На Курской дуге я был с самого первого дня

Алексей Иванович Мальков, ныне монах Самуил

На Курской дуге я был с самого первого дня, как она организовалась – март 1943 г. и до самого конца – июль 1943 года. Снабжение было настолько слабое, что нас неделю не кормили вообще, мы питались подножным кормом. Весна была. Говорили, что к нам обоз идет. Потом выяснялось, что никакого обоза не будет, а солдат просто обманывали. Кормиться надо как-то: у населения в мягкой форме просить картошки. Только нам сказали, чтобы мы не залезали в погреба подвала за картошкой, — часто потом не закрывали их, и зимой многое мерзло. Надо попросить у хозяев!

Американцы оказывали эффективную помощь. Все автомашины там были американские, наших почти не было, мы даже пешком ходили, таскали на себе все вещи и продукты. В апреле-мае начали приходить машины, тогда стали перевозить солдат и вещи… Самолеты были, в основном, тогда тоже американские. Танки были наши, хоть и немного. Я был на участке перешейка, где сосредоточились силы для дальнейшего наступления и с нашей стороны, и с немецкой. Наш штаб находился в 70 км от этого перешейка, здесь было спокойно. У немцев было очень мало войск на нашем участке, поэтому мы чувствовали себя спокойно, знали, что наступления не может быть. Немцев было мало и нас мало, поэтому на этом участке мы жили мирно. Немцы нам давали концерты. Включали нам русские песни: «Валенки, валенки…», на русском языке. Нам было приказано: когда играет музыка – слушать, а когда начинается агитация перейти на сторону противника – открывать огонь. Никто из наших не поддавался на агитацию.

У нас было много узбеков. В начале июня начали наступление местного значения: две штрафные роты («шуры») и наш 3-ий батальон полка пошли на задание. Наступление было неудачное: пришли на минное поле, поэтому от 500 человек, которые пошли в наступление, немного осталось в живых, и раненых было немного, остальные все погибли – оборона плохая, место открытое – пулеметный огонь подкосил многих.

Я был автоматчиком, и наш взвод находился в резерве. Начался бой. Первые раненые пришли такие радостные, с улыбками. Один пришел, у него рука разломана разрывной пулей (хотя не положено было применять их, но немцы использовали разрывные пули). Рука разломана, и кость видна, а он кричит: «Ура! Ура!» и улыбается. Вот, казалось бы, какой ненормальный: разломана вся рука, а он улыбается?! А ведь это штрафная рота – т.е. штрафники, которых бросали в самые опасные и ответственные участки, их мало прикрывали. Они должны были искупить свою вину перед Родиной кровью. Получил ранение – значит, мобилизовался, уже не штрафник.

Вечером, после боя на поле сотни раненых, и впервые в жизни я услышал, что вера была у людей. На поле стоны и вопли людей: «Братцы, помогите! Братцы помилосердствуйте!» К утру голоса стихали.

Мы вышли из окопов, и нам дали задание подойти поближе к немецким окопам, чтобы немцы не таскали туда наших раненых. Нам говорили, что немцы их истязают и, в конце концов, расстреливают. Видим, лежит солдат, красивый такой, и новые сапожки у этого солдата. Мой товарищ, Комышов, сапоги которого были практически рваные, говорит: «Давай сапожки снимем!» и стал стягивать сапоги, а солдат очнулся и кричит: «Ой, братики пришли, спасли меня, слава Богу!» Он оказался из Рязани, командир взвода.

Я тоже был ранен на Курской дуге, когда мы ползли к немцам, чтобы занять их позиции. Старики говорили, когда ранен и еще чувствуешь, что жив, нет такой боли, надо всех поминать: родных, близких, прощаться с ними надо. И вот чувствую, что ранен в ногу, а как, не знаю. Нога не шевелится. Ну, думаю, умираю. Начал прощаться с бабушкой, она у меня самая близкая: «Бабушка, прости!…» Потом чувствую, начал сознание терять. «А, — думаю, — остальные же еще есть», — и начал перечислять: « Брат Николай, прости, брат Сергей, прости». С бабушкой я прощался долго и детально просил у нее прощения. Потерял сознание, наконец, и все, умер. Проходит какое-то время, не знаю сколько, начинает проявляться сознание, думаю: «Я жив, но где я: на этом свете или на том?!» Вдруг разрыв, значит я на этом свете, на том же свете нет войны. Пришел в себя, пополз. Вижу трое молоденьких солдатиков, лет по 16. Я говорю: «Ребята, я ранен, но не знаю как, посмотрите» Они говорят: « Давай, снимай штаны – о, слава Богу – здесь две дырочки», — т.е. пуля вошла и вышла. И говорят: «Давай дань, за то, что мы тебя осмотрели». Отобрали мешок и хотели отобрать автомат. Автомат я им не отдал, потому что если раненый пришел без оружия – могли не перевязать и наказать. А патроны, гранаты ребята отобрали у меня. Пополз дальше. Вижу — санитар перевязывает раненого. Сильно израненный такой, у него много всего там раскурочено, а другой, метрах в десяти, говорит: «Иди меня перевяжи, я истекаю кровью, тот все равно умрет, у него же там кишки наружу, он все равно не будет жить, а я выживу, иди и перевяжи меня».

А этот, у которого кишки, говорит: «Я те сейчас дам!», тот перестал. Я думаю, раз они так, там уже бесполезно подходить. Пополз дальше. Дополз до опушки леса, стоит фельдшер. Фельдшер – это сестра милосердия, лейтенант. Я ей говорю: «Товарищ лейтенант, вот я ранен, перевяжи меня». Она говорит: «А ты откуда? Из какого батальона? О, ты не наш!» Я говорю: «Как не ваш? Где же наши?» И начал с ней пререкаться и даже немножко «по-солдатски», грубо даже ей сказал, она: «Ах так!», задирает так платье — узкая юбка, и я знаю, что пинка хочет дать. Я думаю, ну, тут скорей надо убираться, и на прощанье ей по-русски, так сказать, выдал, и пополз дальше. Но она сказала, правда: «Ваш батальон вот там – пойдешь, пойдешь…», – рассказала, где батальон. Ну, прополз часа 2 — 3 может быть. И опять фельдшер стоит, женщина. «Девушка, — говорю, — вот меня надо перевязать. «А ты откуда? О, наш, давай, иди», и перевязали меня. Был молодой, пуля прошла насквозь. И крови почти не было.  И, значит, меня отложили. «Жди, — говорят, — здесь, дед придет, он раненых возит». А было еще рано, помню, 10 утра, может быть, часов-то нет, конечно.

Я был сначала один, а потом нас два-три человека стало. Приезжает дед с повозкой, берет тех, которые тяжело ранены, человека три-четыре, и повез, а мне говорит: «Ты до утра полежишь». Потом он еще раз приехал, и еще раз, и вот до самого вечера так. Возит всех, пока я лежу, он увезет тяжелораненых, других тяжелораненых сюда подвезут, а мне говорят: «У тебя ничего страшного, с тобой ничего не будет». А уже вечер. Я говорю: «Дед, я те щас дам! Видишь автомат? Бери меня», — говорю. Но он и меня подсадил тоже на повозку. Поехали, и уже темно стало, потом едем, и вдруг один из раненых как закричит, заорет, понимаешь ли. Оказывается, дед задремал и въехал в сосну, и тому раненому телегой около сосны ногу вывернуло. Ну, он, конечно, начал: «Дед, ты изменник Родины, мы сейчас тебя расстреляем за это, почему мне ногу сломал?» Он говорит: «Я пять дней не спал, не могу уже». Ну, мы решили его не трогать, а те, которые лежали тяжелые раненые, говорят: «Ну и что, вы его расстреляете, а кто нас повезет дальше, вы же дорогу не знаете. Не будем трогать деда». Решили его не трогать. Поехали дальше. Ехали-ехали, все хорошо, и вдруг: раз! – телега наша перевернулась, одним колесом стоит на дороге, другим колесом в яме – лужа была большая. И телега перевернулась, и эти два раненых в лужу упали и уже забулькали… Ну, мы кое-как вытащили, деду говорим: «Давай вытаскивай их!», ну кое-как вытащили мы этих раненых.

Ну и суд установили ему – изменник родины, расстрелять. Опять эти раненые говорят: «А мы куда денемся? Ночь, темно. Не надо деда трогать».

«Ну, — говорят, — дед, на колени вставай». Пять дней не спал, ну что с ним делать, конечно, трогать его не надо. «Только давай, не садись больше в телегу рядом с нами, а бери лошадь под узцы и веди ее сам». Он так и довез нас до госпиталя.

А что такое госпиталь – палатка. Даже света никакого нет, а гильза – сплющенная, маленького калибра, фитиль такой. И вот нас завели в палатку, и санитар говорит: «Ну-ка, покажи его рану!» Он взял и как рванет одежду! Раньше, помню, в детстве, даже если ранка небольшая, сестра потихонечку разворачивает, а здесь он как рванул! Я вскрикнул, он: «Что ты ойкаешь, тут тебе не детский сад. Некогда нам заниматься». Сестра посмотрела, говорит: «Завязать снова». И смотрит всех до одного – может быть, самострел кто. Тут в одну сторону – влево, а у них вправо. А про меня сказала: «Забинтовать его». И вот, был первый прием, медицинскую карточку завели на меня. И потом вижу — в углу, в палатке, куча старых бинтов. Вдруг она зашевелилась и говорит: «Мальков, это ты?» Думаю: «Как это, куча бинтов, и оттуда какой-то голос меня спрашивает по фамилии. А я знал его – Бойков его фамилия. «Бойков – ты?» Он: «Да, я.». «Это ты что? Где ты есть?» — говорю. «Да вот, я, — говорит,- на мине подорвался». Весь израненный, весь забинтованный кругом, а жив! Ну, опять-таки – молодой, и вот оказалось, что живой, но, конечно, тяжелораненый считается. С кучей бинтов лежит.

Мы с ним вместе в одном взводе воевали. Как раз получилось так, что когда мы были в училище, там вся рота были москвичи. И Камышов, про которого я говорил, тоже москвич. Призвали нас в августе 1942, потом в Сибирь эвакуировали, месяца 3-4 там были, и затем послали на фронт в Сталинград.

До Сталинграда я был во 2-м Кремлевском офицерском училище, потом оно было эвакуировано. Там я имел некоторый успех, память была хорошая. Промыслом Божиим я туда попал. Половина училища попали на фронт, а меня отправили в автоматчики. Я хорошо изучил пулемет. Пулемет там есть – замок называется, станковый пулемет. Такой сложный, что даже офицеры не знали его на память, но они по книжке читали, а я однажды выучил на память его.

И вот однажды приехал один гость к нам, начальник, и вызывают меня: «Ну-ка, давай его сюда». А меня всегда в таком случае вызывали и удивлялись, что я на память рассказываю каждую деталь. И, вы знаете, каким-то образом я все перепутал. Все. Вверх ногами. Причем знал, знал. До этого ни разу не путал. Помню, говорю, говорю, и все говорю не так, как положено. А как раз со следующей недели начинали на фронт отправлять. Половину отправили. И говорят: «Отправить этого разгильдяя за то, что чин большой приехал, а он так…». Такая судьба, конечно, все в лучшую сторону, это промысел Божий был. И вот меня отправили на фронт, сложилось так. И потом – если бы я был офицером-пулеметчиком, — это такая серьезная должность, малоприятная. Таскать пулемет надо – 66 кг, люди устают, все прочее. А так я попал в автоматчики, и потом моя жизнь сложилась так, что жив я сейчас, слава Богу. Почему вот все переврал, когда знал отлично?! А за это меня отправили на фронт. А после ранения тоже промыслом из госпиталя нас выписали, и уже покупатель пришел. Покупатель – это из окопа пришли брать солдат себе. Покупатели взяли тех, которых на фронт, и еще из сержантской школы младших командиров.

Старшина роты и командир взвода, старший лейтенант там был, фамилию не помню. Вот они посмотрели, что я техникум окончил в Москве, что сам москвич, и по документам решили взять меня к себе в школу сержантов. Ну, когда пришли, я был разутый совсем, сапог не было и шинели не было даже. Загробов такой, командир взвода, говорит: «Ну куда он нам нужен такой? Не возьмем его». Ну, не возьмем, и ладно. Ушли. Потом через некоторое время мы уже пошли – догоняют те самые старший лейтенант и старшина. «Из училища, — говорит, — мы решили его взять, уже документы забрали». Разутого, раздетого, все равно. Но потом оказалось, что они не пожалели. Потому что я потом тоже успех у них имел. Вот, присвоено звание сержантов, и отправили всех на передовую, а меня оставили здесь на преподавание учебным батальонам. И вот пришли однажды нам новые минометы на колесиках, новой системы. Никто ее не знает. Но мне сказали: «Он учился в техникуме, пусть изучит по заводским документам и нам расскажет». И, действительно, я всю ночь сидел, выучил до капли его, а утром уже начал рассказывать офицерам устройство этого миномета.

Записала Татьяна Алешина
www.world-war.ru

Продолжение следует.

 Читайте также: Пять месяцев на Курской дуге