На Большой Земле

Когда меня раненого подобрали наши разведчики и принесли в лагерь, наш партизанский эскулап, Василий Ферапонтович Тихомиров, сказал, что меня нужно срочно отправлять на «большую землю». Но как это сделать? Хорошо оборудованный нами аэродром в Бегомле, куда прилетали самолеты с грузами для многих партизанских бригад, оказался на территории, контролируемой карателями. И вообще, принимать самолеты можно только в условиях более или менее стабильного затишья.

По крайней мере, в ближайшем к месту посадки самолета районе. А нам до затишья было далеко. Но так как раненых было довольно много, командование бригады решило выводить обоз с ранеными в район деревни Домжерицы, где было большое поле, которое при известной сноровке можно было оборудовать в посадочную площадку. Москва с этим согласилась. Туда, к Домжерицам, должны были переправить своих раненых и другие партизанские бригады Борисовской зоны. Наш обоз двинулся в путь в сопровождении немногочисленной группы здоровых партизан, на которую кроме охраны раненых возлагалась задача подготовить “аэродром”.

Мы двигались неторопливо, избегая контактов с фрицами, тщательно маскируя свое передвижение. Это было непросто, так как обоз наш состоял более чем из двадцати подвод и сохранить скрытность такой неуклюжей колонны было делом достаточно сложным. Видимо, поэтому руководить операцией было поручено командиру нашего отряда имени Фрунзе Николаю Николаевичу Курсевичу. Отряд отличался от других отрядов бригады имени Кирова готовностью к выполнению особо трудных задач. Еще при формировании бригады предполагалось, что он будет заниматься в основном диверсиями на железной дороге и на автомобильных трассах. Если не считать комендантского взвода, в задачи которого входили охрана лагеря, штаба и хозяйственные работы, весь отряд состоял из групп, костяк которых составляли диверсанты — профессионалы , прошедшие специальную подготовку на курсах при Белорусском штабе партизанского движения (штаб находился в деревне Фирсановка, неподалеку от Москвы, на территории санатория “Мцыри”) и переброшенные через линию фронта на самолетах или по “партизанскому коридору” из района Торопца через непроходимые топи болот на стыке Калининской (ныне Тверской), Псковской и Витебской областей. Из местных партизан в группы подбирались наиболее грамотные бойцы, в основном из числа кадровых военных, пришедшие в отряд еще в августе – сентябре 41-го прямо из окружения или побывавшие в плену, но каким-то образом вырвавшиеся из лагерей для военнопленных и хорошо зарекомендовавшие себя в боевых операциях.

Так, Жора Соловьев, вернее, старший лейтенант Георгий Соловьев, попал в плен в первые дни войны неподалеку от границы после тяжелого ранения в грудь, в правую руку и голову. Кое-как оклемавшись, он сколотил группу таких же отчаянных парней, и они совершили побег из лагеря в Новогрудках, разоружив нескольких немцев-охранников. Вот он-то, придя к нам в отряд, и стал начальником разведки отряда, а я, пробыв в этой должности ровно три дня и три ночи, стал одним из его подручных. Разведчики наши пробирались в Минск, Лепель, Борисов и другие города, наладили связи с подпольщиками, раздобывая сведения, необходимые как для действий бригады, так и для армейского командования за линией фронта.

А помощником Курсевича в этой операции по отправке нас на «большую землю» был Федя Воронихин, командир диверсионной группы, в которую я перешел из разведки после осенней блокады, о событиях которой уже рассказывал. Почти все воронихинцы прошли фирсановскую школу и свое дело знали. Был в группе прикрытия и Коля Атапин, “спрогиссовец”, мастер на все руки, которого командование отряда использовало в особо сложных ситуациях, а в остальное время командир старался держать этого удалого парня при себе. Коля перенес тяжелейшее ранение, правая рука еще не совсем нормально функционировала, и им старались зря не рисковать. А вот в операции, когда требовалось незаметно для немцев провести у них под носом целое подразделение, и Коля Атапин, и Федя Воронихин были незаменимы. Поэтому, несмотря на громоздкость нашей обозной колонны, двигались мы неприметно для немцев и с маскировкой все было в порядке.

Раненых сопровождала фельдшер Катя Курсевич, жена нашего командира. Она ушла на фронт, а затем, окончив фирсановские курсы, в партизаны добровольцем с четвертого курса мединститута, была опытным медиком. Ей очень не нравилась моя рана. Загноение грозило заражением крови. Катя неоднократно проводила чистку раны, но все было напрасно. Остановить воспаление можно было только в условиях стационарного госпиталя, путем сложной операции, а здесь, в полевых условиях, сделать что-либо было крайне сложно.

Мы уже обосновались вблизи домжерицкого поля, связались с Москвой. Но до посадки самолета должен был прилететь какой-то специалист, чтобы проверить пригодность подготовленной партизанами площадки для посадки тяжелого “Дугласа”. Погода, как на зло, была нелетной, и “инспектор” все не прилетал. А мне становилось все хуже и хуже. Температура не опускалась ниже 39 С, я бредил и не очень узнавал окружавших меня людей. Жора Соловьев с несколькими разведчиками пробрался в город Крупки, где был немецкий госпиталь. Ему удалось связаться с местными подпольщиками и через них достать стрептоцид и сульфидин. О пенициллине тогда, по-моему, не знали. Обработали рану антибиотиками. Стало немного легче, но все равно дело было швах. А самолет все не прилетал.

Наконец, 20 августа по рации сообщили: будет первый пробный вылет. Без посадки. Сбросят груз – боеприпасы, продукты, медикаменты и авиаспециалиста. Все приготовились к встрече. Заготовили дрова для костров, парашютные полотнища, чтобы выложить букву “Т”, если можно садиться, или “Х”, если почему-то садиться нельзя. Руководил этими приготовлениями пожилой партизан Трофим Вербицкий, когда-то в середине 30-х годов проходивший военную службу в аэродромных частях.

К этому времени в районе предполагаемого прилета самолета собрались раненые из многих отрядов, действовавших вокруг Борисова. Удержать в тайне такое скопище людей было маловероятно. Поэтому Николай Николаевич связался по рации с командиром бригады Виктором Николаевичем Пустовитом и попросил прикрыть наш “аэродром” от непрошенных гостей силами отрядов “Победа” и “КИМ”. Прислал на подмогу один из своих отрядов и комбриг “дядя Коля”. К середине августа у домжерицкого поля в пору было организовывать сводную бригаду.

Дополнительная радиограмма известила, что летит сам командир части. Он бывший полярный летчик, попробует сесть, а если не удастся, сбросит груз без парашютов на бреющем полете. Чтобы на поле никого не было, может зашибить. Если сядет, то возьмет на борт 30 наиболее тяжело раненых. Обязательно должен вылететь этим самолетом секретарь обкома партии Радюк, которого вызывают в ЦК для доклада. Подтянувшись к посадочной площадке, все мы с нетерпением вслушивались в ночную тишь. Самолета не было. Прошло томительных три часа, и вдруг до нас донесся слабый рокот самолетных моторов. Смущало только, что рокот этот шел не с востока, откуда мы ждали самолет, а с запада.

И все же командир решил рискнуть и дал команду зажечь костры. Прошло еще несколько томительных минут, и прямо над нашими головами прогремели двигатели воздушного корабля. Пронесшись над нами, машина ушла на второй круг. Грохот был настолько силен, что никто не смог определить по звуку, чей это самолет? На всякий случай командир приказал всем партизанам отойти от костров в укрытия. А нас, раненых, и так держали на опушке.

Но страхи были напрасны. Это был тот самый долгожданный “Дуглас”. На втором кругу пилот прижал летящую махину к земле, включил прожектора и мастерски, как на бетонной полосе стационарного аэродрома, коснулся колесами земли точно около выложенной между кострами буквы “Т”. Чуть подпрыгивая на неровностях, огромная темная «птица» промчалась мимо нас вдоль костров в сторону леса и остановилась, не доехав до первых кустов метров тридцать. Не заглушая двигатели и не выключая свет, самолет развернулся и направился к началу полосы, к букве “Т”. Проехал за нее еще немного, снова развернулся, взревел моторами и затих.

Все встречающие бросились к машине. Открылась в борту дверца, и из нее выдвинулась металлическая лесенка. Командир лайнера в кожаном пальто, не торопясь сошел вниз, постучал ногой по земле, как бы проверяя ее твердость, и повернулся в сторону встречавших.

– Кто здесь старший?

Курсевич раздвинул стоящих перед ним бойцов и вышел навстречу пилоту.

– Командир партизанского отряда имени Фрунзе Курсевич!

– Очень приятно. Командир полка транспортной авиации особого назначения подполковник Орлов. А попросту Мих-Мих.

– Ну, а я тогда Ник-Ник. Договорились? Как там Москва? Газет не привезли?

– Все привезли! И газеты и галеты  американские, и письма, и боепитание, и обмундирование, и медикаменты, и стреляющие «музыкальные инструменты» — пулеметы, минометы, автоматы да гранаты. Вот такие мы робяты. А Москва? Она Москва и есть. Стоит и стоять будет. Ваших раненых ждет – лечить будет.

Пока подполковник говорил свои шутки-прибаутки, его команда быстро выгружала привезенные мешки. Выгрузив поклажу, начали погрузку раненых на борт. Дошла очередь до меня, и вдруг стало страшно: лететь неизвестно куда, с незнакомыми людьми… Когда Курсевич ко мне нагнулся, чтобы попрощаться, я взмолился:

— Товарищ командир, Николай Николаевич! А может, не надо меня отправлять? Я здесь быстрее поправлюсь. Здесь вы, Катя, Жора, Федя, ребята. А что там?

— Вот чудак! Для него специально самолет прислали, а он лететь не хочет! Нет, вы только на него посмотрите! Мих-Мих, вы видели этого трусишку? Эшелоны взрывал – не боялся, на пулеметы лез – не боялся, а теперь вдруг испугался. Не чуди, Шурка. Надо лететь может, руку еще спасут, а здесь даже доктор Тихомиров ничем помочь тебе не может.

Последние минуты стали для меня самыми тяжелыми. Ребята подходили, прощались, желали поправиться, а у меня слезы из глаз катились градом — так не хотелось расставаться с друзьями. Наконец прощание закончилось. Закрепили наши носилки в самолете, задраили дверь. Летчики прошли в кабину, воздушный стрелок занял свое место на высокой тумбе посреди пассажирского салона. «Чихнул» один мотор, завелся, за ним второй. Несколько минут постояли с работающими двигателями, затем машина резко рванула с места, протряслась по неровностям взлетной полосы, и вдруг стало тихо. То есть шум моторов не прекратился, но самолет больше не трясло. Мы были в воздухе.

Сам полет помню плохо. У меня опять поднялась температура, видимо, сказалось волнение от всего происшедшего, и я был в полуобиорочном состоянии. Даже резкие маневры пилотов, уходивших от зенитного обстрела, и всполохи при пролете над линией фронта не произвели особого впечатления.

Приземлились мы в Монино. Было уже светло. Нас встречало какое-то начальство, вернее, не нас, а Радюка, секретаря обкома, благодаря ему и нам достались некоторые почести. С каждым из нас “поручкались” и каждому выдали набор: «Подарок молодому партизану»: пачка “Беломорканала”, пачка Моршанской махорки, плитка шоколада, носовой платок, пара портянок, зажигалка в виде винтовочного патрона, фляжка с водкой и круг сухой полукопченой колбасы с несколькими сухарями.

Тут же работали медики. Нас рассортировали по разным автобусам в зависимости от ранения и повезли в госпитали. Кого куда. Меня вместе с несколькими партизанами бригады “Железняк” привезли в эвакогоспиталь, расположенный в бывшем санатории летчиков. Это было хорошо оборудованное медицинское учреждение, состоящее из нескольких корпусов. Хирургическое отделение разместилось в центральном четырехэтажном здании.

По дороге мне вновь стало хуже, так что оформление истории болезни в сортировочной палате проводилось кое-как. Фамилию, имя и отчество я сказал, а далее в истории болезни все данные явились фантазией заполнявшей ее медсестры. Так стал я партизаном бригады “Железняк”. И, главное, вместо палаты оказался в операционной. Когда врачи разбинтовали правую руку, от боли я пришел в себя. Старший хирург обратился к операционной сестре.

– Готовьте к ампутации кисти. Надо спасать мальчугана.

На мое счастье я попал не в полевой, а в эвакогоспиталь. Здесь для ампутации требовалось согласие главного врача госпиталя или, если его нет, общее решение всех врачей в операционной. Но главный врач была на месте, и кто-то из сестер побежал за ней, чтобы получить разрешение на операцию. Через считаные минуты главврач склонилась над моей рукой, пинцетом надавливая на различные участки распухшей кисти. Потом она повернулась ко мне, и я увидел столь знакомые мне черты тети Сони, Софии Львовны Воловой, лучшей подруги моей мамы еще с юношеских революционных лет. Я не видел ее года четыре, с тех пор, как маму арестовали, а меня забрала бабушка в Минск.

– Тетя Соня. Это вы? Не надо ампутировать! Спасите мне руку!

София Львовна вгляделась в меня.

– Шурик? Как ты здесь очутился? Товарищи, это же сын моей сестры. Подождите, я сейчас.

И она выбежала из операционной. Прошли томительные минуты. Может десять, может чуть больше. К операции уже все было готово. Тетя Соня появилась уже в форме подполковника медицинской службы. За ней шли два санитара с носилками.

– Александр Наумович! Я только что говорила с профессором Минцем из Боткинской больницы. Там у них теперь отделение экстраординарной хирургии для высшего командного состава. Он попробует спасти мальчику руку. Я сама его туда отвезу. Машина уже внизу. А вас попрошу остаться денек на хозяйстве. С начсанупра я эту поездку согласовала.

Пока шел этот разговор, операционная сестра быстро забинтовала мою руку, санитары переложили меня со стола на носилки и бегом понесли к машине. Это был санитарный «ЗиС-101″. До войны в Минске на «ЗиСах» ездили только самые большие начальники. А такой санитарный «ЗиС» я видел только в кино. Быстро погрузившись, мы тронулись в путь. Как доехали до Москвы, сколько времени заняла дорога, не знаю. Я опять впал в забытье. Очнулся, когда носилки стали вытаскивать из автомобиля. Машина стояла у двухэтажного красного кирпича больничного корпуса. Вокруг суетились люди в белых халатах. Седой бородатый старик в необычной зеленой шапочке о чем-то расспрашивал тетю Соню. “Бородач” подошел, сердито посмотрел на меня и вдруг хитро и весело подмигнул.

– Ну, герой, как, поборемся? Поборемся! Все хорошо будет. Я так считаю.

И повернулся к тете Соне.

– Вы как, коллега, обратно отправитесь или окажете честь ассистировать мне, пока я вашего героя потрошить буду?

– Если позволите, я останусь. Начсанупра разрешил мне отсутствовать до завтрашнего утра.

– Тогда отправляйтесь размываться. Катя! Проводи подполковника!

К машине подкатили тележку. На нее установили носилки и покатили меня в операционную. Здесь все выглядело не так, как в госпитале. Операционный стол был один. Зато было много всяческой аппаратуры. А чуть в стороне амфитеатром расположились скамейки, на которых сидело много молодых людей в белых халатах. Потом уже я узнал, что это были студенты мединститута. Вошел “бородач”, профессор Самуил Абрамович Минц.

– Ну-с, коллеги. Вы сейчас будете свидетелями довольно необычной в наше военное время операции – попытки вскрытия газовой флегмоны, углубленной чистки пораженного участка, резекции отдельных пораженных объектов без ампутации всей конечности, в данном случае – кисти. Короче, мы попытаемся спасти руку сему юному партизану, а перед вами самый настоящий партизан-«железняк», точнее, партизан отряда “Железняк”.

И обратился ко мне.

– Так–с, мой юный друг. Сейчас тебе дадут масочку с наркозом. Ты должен глубоко вдыхать и считать. Если досчитаешь до тридцати – получишь шоколадку. Ясненько?

Мне на лицо надели маску. Я попытался считать, но, по-моему, на счете три или четыре стал куда-то падать, попытался рвануться, но…

Очнулся с мерзопакостным ощущением подступающей к горлу тошноты. Около меня сидела тетя Соня и протирала виски прохладной мокрой марлей. Вместо кисти была громадная белая «кукла», которая ныла тупой болью.

– Ну, Шуренок, очнулся? Теперь все зависит от твоего организма. Если справится, быть тебе с рукой. Если нет – все наши старания и твои страдания пойдут насмарку. Ждать придется дня три, может неделю. Я, к сожалению, с тобой остаться не смогу. Но Самуил Абрамович будет тебя навещать каждый день, и я буду в курсе твоих дел.

Первая перевязка прошла на третий день. Когда сняли бинты, взору открылось страшное кровоточащее с растопыренными неподвижными пальцами подобие кисти. Но гноя почти не было. Это была победа! Гангрена отступила. Риск блистательного хирурга, профессора Минца, оправдался. Потом было еще много операций: иссекали рубцы, удаляли костные осколки, сшивали нервы, чтобы заставить пальцы хоть как-то двигаться. Меня оперировали многие хирурги. В Москве, в Минске, в Риге. Рана неоднократно открывалась, гноилась, «выплевывая» кусочки кости и металла. Но это было потом. А началось все в операционной эвакогоспиталя в Монино, когда я увидел столь знакомое и родное лицо тети Сони. И с золотых рук профессора Минца.

А если б с аэродрома меня отправили в другой госпиталь?

Материал передан для публикации автором.