.  С.36-42. Тираж 200 тыс. экз.