На войне как на войне

Поезд мчал нас мимо украинских хат и пирамидальных тополей. Земля, уже пригретая весенним солнышком, торопилась сбросить с себя белый покров и залечить раны, оставленные на ее теле войной. В эти благословенные края уже пришел мир. Но там, куда двигался наш эшелон и откуда шли навстречу поезда с ранеными, продолжалась ожесточенная схватка с врагом.

После войны, просматривая путь резервных частей, в состав которых входило и наше пополнение, я понял, что нас планировали использовать на завершающем этапе Ясско-Кишиневской операции. Но, похоже, обошлись старыми силами, и с румынских предгорий нас перебросили в смоленские леса. Столь загадочные маневры для меня тогда были необъяснимы. На самом же деле за всем происходящим стояла жесткая логика событий. Закрепившись на достигнутых в ходе Ясско-Кишиневской операции рубежах, 5-я гвардейская танковая армия скрытно переформировывалась и выводилась под Смоленск, где накапливались резервы для операции «Багратион». Не только я с товарищами, но и бдительная немецкая разведка были сбиты с толку странными «манипуляциями» наших частей. По данным гитлеровцев, выходило, что 5-я армия осталась в Румынии. Действительно, и танки, и артиллерия, и другая техника, принадлежавшие объединению Ротмистрова, оставались на тех позициях, где они были остановлены после завершения опера ции. Но штабы уже действовали в Белоруссии. Имен но там части армии доукомплектовывались по штату, получали новую технику и вооружение, готовясь к новой решительной схватке с врагом. Здесь, на импровизированных учебных полях, почти с фотографической точностью воспроизводились укрепления и оборонительные рубежи противника, с которым предстояло вступить в единоборство. На этом в считанные дни отстроенном полигоне отрабатывались задачи на наступление, производилось сколачивание взводов, рот, батальонов.

Меня вместе с двумя земляками, Шурой Лезговко и Борей Комковым, определили в 75-й отдельный мотоциклетный разведывательный батальон, входивший в состав 29-го Знаменского Краснознаменного орденов Суворова и Кутузова гвардейского танкового корпуса, который являлся составной частью знаменитой 5-й гвардейской танковой армии. И здесь наши пути разошлись. Нет, дружить мы, конечно, не перестали. Но по неписаным законам того времени новичков старались помещать рядом с опытными бойцами. Моими наставниками оказались молчаливый солдат Василий, фамилии которого я, к сожалению, не запомнил, и сибиряк Алексей Фролов,

Меня, как молодого, частенько посылали на кухню с тремя котелками. Но, как я скоро понял, делали это не из желания показать свое превосходство, а чтобы хоть немного меня подкормить. Если пищи было вдоволь — ели все. Ну а если щи или каша только-только закрывали дно котелка, мои наставники почти всегда отдавали мне свои порции: «Наворачивай, Ваня, мы найдем, где перекусить».

Навсегда осталась в моем сердце благодарность к этим суровым, но добрым людям, вынесшим на своих плечах тяготы трудных лет войны. Их мудрость, дружелюбие, их наука помогли мне выжить и состояться как солдату.

— Не торопись, Ванюша, — сдерживал мой наступательный пыл старый фронтовик, водитель мотоцикла Сорокин. — Ты этой дорогой впервые идешь, а я ее второй раз, родимую, подметками меряю. В сорок первом прошагал по ней аж до Волги. Теперь — обратно. Дома меня, Ваня, жена ждет и трое ребятишек. Представь, сколько слез прольется, если меня невзначай убьют. Да и у тебя, чай, лишней головы нет…

По фатальной случайности другой мой старший товарищ и почти земляк — сумчанин Иван Кравченко — погиб от осколков снаряда, который был предназначен мне. Случилось это в Прибалтике, когда мы в ожидании контратаки немцев спешно окапывались на опушке леса, Так получилось, что, отрывая окоп, я попал на корни и не смог его углубить. А сидеть, ожидая врага, в положении, когда коленки упираются в подбородок, весьма неудобно. Видя мои страдания, Кравченко, отрывший окоп по соседству, сказал:

— Давай, Ваня, окопами махнемся. Мне, с моим ростом, твой вполне сгодится. А ты в моем разместишься с комфортом.

Так и сделали. Едва расселились, начался артобстрел. Мина разорвалась прямо у моего бывшего окопа. Когда дым рассеялся, я бросился к Ивану. Он еще стонал.

— Потерпи, браток! — кричал я, пытаясь вытащить его из окопа.

Изуродованный осколками, Иван Кравченко умер у меня на руках…

Нелепой, случайной, досадной показалась мне гибель товарища. Но война с ее безжалостной логикой все чаще и чаще доказывала, что на полях Марса смерть ведет свою страшную жатву, не разбирая правых и виноватых, хороших и плохих…

О разведчике Алексее Урбаханове в корпусе ходили легенды. Был он по национальности монгол и, говорили, якобы потомок Чингиз-хана. Впрочем все монголы считают себя потомками «покорителя Вселенной». Однако Алексей пошел в своего далекого пращура не только раскосыми глазами. Косая сажень в плечах, под два метра ростом, он выносил «языков», складывая их пополам, в наволочке из-под матраца. Участвовал в самых дерзких рейдах группы захвата и ни разу не был ранен.

Погожим деньком в лесу у Шяуляя, где мы стояли лагерем за пять — семь километров от фронта, художник из солдат, усадив Урбаханова на пенек, рисовал его портрет. Наблюдая издали за работой живописца, мы видели, как проявляется на белом листе ватмана скуластое Лешкино лицо, и завидовали такой чести.

Вдруг раздался заунывный звук приближающегося снаряда. «Ложись!» — крикнул кто-то. Ударившись в ствол дерева, снаряд разорвался прямо над нашей поляной… Один за другим бойцы поднимались с земли, отряхивая приставшие травинки. И только Леша Урбаханов остался лежать у пенька, на котором только что сидел. Маленький осколок попал ему точно в висок…

Но первой потерей, потрясшей меня, и первым суровым уроком войны стала смерть нашего командира отделения сержанта Синицына. Произошло это вскоре после того, как части армии, закончив подготовку к операции «Багратион», перешли к решительным действиям. Ломая оборону гитлеровцев, они неудержимо рвались к Березине.

Наше отделение, высланное от батальона в качестве головного разведывательного дозора, попало в засаду. На узкой лесной дороге, окутанной предрассветным туманом, очень трудно было понять, откуда по нам лупят.

— Назад! — успел крикнуть сержант Синицын и упал, подкошенный автоматной очередью.

Отступив, мы обошли место засады и, зайдя с тыла, обнаружили в окопе одного-единственного фашиста, который вдобавок оказался еще и раненым. Тут его и схватили.

— Сволочь! — сказал кто-то из солдат.— Это он убил нашего сержанта.

Отчаяние и горечь, вызванные потерей товарища, переполняли нас. То, что немец должен умереть, ни у кого не вызывало сомнений. Кто-то передернул затвор, намереваясь шлепнуть его на месте.

— Слишком почетно для фашиста. Лучше повесить,— остановил его товарищ.

Облюбовав накренившийся телеграфный столб с обрывками проводов, мы тут же сделали необходимые приготовления и подвели немца к петле. О том, что поступаем незаконно, в тот момент никто не думал: горе, причиненное завоевателями нашему народу и каждому из нас, было безмерно. Об отмщении молили сожженные села и города, осиротевшие дети и их убитые и замученные отцы и матери, об отмщении кричала истерзанная и поруганная белорусская земля. Во мне тоже клокотала ненависть к врагу. Два года, находясь в оккупации, я молил Бога, чтобы в нашу стоящую особняком деревню зашли немцы. Мне жутко хотелось собственноручно угробить хотя бы одного фашиста, закопать его у нас в погребе и таким образом приблизить конец войны. А потому я бестрепетно смотрел на приготовления к казни. И только сердце на мгновение захолонуло, когда кто-то вышиб из-под ног фашиста обрубок бревна. Но то ли веревка оказалась непрочной, то ли немец слишком тяжелым, то ли Всевышний уберег нас от греха — фриц рухнул на землю.

Наиболее решительные наладились было повторить «процедуру», но немец знаками стал умолять нас, объясняя, что во все времена существовал закон — не вешать повторно. Тут и мы малость поостыли.

— Черт с ним, братцы. Синицына все равно не воскресить. Сдадим гада в плен…

К концу июня вышли к Березине. Скольких завоевателей помнит эта река! Шведы, поляки, литовцы… Кто-то из офицеров сказал, что именно в этом месте, к которому подошел наш корпус, в 1812 году полчища Наполеона переправлялись в Россию. Рассказывали, что вековые сосны на берегу реки еще хранят в себе ржавые осколки разорвавшихся ядер и кусочки шрапнели… Не знаю, правда это или нет, но то, что мы в сорок четвертом, повторяя путь кутузовских солдат, вышибали басурман за пределы Отечества,— факт несомненный. И так же, как сто с лишним лет назад, над волнами Березины гнулись под тяжестью солдатских сапог дощатые настилы мостов, слышались крики команд и разухабистые русские словечки, без которых на войне никак не обойтись.

Кстати, гатить болота, которыми так изобилует пойма Березины, и выстилать бревнами подходы к переправе нам помогали местные крестьяне. Они без сожаления отдавали на разбор свои хозяйственные постройки.

-— Берите, братушки! Мы потом обустроимся. Главное, чтоб вы немцев скорее прогнали!

-На реке мы увидели маршала А.М. Василевского. Стоя рядом с комендантом, он давал распоряжения об очередности прохождения переправы.

— Десять танков! Десять пушек! Десять машин с боеприпасами! Кухни — в сторону! В сторону, я сказал! Потом переправятся…

Второго июля разведчики нашего батальона, в числе которых был и я, уже шагали по Минску. Фронтовой «киношник» в этот день даже заснял нас на пленку у Дома правительства, над которым уже развевался красный флаг. «Ты там, Ваня, как живой!» — рассказывал потом кто-то из знакомых, видевших этот документальный фильм.

После освобождения Минска меня наградили медалью «За отвагу». Это была первая по-настоящему боевая награда. Она мне и сейчас кажется дороже иных орденов.

О дальнейшем пути нашей части говорит моя красноармейская книжка, где вписаны благодарности за освобождение Молодечно, Вильнюса, Каунаса… Нет слов, путь нашей части славный, победный. Но в жизни подчас не все оказывается так красиво, как в сводках штабных донесений и реляциях больших начальников. Всякое бывало. Порой совершенно непостижимым образом уживалось комичное и трагичное, высокое и низменное, благородство и подлость, отвага и трусость. Война испытывала людей на прочность, обнажая их подлинную сущность.

На место погибшего Синицына был назначен сержант Акиньшин. Замена оказалась неравноценной. И в этом мне вскоре пришлось убедиться.

Немцы контратаковали, как бешеные, и пехота вынуждена была зарыться в землю по самые уши. Однако наше командование все же планировало перейти к активным действиям, и нас с сержантом Акиньшиным послали на передний край для сбора разведданных о противнике. На первый взгляд задача казалась несложной: передвигаясь по траншеям, а там, где они прерывались, от ячейки к ячейке, нанести на карту все замеченное пехотинцами на немецкой стороне. А также собрать сведения о характере передвижений противника, порядке освещения местности в темное время суток, сигналах и т.п. Но наш передний край достаточно хорошо простреливался, и маячить под носом немецких снайперов было занятием не из приятных.

По мере продвижения к переднему краю лицо моего сержанта становилось все более озабоченным. А когда до ближайшей траншеи осталось рукой подать, Акиньшин приказал остановиться.

— Знаешь, Вертелко, у меня что-то живот прихватило. Я отсижусь под тем вот мостиком через ручей, а ты пока начинай работу. Двигайся вправо — догоню. А нет — увидимся вечером на этом же месте. — С этими словами он сунул мне карту — и был таков.

Конечно, случается и так, что в разведку ходят в одиночку, Но куда как лучше идти на опасное дело, когда чувствуешь рядом надежное плечо товарища. Я этого плеча внезапно лишился, и у меня тревожно засосало под ложечкой. Однако задачу никто не снимал, нужно было ее выполнить, и я пополз. Вернулся на место, где расстался с Акиньшиным, только часов через пять или шесть, когда карта была уже густо испещрена условными знаками. И сержант тут как тут.

— Вернулся, Вертелко! Вот и ладненько. А я думаю, куда запропастился? Пора уж обратно двигать — темнеет.

У мостика я его тормознул:

— Слышь, сержант, погоди маленько. Я по нужде -схожу — и обратно.

Какая нужда заставила спуститься под мостик, думаю, понятно. Только «вещественных доказательств» расстройства желудка сержанта я там не обнаружил и больше в разведку с ним не ходил.

Несмотря на ожесточенное сопротивление немцев, наше продвижение к Балтийскому морю было упорным и поступательным. Ломая рубеж за рубежом оборону гитлеровцев, части 5-й гвардейской танковой армии преодолевали по 50—60 километров в сутки. Особенно яростные бои велись за прибрежные города Мемель (нынешняя Клайпеда) и Палангу. С их утратой мощнейшая группа армий «Север», дислоцирующаяся в Курляндии, оказывалась отрезанной от восточной Пруссии.

Первым, вышедшим на побережье, были обещаны награды, и наиболее дерзкие удальцы из разведчиков всеми правдами и неправдами стремились выполнить эту задачу. Нашелся даже один чудак, который пошел на подлог.

Принесенная им во фляге вода и вправду была соленой. Но незадачливого «Мюнхгаузена» подвело то, что соль, которую он бросил для воспроизведения «морского эффекта», до конца не растворилась. Авантюрист был изобличен и посрамлен.

Как бы там ни было, в конце октября мы все же увидели Балтийское море. Его холодные, стальные волны с шипением набегали на песчаный берег. Но кроме холода море несло и опасность. Части 5-й гвардейской танковой армии, вышедшие на побережье, подвергались массированному обстрелу с немецких кораблей. Это было ужасно. От бомбежки с воздуха можно спрятаться. От ударов наземной артиллерии и минометов при желании тоже удавалось уберечься. Но от залпа из трех-четырех снарядов, выпущенного 203-мм или 310-мм корабельным калибром, не спасет ни окоп, ни землянка в три наката. После попадания таких снарядов оставались только огромные воронки, и больше ничего. Наша дальнобойная артиллерия, способная отгонять корабли от берега, еще не подошла, и мы чувствовали себя чертями на сковородке, в которую кто-то огромный и сильный плюхал огненную яичницу.

В такие жуткие моменты, вслушиваясь в тягуче-протяжный звук летящего с немецкого корабля «подарка», мы нарочито бодрились, вспоминая что-нибудь забавное из фронтовой жизни.

— А помнишь, Вань, как нам «мессеры» помогали белье сушить? — спрашивал мой товарищ, в паре с которым мы отрывали щель.

— Как не помнить! — откликался я. Мы тогда стояли лагерем километрах в пяти-шести от передовой. Новых вводных не ожидалось, и старшина роты Михаил Батлин решил устроить банно-прачечный день. «Завшивели мои орлы, — сказал он комбату, — пора провести санитарную обработку». Комбат дал «добро», и скоро на лесной поляне запылали костры, на которых в бочках из-под бензина кипятилась наша одежда. Бойцы в наряде Адама в живописных позах загорали на поляне. И вдруг — нарастающий гул самолетных двигателей. А вот и кресты на крыльях. Сделав боевой разворот, «мессеры» стали пикировать на наш Эдем. Пришлось уносить ноги в чем мать родила. Потом мы снимали нашу одежду с ближайших кустов и деревьев. Правда, после немецкой «просушки» трудно было определить, где гимнастерка, а где штаны. Иные бойцы из необстрелянных, проплутав по лесу целый день, возвратились к месту события только вечером, продрогшие, голодные, исцарапанные, в импровизированных набедренных повязках. Ну и смеху же было!

Теперь налет «мессершмиттов» казался в сравнении с ударами корабельной артиллерии комариным укусом. И какое же облегчение вызывало у нас появление «ястребков», которые смогли расстроить боевой порядок немецкой эскадры и отогнали ее от берега. А потом, наконец, и наша артиллерия подошла.

Немцы, конечно, тоже времени даром не теряли. Пытаясь воспрепятствовать блокированию курляндской группировки, они перешли к активным контрнаступательным действиям. Основные усилия сосредоточили в направлении Шяуляя. Ежедневно гитлеровцы совершали по пять — восемь контратак с использованием большого числа танков. Полукольцо окружения, упирающееся своими дугами в балтийский берег, порой истончалось настолько, что снаряды противника, перелетая наши позиции, разрывались в боевых порядках немцев, атакующих с другой стороны. Чтобы удержаться на занятых рубежах, наши танкисты зарывали свои тридцатьчетверки в землю по самую башню. А поскольку пехота еще не подошла, экипажи делились надвое. Наводчик и заряжающий вели огонь из башни, а командир с механиком-водителем отрывали рядом ячейки и боролись с фаустпатронниками, для которых зарытые танки были отличными мишенями.

Все боевые машины Прибалтийского фронта, способные по запасам моторесурса совершить длительный марш, были брошены в район Шяуляя. Бронетехника с ограниченным запасом хода доставлялась на трейлерах.

Несмотря на упорное сопротивление гитлеровцев, мы все же смогли надеть намордник на пасть ощерившегося курляндского зверя. Но он по-прежнему оставался опасным. И пока часть сил 1-го Прибалтийского фронта теснила на запад группу армий «Центр», еще недавно пытавшуюся соединиться с курляндцами, другие его части и соединения, в том числе и наша 5-я армия, железным заслоном встали на пути отрезанной группировки противника. Война в Прибалтике приобрела позиционный характер.

Война между тем продолжалась, мы, разведчики, занимались своей обычной работой — добывали информацию о противнике, брали «языков», слушали и наблюдали. Правда, в условиях стабилизации фронта делать это становилось все труднее, и мы пускались на всякие хитрости и ухищрения. Нейтральная линия между нами и немцами составляла триста — четыреста, иногда и более метров. Разумеется, ни одной человеческой души на этом хорошо простреливаемом пространстве не было, зато стояли полуразрушенные крестьянские избы, хутора, где иногда попадалась одичавшая домашняя живность. Этот фактор мы и решили использовать, чтобы добыть очередного «языка». Отловив трех-четырех гусей, мы проникли с ними под покровом темноты на заброшенный хутор на нейтральной полосе. Привязали гусака, а остальных птиц отпустили, зная, что от вожака они все равно далеко не уйдут. Сами укрылись в засаде и стали наблюдать. На рассвете немцы заметили гусей, и несколько из них особенно охочих до свежей гусятины двинулись за добычей. Тут мы их и сгребли. Не знаю, чему мы тогда больше радовались: тому, что выполнили боевую задачу, или тому, что при этом сумели вернуть себе жаркое, которое было поставлено на карту. С продуктами бывали перебои, особенно в обороне, и потому самостоятельная добыча пропитания занимала в нашей жизни немаловажное место.

Помню, был период, когда с харчами стало особенно туго. Ходили мы полуголодные и злые. Осенняя распутица и затяжные дожди затрудняли подвоз продовольствия, а приоритет на разбитых проселочных Дорогах отдавался машинам, везущим боеприпасы и горюче-смазочные материалы. В то время на освобожденные земли стали возвращаться крестьяне, покинувшие свои дома во время боевых действий. В одном из таких домов мы приметили худющую пегую корову, которая, видать, вместе со своими хозяевами хлебнула немало лиха. Мы строили планы, как бы ее умыкнуть и при этом не быть разоблаченными. Наконец созрел великолепный план: увести корову, не оставляя следов, можно, обув ее в солдатские сапоги. Так и поступили. Нарядив буренку в свои сапоги, мы отвели ее в ближайший лесок, зарезали, изжарили и съели. Представитель особого отдела раскрыл преступление по горячим, а вернее, по слишком уж глубоким следам, оставленным нашей коровой. Но, принимая во внимание особые обстоятельства, дела заводить не стал. А главным обстоятельством, как мне кажется, было уж слишком долгое наше сидение на одном месте. Ведь при ведении активных боевых действий на подобные глупости просто времени не остается. Тут только думаешь, как бы урвать немного времени для сна. Только забудешься, а труба уже зовет! Наконец дождались перемен. Из Курляндии часть перебросили в Восточную Пруссию, где наступление развивалось полным ходом. О его стремительности говорит хотя бы такой факт. Когда мы вторглись в город Эльбинг, в нем еще продолжалась обычная жизнь: по улицам шли трамваи, на плацу военного училища строились на вечернюю поверку юнкера, на привокзальной площади репродуктор вещал на немецком языке.

— О чем базарят, товарищ младший лейтенант? — спросил я у своего командира взвода Валентина Панасюка, который неплохо понимал немецкий язык.

— Говорят, что русские вероломно перешли границу Германии и ведут наступление…

— Ишь ты, вероломно… — ругнулся кто-то из солдат. — Что они в Берлине запоют?

Шел январь сорок пятого года. Мы воевали на чужой, земле. И немецкая речь звучала повсюду. Слышать-то мы слышали, но ничего не понимали. Один Панасюк, понятно, всю разведку спасти не мог, и мы решили обзавестись переводчиком. Скольких прекрасных «языков» безвозмездно передали мы в высокие штабы! А вот сами по-настоящему воспользоваться услугами пленного немца так и не сумели. Главное, убедить какого-либо отловленного фрица пойти с нами на сотрудничество. Это было весьма непросто: иногда попадались такие несговорчивые экземпляры, что с ними можно было вести диалог только при помощи автомата.

У одного из населенных пунктов на подступах к Кенигсбергу наш дозор попал под обстрел. Осколком снаряда убило водителя мотоцикла, другим осколком искорежило блок цилиндров. Мы с младшим лейтенантом Панасюком были вынуждены отходить пешком. Свернули на ближайшую улицу, и — вот так встреча! — по дороге шагает пьяный немец с карабином. «Сейчас узнаем, кто это по нас осколочным лупит», — сказал Панасюк. Повязали мы немца, стали расспрашивать, а он отвечать категорически отказывается. Между тем до нас все явственней доносится гул моторов. Кто: свои, чужие?

Вытащив парабеллум, Панасюк подтолкнул им немца: «Ком. Шнеллер!» А тот идти не хочет, упирается, как говорится, всеми копытами. Сам здоровый, под два метра ростом, на себе такого тоже не понесешь. А тут еще снег плотный повалил — в десяти метрах ничего не видно.

— Давай шлепнем его,— предложил я младшему лейтенанту. — Все равно толку от этого «языка», что от козла молока, только лишние хлопоты.

— Не могу, — отвечает Панасюк. — У меня в пистолете только один патрон остался, для себя берегу.

Я передернул затвор ППС и нажал на спусковой крючок. Раздался глухой щелчок, но выстрела не последовало. Пистолет-пулемет, смазанный летней смазкой, отказался стрелять. А гул танковых (теперь мы отчетливо слышали это) двигателей раздавался уже совсем рядом. Отчаявшись, я толкнул немца в спину, заставляя идти вперед. И когда он в очередной раз встал, как вкопанный, треснул его прикладом по голове. Фриц медленно осел на снег, а мы с Панасюком рванули в сторону от дороги. Еще немного, и неизвестно, кто бы у кого оказался, в качестве «языка».

А вот со следующим экземпляром нам положительно повезло. Он сразу заявил, что «Гитлер капут!», и выразил полную готовность к сотрудничеству. Утаив своего «языка» от командования, мы закамуфлировали его под члена экипажа и использовали при переговорах с местным населением и захваченными в плен солдатами и офицерами противника. С помощью нашего «ганса» мы смогли добыть немало интересных и ценных сведений о противнике и характере его действий.

-Я уже считал себя законченным разведчиком, когда судьба неожиданно заставила меня сменить боевую специальность. В марте 1945 года в танковой роте нашего разведбата выбыл из строя один из заряжающих танка. А поскольку я хорошо знал пулемет, который и на Т-34, и на наших мотоциклах был одинаковым, меня назначили на место того парня. Так я стал танкистом. И хотя громыхание мощной танковой пушки пришлось мне по душе, я не перестал испытывать страсть к стрелковому оружию. Найдя как-то на поле боя немецкий пулемет -US MG-34, я радовался, как ребенок, и с удовольствием испытал его качества, стреляя по пустым бутылкам, выставленным на бруствере окопа. Правда, взять трофей в башню танка командир мне запретил. Итак, мол, места не хватает. Тогда я приноровил свою находку на броне, между башней и запасным топливным баком. Авось на что-нибудь и сгодится. И сгодился!

Как-то во время очередной контратаки немцев под Шяуляем, — а они, пытаясь деблокировать наше кольцо, предпринимали их по нескольку раз на дню, — я вспомнил о трофейном пулемете. Приладив его на бруствер окопа, в котором стоял наш танк, снарядил ленту несколькими сотнями патронов и с нетерпением стал дожидаться очередной атаки гитлеровцев.

И вот они появились снова. За темными силуэтами танков шли в полный рост высокие парни с закатанными рукавами мундиров, со шмайсерами в руках. Подбадривая себя выкриками, они стреляли от живота длинными захлебывающимися очередями, от звука которых мурашки пробегали по телу. Передернув затвор, я выхватил в прицел первую цепь. Подходи поближе, мать вашу! Пулемет вздрогнул и пошел косить, перебивая треск их автоматов. Все продолжалось не более нескольких минут. Мы сумели отсечь пехоту от танков, атака немцев захлебнулась.

— Ну, ты даешь, Вертелко! — с восхищением говорили потом товарищи, хлопая меня по плечу. — В твоем секторе обстрела насчитали тридцать четыре убитых фрица. Командир сказал, что к ордену тебя представит.

Позже меня, действительно, наградят орденом Красной Заезды и направят на учебу в военное училище. Однако это случится уже перед самым концом войны. А пока мне еще предстояло вкусить немало от «прелестей» танкистской жизни: поучаствовать в новых боях, испытать на броне своего танка мощь фаустпатрона, эвакуироваться из объятой пламенем машины. Почему-то я не столько радовался тогда за свою спасенную жизнь, сколько печалился о сгоревшей в танке телогрейке. Мое отчаяние было так велико, что один из товарищей широким жестом одарил меня телогрейкой со своего плеча.

— Но предупреждаю,— сказал он, — хоть это и царский подарок, «автоматчиков» в нем — пруд пруди. — «Автоматчиками» мы называли вшей. — Так что ты ее, Ваня, прежде покопти хорошенько в камине, погоняй их, подлых.

Было это в то время, когда мы, расположившись на отдых в одной из богатых немецких усадеб, по-гусарски играли в карты, ставя на кон трофейные часы (денег на фронте не платили), пили вино, выставленное посреди залы в серебристом ведре, и слушали граммофон. Последовав совету товарища, я засунул телогрейку в духовку камина и присоединился к кар тежникам.

Мы были в полном азарте, когда в зале совершен, но неожиданно прогремели выстрелы. Хватая оружие, все повалились на пол. Но беспорядочная пальба стала еще сильнее. Прошитое пулями, раскололось зеркало напротив камина. Сержант Иван Подлесный вдруг застонал, схватившись за голову.

— Ваня, живой? — крикнул я ему.

— Вроде живой, — отозвался он. — Неизвестно, откуда гильза залетела, да прямо по лбу.

И тут мой приятель, подаривший мне телогрейку, прыснул со смеху.

— Это твои «автоматчики», Вертелко, стреляют.

— Что за шуточки? — огрызнулся я.

— Патроны,— давясь от смеха, сказал он.— Патроны в карманах. Выложить забыл…

Метнувшись к камину, я выхватил из духовки дымящуюся и стреляющую телогрейку, швырнул на пол и принялся топтать ногами. Затем, схватив со стола ведро с вином, принялся «тушить пожар подручными средствами», за что мои товарищи меня чуть не убили: «Ты что, Ванька, очумел? Вином патроны охлаждать?!»

Когда выстрелил последний патрон, я поднял «расстрелянную» телогрейку и попытался подсчитать ущерб. На нее было жалко смотреть. Изрешеченная пулями, она напоминала мишень после стрельбы батальона.

— Ничего, Ваня,— утешали меня товарищи,— под латаешь — сгодится. А то и так ходи. Все ж вентиляция…

К счастью, кроме Подлесного, в тот день никто не пострадал. Но разбитое зеркало было скверной приметой, которая вскоре сказалась. Во время артобстрела, когда я залезал в танк, меня легко ранило в голову. Правда, из медсанбата я сбежал буквально на следующий день, чтобы, не дай Бог, не отстать от своего подразделения. Командир похвалил за верность боевому товариществу и вручил мне предписание о направлении в Казанское танкотехническое училище. Так что День Победы, который я мечтал встретить под стенами рейхстага, застал меня в Казани. Мы, новоиспеченные курсанты, в сотню глоток кричали «ура». Над городом взлетали ракеты, и повсюду стояла пальба, которая казалась мне похоронным салютом по всем войнам, когда-либо гремевшим на земле.

Источник: И. П. Вертелко. Служил Советскому Союзу. Москва «Граница» 1996 г.