На миг вернулось детство!

Мои знакомые, не переживавшие блокаду, удивляются: неужели в это страшное время дети учились? Да, дети учились, и это говорю я, их тогда восемнадцатилетняя учительница. До войны я успела окончить только один курс университета, но опытных учителей осталось очень мало, так как все мужчины (a их до войны в школах было больше, чем сейчас) ушли на фронт, а многие пожилые женщины погибли от голода. Школа была не только местом, где дети учились. Она была прибежищем, часто их спасением. В школе все-таки теплее, чем дома, и иногда после уроков давали тарелку супа — горячую воду, в которой плавали несколько крупинок. Или давали по кружке отвара из сосновой хвои, которую мы, учителя, собирали и парили. А иногда после уроков затапливали печку. Дров было очень мало, и дети усаживались в кружок, обратив лица и протянув руки к огню, как древние огнепоклонники. Худенькие зеленые лица моих ребят розовели, и мне казалось, словно и внутри у них что-то оттаивало.

Рядом с печкой я повесила карту Древнего мира, так как преподавала пятиклассникам историю и русский язык. И эти благословенные минуты у печки я старалась использовать и для обучения, и для отвлечения детей от их недетских горестных мыслей. «Коля, покажи, как ты проедешь из Афин в Египет и какие острова в Эгейском море ты встретишь. А ты, Роза, найди нам греческие колонии на берегу Черного моря да скажи, как оно раньше называлось. Кто знает, где Фермопильский проход и какая там была битва?» И детская худенькая рука тянулась к карте, и кто-нибудь тихонько вспоминал надпись на памятнике у Фермопил: «Путник, поведай спартанцам о нашей кончине. Верны заветам страны, здесь мы костьми полегли». И разговор переходил на подвиги наших балтийцев и на бои нашей армии под Москвой. И вся наша беседа заканчивалась вопросом, который произносился с трепетной надеждой: «Анна Васильевна, а как Вы думаете, весной кончится война?»

Потом мы становились в цепочку: ребята шли гуськом, друг за другом, ступая след в след в глубоком снегу, совсем, как индейцы на военной тропе у Фенимора Купера, причем во главе такого построения всегда шли те, кто живет поближе. Стук, стук: «Принимайте вашего Сашу», — и цепочка движется дальше. Так мы были всегда уверены, что никто не свалился в снег и не замерз, и вообще не случилось ничего плохого.

Но в эти страшные времена нам иногда выпадали и короткие мгновения, когда к нам возвращался прежний довоенный быт, который мы когда-то не ценили и считали обыденным, а теперь вдруг понимали, что это было счастьем. И хотя эти минуты всего лишь быстро гаснущие искры, их свет давал нам надежду и волю к жизни.

В нашей квартире часто находились двое соседских мальчишек, в доме которых было холоднее, чем у меня, и однажды, когда мы вспоминали, как когда-то встречали Новый год, я подумала, что где-то на полке среди елочных игрушек должны быть свечки (а это целый клад). В коробке, помимо игрушек, действительно оказались разноцветные свечки. Но что это? Настоящие грецкие орехи, завернутые в золотую фольгу. А вот и конфеты! Нет, они не настоящие, те уже давно были съедены, но внутрь в красивые фантики мы когда-то клали хлебные корочки. Они здесь, эти корочки! Мы просто ошеломлены. Целых четырнадцать орехов, блюдечко хлебных корочек и даже одна длинная-предлинная сухая карамель, перевитая малиновой бумажной лентой! Мы при свечах пьем горячий кипяток с карамелью, едим настоящий довоенный хлеб, размачивая корочки. Мальчики оглядывают орехи, которые они понесут домой. И у нас укрепляется надежда, что наша прежняя прекрасная жизнь еще вернется.

Среди множества наших бед не самой легкой было отсутствие освещения. В баночки с соляркой мы клали ватный или марлевый фитилек, и эта «люстра» давала свет только на очень небольшом расстоянии и очень коптила. Поэтому у моих ребятишек всегда был черный кружок около носа, и в классе перед уроком я вытирала их личики мокрым полотенцем. Но однажды во время медосмотра я увидела, какими грязными были их тщедушные тельца, и выяснилось, что некоторые из них целиком не мылись несколько месяцев, да и спать часто ложились в повседневной одежде. Надо было что-то придумать, чтобы помыть детей.

И тут мне помог мой сосед дядя Федя, токарь с Морского завода. Ему удалось договориться с начальством, чтобы наших ребят пустили в заводской душ — там брали воду прямо с залива. О нашей банной эпопее мы долго вспоминали как о какой-то сбывшейся сказке. В душевой мы столкнулись с неожиданной проблемой: мальчишки наотрез отказались мыться. Мои одиннадцатилетние молодцы вдруг почувствовали, что они мужчины, и им негоже мыться вместе с женщинами. Пришлось их мыть дяде Феде. Сперва мальчишки стояли съежившись и прижав руки к груди — они отвыкли мыться, потом понемногу разошлись и даже начали плескать водой друг в друга. В душевой зазвучал тихий детский смех. Дети смеялись! К моим ребятам, которые вели себя, как маленькие старики, на миг вернулось детство! Я видела слабый румянец, появившийся на их опухших от голода бледных лицах, и мое сердце наполняли радость и боль.

Первая блокадная зима, мороз такой сильный, что солнце кажется багровым. Его лучи с трудом пробиваются через замерзший искрящийся воздух. Я иду на работу, вернее, еле тащусь. На улице ни души. И меня охватывает ощущение полного одиночества и страх: ведь если упадешь, то даже некому будет помочь подняться. Я готова вернуться домой, пока еще отошла недалеко, лечь на кушетку, укутаться всем, что есть теплого, и забыться. И вдруг, из рупора на столбе, где до этого лишь стучал метроном, зазвучал голос Ольги Берггольц. Ее стихи обращены именно ко мне. В них боль, сострадание и утешение, любовь и нежность. Они призывают меня не сдаваться и еще немного потерпеть. Я поглубже натягиваю ушанку и убыстряю, насколько хватает сил, шаги. Я иду в школу, где меня ждут дети…

Источник: Моя блокада (документальные очерки). – М.: Издательство ИКАР, 2009. с.87- 90. (Тираж 200 экз.)