Мы родом не из детства, — мы из войны!

Во время вой­ны, в 1942 году, немцы устроили в Вырице концентрационный ла­герь для детей. Те, кто выжил, вспоминали о вырицком концлагере так: «День начинался с криков, с того, что по палатам бежит надзиратель Вера в чёрной форме с широким ремнём, осматривая постель, и кто провинился, того нещадно бьёт плёткой…»; «Мы работали в лесу и на полях с надзирателем, немцем Бруно, он ходил с плёт­кой и наказывал…»; «Три раза в день нам выдавали турнепсовую похлёбку, заболтанную мукой, иногда с кусочком протухшей ко­нины. У нас, детей, было принято сначала съедать жидкость — это было первое, потом густоту — это было второе, а на третье мы сосали маленький кусочек хлеб­ца, как конфету…»

Так рассказывает мне Сера­фима Ивановна Дмитриева, журналистка, писательница, в детстве сполна хлебнувшая ок­купационной горечи… Она не была узницей вырицкого концла­геря, но именно Серафиме Ива­новне удалось донести до людей правду об этом преступлении немецких захватчиков: она встречалась с бывшими узника­ми, она собирала документы, она выпустила несколько книг о судьбах детей, искалеченных ок­купационным режимом.

— Я не совсем понимаю, зачем немцам нужно было сгонять детей в концлагерь? Разве они представляли какую-то опасность для новой власти?

— А зачем этой власти были нужны толпы беспризорников? Под Ленинградом идут бои, взрослые, в том числе и мирное население, гибнут тысячами — сирот становится всё больше и больше… Куда-то надо их опре­делить: во-первых, подальше от глаз людских, а во-вторых, чтобы приносили пользу рейху… У нем­цев ничего не должно было про­падать даром! Вот, к примеру, воспоминания Елены Семёнов­ны Петровой — её в детский концлагерь не отправили, а сра­зу вместе с матерью и пятью ма­ленькими братьями повезли в Германию, но перед тем «немец­кие солдаты собирали нас и за­ставляли сидеть вдоль железной дороги, чтобы наши самолёты не бомбили, а партизаны не взры­вали железнодорожные соста­вы, в которых немцы подвозили горючее для аэродромов… Бы­вало, пройдёт один состав — нас запирают в сарае до следующе­го…». То есть, пони­маете: всё идёт в дело! Какая польза от русских много­детных семей? А пусть своими тела­ми прикрывают за­хватчиков! Какая польза от малолет­них сирот? Пусть ра­ботают в поле, пусть сдают свою кровь для раненых нем­цев!..

— Значит, дет­ский концлагерь был своего рода банком донорской крови для вермах­та?

— Причём немцы сами пони­мали всю чудовищность такого положения, и лагерь не афиши­ровали. Говорили о «детском до­ме» — так он проходил по доку­ментам, так приказано было на­зывать лагерь и самим малолет­ним узникам. А о сдаче крови до­кументов старались не остав­лять. Но у меня есть свидетель­ства, что это всё-таки происхо­дило.

Вспоминает Александр Рослов: «У меня кровь не брали, но моя сестра Лена Рослова умерла там, в лазарете. Говорила: «Саша, возьми меня отсюда. У меня уже и крови нет, а они все берут». На следующий день ее не стало… Смертность в лагере была огромной – это видно и по меняющемуся ежедневно числу детей: в отчетах их значится то 50, то 42…»

Вспоминает Е.Н. Родионова: «Нас привезли в Вырицу, отобрали от мамы и пускали ее только для того, чтобы покормить грудью младшую сестру. Молока не хватало, и сестра вскоре умерла. Её похоронили за оградой лагеря, где к тому времени бы­ло уже около 60 детских могилок…»

— Простите, бы­ло сказано: «нас отобрали от ма­мы»? Так, значит, в лагере содержались не только си­роты?

— Нет, у многих действительно бы­ли матери, но это не помогало детям избегнуть лагеря. А свиданий не пола­галось. Порою измученные дети пытались убежать к матери: из лагеря можно было уйти через Оредеж, тогда неглубокую, уз­кую речку; дети перепрыгивали с камня на камень, иногда падали, тонули. А если и спасались, то потом их всё равно настигала облава: детей плётками гнали обратно и сажали на ночь в кар­цер-подвал, где было темно, сы­ро, где бегали крысы. Так посту­пили, например, с шестилетним братишкой Михаила Кузнецова: «Его бьют плёткой, а он ухватился за маму, орёт, плачет…» Мне рассказывали про одну мать, которая выкрала сына, приготовленного для отправки в Вырицу, спрятала его в бочке из-под подсолнечного масла и так спасла.

— Кто руководил лагерем?

— Известная фамилия коменданта Дель Фаббро (он, видимо, был итальянцем). Этот человек показывался в лагере не часто, но если уж приезжал, то «по-русски, по-купечески» — на тройке с колокольчиками. Когда дети слышали прибли­жающийся звон колокольчиков, они прятались, кто куда мог… Я уже говорила о надзирателе Бруно, которого дети называли Адольфом: видимо, он для них был вторым Гитлером, олице­творением всей вражеской злобы. Бруно-Адольф, холё­ный, упитанный, всегда ходил в пенсне, с плёткой в руке, и при­менял эту плётку при каждой удобной возможности… Как это ни страшно, были в Вырице и русские надзиратели… На­пример, Вера, славившаяся своей жестокостью… Дети в своё время сочинили такой стишок:

У нас была Тамара,
что раздавала хлеб,
И маленький кусочек
давала на обед,
Но это было мало для нас,
больших ребят,
И мы решили хлебца
с корзиночки украсть.
Но Вера увидала,
и сразу вмиг она
Нас в карцер
посадила — на 23 часа…

Была помощница коменданта некая Маруся. Ей удалось было избегнуть кары, но после войны её случайно встретил в поезде бывший узник по прозвищу Леша-Партизан – один из старших детей. В лагере на старших ребятах лежала негласная обязанность: приворовывать хлеб или картош­ку для себя и для младших. Лёша-Партизан тоже занимался этим, и порой попадался — за что Маруся всякий раз назначала ему по 25 розог…

Увидев своего палача, спокойно расположившегося в поезде, Лёша немедленно вы­звал милицию. Как нам известно, Маруся получила 25 лет.

— Кому-нибудь из детей уда­валось совсем убежать из ла­геря?

— Ничего про это не знаю. По­беги случались, но они, как я уже говорила, заканчивались печаль­но. Один из узников — Виктор Смирнов — рассказывал мне, как он однажды зимой пытался убе­жать из лагеря по замёрзшему Оредежу, — но обуви у него не было, и бежать пришлось босиком по льду и снегу. Убежать не удалось, а ноги у него до сих пор болят. Часто ребята бежали из карцера. Вот рассказ Нины Кайгородовой: «Я была столь тощей, что легко пролезала в форточку. Из-за этого меня использовали ребята постарше, чтобы открыть карцер, пока надзиратели не смотрят. Со второго этажа меня спускали вниз, через форточку, в карцер. Это было опасно. От такого подтягивания у меня до сих пор болят руки. Потом меня с мамой отправили в Германию. В дороге я потеряла туфлю. Мама на­шла какую-то маленькую туфель­ку, на три размера меньше, втис­нула в неё мою ногу, и так я и хо­дила несколько месяцев, — даже на ночь не снимала обувь, словно срослась с ней. Только когда вернулись домой, бабушка ска­зала: «Нинушка, разуйся, ведь война кончилась». Ноги у меня так и остались детские, 32-го размера. Но мне ещё повезло: ведь сколько детей в лагере по­гибло… Знаю, что по ночам многих увозили куда-то, и они пропа­дали беcследно, — что с ними бы­ло, не знаю…» Что тут добавить? Детям говорили, что за по­бег из лагеря пола­гается расстрел, но до этого, кажется, не доходило, однако смерть всегда вита­ла над вырицкими узниками.

Однажды в лагере несколько человек заболели тифом. Детям не­медленно объявили, что лагерь сожгут. Что это значит, они уже понимали: неза­долго до того вспых­нула эпидемия тифа в бараке для совет­ских военнопленных — немцы со­жгли барак вместе со всеми его обитателями на глазах у жителей посёлка. К счастью, с детским ла­герем такого не случилось: эпи­демия не разрослась, и немцы решили, что угрозы для них нет… Впрочем, в тот раз умерли не ме­нее 50 детей. Так и жили дети: ра­бота в поле по 12 часов, надзира­тельская плётка, карцер, еда, ко­торая приносила скорее болезнь, чем сытость… И при всём при том немцы ещё хотели, чтобы де­ти пели для них: под Рождество все разучивали праздничную пе­сенку на немецком языке «О, Танненбаум!..», а за работой нужно было петь «Катюшу». И дети пели её, но переиначивали слова: «Это наша русская Катюша немчуре поёт за упокой!..» Очень опасно было такое петь: как бы не услы­шал кто из русских надзирателей. Один раз ребят чуть было не расстреляли за это. У детей было приня­то шептать немцам в спину: «Ничего, у меня брат (или отец) на фронте, он за меня отомстит!»

— Скажите, Се­рафима Иванов­на, неужели все русские, рабо­тавшие в лагере, были предателя­ми, людьми без жалости, без со­вести?.. Неужели никого не трогали страдания детей?

— Конечно, это не так. Многие жи­тели Вырицы ста­рались помочь ма­лолетним узникам, да и в самом лаге­ре были люди, о которых бывшие узники вспоминают с благодарностью. Помнят о некой бабуш­ке, учительнице-пенсионерке, которая тайком собирала детей и старалась их обучить хоть пи­сать и читать… Помнят о помощ­нице лагерного врача Прасковье Фёдоровне, которая умела ловко лечить фурункулы (а детские тела от болезней, от недоедания, от непосильной работы были по­стоянно покрыты гнойными нарывами). Эта Прасковья Фёдо­ровна читала детям Библию, рассказывала о Боге… В Вырице жила сорокалетняя женщина Ев­докия Ивановна Устинова; как-то раз по совету местного батюшки она принесла в лагерь какие-то вещи. Едва вошла в помещение лагеря, как с порога к ней кину­лась крошечная, едва умеющая говорить девочка, — бежит и кричит: «Мама!..» Евдокия Ива­новна в слезах ушла домой, а там посоветовалась с домашни­ми и забрала эту девочку к себе, хотя и у самой-то семья пита­лась одним опилочным хлебом… Девочка выросла, даже не зная, что она — приёмыш и мать у неё — не родная…

— И такой вопрос — он с са­мого начала вертится у меня на языке… Мы-то знаем, что в это самое время в Вырице жил преподобный Серафим… Неужели он ничего не слышал про детский концлагерь?

преп.Серафим Вырицкий (в миру Василий Николаевич Муравьев)

— Конечно, слышал. Он не мог этого не знать или, зная, оставаться рав­нодушным. Отец Серафим и сам, и через приходского ба­тюшку постоянно призывал жителей Вырицы помогать детям, чем только возможно. Он благо­словлял женщин на переговоры с лагерным начальством о том, чтобы немцы не препятствовали такой помощи. А под конец окку­пации ему даже удалось полу­чить разрешение, чтобы детей по воскресеньям небольшими группками отпускали в церковь. После церкви дети заходили до­мой к старцу, и батюшка угощал голодных, чем мог, беседовал с ними… Он не заводил с измучен­ными детьми серьёзных разго­воров, просто рассказывал им интересные истории из своей жизни — где он побывал, что видел, что слышал… И всякий раз говорил; «Победа будет за нами, жди­те!»

Сохранилась такая лагерная квитанция: «Принято от о.Серафима: девичьих нижних рубашек — 24 шт.; штанишек — 4; маек — 1; одеяло ватное — 1, матрац детский — 1, платье — 1, нижних рубах для мальчиков — 1… Всего 43 вещи…» Квитанция сохрани­лась только одна, но из­вестно, что батюшка пе­редавал вещи в лагерь далеко не единожды…

— Чем же закончилась исто­рия вырицкого детского конц­лагеря?

— В конце 1943 года немцы за­спешили: нужно было убираться из Вырицы, чтобы не очутиться в «котле». С собой забирали всё ценное, всё ненужное бросали. В лагере ценными посчитали тех детей, что постарше и поздоро­вей: их вместе с матерями (у ко­го они были) погнали в Герма­нию; остальных — тех, что по­младше и послабей, перевели в новое здание — «детский дом» на углу Коммунальной и Киро­ва…

Зимой Вырицу освободили; первой в посёлок вошла группа разведчиков. Разведчики и обна­ружили этот новый «детдом», где в подвале прятались человек тридцать детей — совсем маленьких, едва живых от голода, от болезней, от страха. Их вымы­ли, накормили — и отправили в настоящий детдом, Шлиссельбургский. Многие дети были родом из Шлиссельбурга. Кто-то вспоминал: «Родного города было не узнать, все разбомблено, на месте нашего дома — воронка, и в ней мы нашли обломки наших любимых ёлочных игрушек…»

Постепенно вернулись угнанные в Германию. Рассказывали, как двое братьев пришли в родную Лугу: где их дом — не помнят, родителей в лицо не помнят… Помнят только, что отец работал машинистом паровоза. Пошли на станцию, спросили у первого попавшегося машиниста: «Как найти такого-то?» — «А он вам зачем?» — «А это наш отец!» И машинист едва сознание не потерял: он и был отцом этих ребят…

Памятник детям — узникам концлагеря в Вырице

Сейчас на месте вырицкого лагеря стоит неболь­шая стела с надписью: «Де­тям Ленин­градской зем­ли, погибшим от рук немец­ко-фашистских захватчиков в Великую Отечественную вой­ну». Мне сейчас удалось ра­зыскать почти сотню оставших­ся в живых узников этого лаге­ря. Они говорят о себе: «Мы родом не из детства, — мы из войны!» — и считают себя из­бранными, ибо им удалось вы­жить, пройдя через этот ад. Они не приравнены к ветера­нам войны: ведь у них нет справки от немцев о том, что их действительно держали за ко­лючей проволокой; к тому же вырицкий концлагерь почему-то не вошёл в список лагерей, составленный в 1945—1946 гг., — наверное, потому, что по до­кументам он числился «детским домом» и «приютом».

Сейчас раз в год, в день обще­го сбора узников лагеря, у па­мятника погибшим детям слу­жится заупокойная лития. Но я обращаюсь ко всем паломни­кам, приезжающим в Вырицу: не забудьте у могилы старца помолиться об упокоении душ всех невинных детей-страдаль­цев, лежащих в вырицкой зем­ле. Сейчас эти дети вместе со старцем — они слушают ваши молитвы, они сделают их до­ходчивыми, они донесут ваши слова к Престолу Божию. Они хранят Вырицу и всех, кто при­езжает сюда с чистым серд­цем; они льют свет туда, где при жизни не видели ничего, кроме тьмы…

С Сера­фимой Ивановной Дмитриевой беседовал Алексей Бакулин

Источник: газета Православный Санкт — Петербург № 7 (223), 2010 г.