Мой нелюбимый мост

Мы с внучкой вышли из издательства, где вместе работаем над книгой, и стоим у Тучкова моста, дума­ем, как лучше добраться до метро. Она уверяет, что надо только перей­ти мост, и там станция «Спортив­ная». Я ищу другой путь.

Тучков мост, фото 1965 г.

— Бабушка, это же короткий мост, ты еще быстро ходишь, через 10 минут мы в метро. Я молчу.

— Ну почему ты упрямишься?

— Я не люблю этот мост.

— Не любишь? Как можно не любить мост, да к тому же красивый… Смотри, какой вид — даже Ростральная колонна вдали видна.

— Тогда Ростральной колонны мы не виде­ли. Было темно, зима. Я через этот мост хо­дила на работу. Ну, идем, расскажу по пути.

Я ходила по нему из университетского об­щежития, здесь недалеко, на 5-й линии, до госпиталя на Ждановской. Сейчас увидишь здание школы, большое, красивое. Выходи­ла рано утром, еще в темноте — был январь 42-го года, — возвращалась вечером тоже в темноте. По мосту шло немало людей. Некоторые везли саночки на Смоленское кладбище. На них завернутые в простыни или одеяла люди… умершие. Мы уже привыкли к этому. Но по мосту их везли много. И один раз, когда я поздно воз­вращалась из госпиталя, женщина, идущая рядом со мной, говорит: «Смотрите, покой­ник рукой шевелит… » Я посмотрела, и вроде правда, немного шевелится рука, завернутая в темное одеяло. Женщина подошла к той, с саночками, и говорит ей: «Ваш покойник рукой шевелит. Он же еще живой… Как же так?» «Да чуть шевелит еще… Пока я довезу, перестанет. А завтра, может, я уже не смогу его довезти похоронить». Я ушла в общежитие и вроде об этом не вспоминала.

А когда в марте университет эвакуировал­ся в Саратов, я сразу попала в больницу, где лежала чистая, в теплой, светлой палате, и передо мной встал Тучков мост. Я даже врачу говорила, что не может, не должно быть хо­рошо, когда есть Тучков мост, он существует, и по нему продолжают везти те санки. Врач хмурился, он, видимо, опасался за мой рас­судок. Я поправилась, но по этому мосту я стараюсь не ездить и тем более не ходить. Почти  60 лет не ходила по нему.

— Ты должна написать об этом, — сказала Маша.

Что я и сделала.

Памятник Павлу I в Гатчине

Безумный монарх

Я поехала в Гатчину, где, по слухам, можно было дороже продать водку. Полученная по карточкам водка была весомым подспорьем к нашим сту­денческим стипендиям, если удава­лось ее получше продать. И я отправилась в дальний путь. Поезда ходили тогда редко, движение только восстанавливалось, ведь шла осень 1944-го года. Лишь несколько месяцев, как мы с университетом вернулись из эваку­ации в Ленинград и как была освобождена Гатчина. Поезд тянулся долго, но я за время пути успела подготовиться к докладу по Сен-Симону на спецсеминаре.

Гатчина оказалась какой-то черно-серой, мокрой, унылой. И люди такие же — темные, нахохлившиеся. Мне указали маленькую тол­кучку, где я, таясь — ведь продажа — это спекуляция, — неплохо реализовала две бу­тылки (свою и сестры). Не зря ехала в такую даль. Обратный поезд шел еще нескоро, и я ре­шила посмотреть Гатчину, парк, дворец. Или то, что от него осталось. Я быстро дошла до него и остановилась… Дворца не было, были развалины — много высоко поднимающихся камней и мусора. Уж сколько мы повидали разрушений и в Ленинграде, и по пути. Но когда вместо дворца такое… Хорошо сохранилась массивная каменная ограда полукругом, за которой и находились эти развалины. На ограде крупные надписи на немецком. Я его когда-то изучала в школе. VERBOTEN… Это, кажется, — «запрещено». ERSCHIESSEN… Вероятно, это — «рас­стрел»… Стою и представляю, что же здесь про­исходило.

И вдруг мне показалось, что я не одна вижу все это. Поворачиваюсь и удивляюсь, как же я сразу не увидела его. Совсем целый, ничуть не поврежденный, стоит па постаменте и, ка­жется, любуется своим дворцом, этими раз­валинами Павел. Нарядный, в широкой шля­пе, в заносчивой позе, с тростью, озирает все вокруг и будто улыбается. Это было очень страшно, но я долго не мог­ла отойти от императора, с ухмылкой рассматривающего развалины своего дворца. Безу­мец, быть может, мудрец, с горькой улыбкой сквозь слезы глядящий на безумства своих потомков.

Площадь Того аспиранта

Теперь эта площадь носит имя Сахарова, а еще недавно и  все годы, которые я по ней ходила, она была безымянной. И ка­кой-то неприбранной, местами неза­асфальтированной, хотя с одной сто­роны в нее упиралось Главное здание университета, его Двенадцать колле­гий, а с другой — Библиотека Акаде­мии наук, знаменитая БАН. Казалось бы, такое соседство обязывало. Вокруг на­ходились и иные немаловажные здания: спра­ва — истфак, слева — студенческая столо­вая, а за БАНом — Академия тыла и транс­порта.

Это фундаментальное темное здание зло­веще даже по своему виду. И не только. Рань­ше там размещалась Военно-политическая академия имени Толмачева, в которой рабо­тал мой отец и куда мы с ним ходили, пересе­кая эту площадь. Академия успела отметить свой юбилей, хор пел специально придуман­ную к юбилею песню: «Встречаем академии 15 лет», успела получить орден Ленина. Юби­лей отмечали широко — в Мариинском те­атре, где после торжественной части показа­ли столь интересный концерт, что присутство­вавший на нем Сергей Миронович Киров исполнявших один номер пригласил на торжественное собрание партактива, посвященное 17-й годовщине Октября.

Это была пантомима «Челюскинцы», по­ставленная знаменитым балетмейстером За­харовым — автором «Бахчисарайского фонтана». Исполняли ее дети работников Акаде­мии, и я оказалась в их числе как исполни­тельница роли льдины. Конферансье того тор­жественного вечера, Леонид Утесов, объяв­лял наш номер, а потом мы слышали, как он говорил: «Вот как выступают наши детки!» И своими глазами видели азартно хлопающе­го нам, улыбающегося Кирова. Ему оставалось жить меньше месяца. А Толмачевской академии — несколько лет. Ее почти целиком репрессировали в 37-м году, и в Москве создали другую, имени Ленина.

Площадь же эта, еще безымянная, играла исключительную роль в жизни студентов, осо­бенно в блокаду. Она, собственно, была ис­точником нашей жизни, ибо там находилась 8-я студенческая столовая. До шины после занятий на истфаке мы перебегали эту пло­щадь, чтобы пообедать в своей привычной, очень дешевой столовой. В сентябре 41-го года на истфаке уже был госпиталь, и в «восьмерку» мы стекались уже из разных мест своей уче­бы и работы. И еда там уже была совсем дру­гая. Вначале, выстояв большую очередь, мы могли получить по карточкам невероятно вкусные конские котлеты. Потом, уже без карточек, нам давали дрожжевые супы. В пер­вый раз этот суп мне и подругам показался совершенно несъедобным, потом мы с удо­вольствием ели эти спасительные броуновс­кие супы, называемые так по имени их созда­теля, университетского профессора-химика Броуна.

Но особенно мне запомнилась и осталась в памяти на всю жизнь эта площадь по одной встрече… Шел, вероятно, январь 42-го года. Наше общежитие на 5-й линии, 66, уже было разрушено двумя фугасными бомбами — вплоть до бомбоубежища. В уцелевшем фли­геле, где мы жили, царил сковывающий хо­лод. Он был даже страшней голода и бомбе­жек. Чтобы хоть немного согреться, мы, око­ченевшие, шли из общежития в Главное зда­ние университета, где всегда был горячий ти­тан с кипятком. Стоило пройти четыре оста­новки, чтобы ощутить тепло руками, держа­щими горячую кружку, а потом согреть горло блаженной горячей струей.

Как мы благодарили нашего ректора за это тепло, этот титан! Вскоре ректор спас нас тем, что перевел жить на филфак, где были печи, и сказал: «Топите мебелью». Ах, как мы ото­грелись, как горящие стулья спасли нашу жизнь! Но это было потом. Тогда же мы шли из нашего общежития — морозильника к титану, шли через эту безы­мянную площадь, уже подходили к универси­тетскому двору, когда увидели ЕГО… Он ле­жал на снегу на спине, в откинутой руке — портфель.

К тому времени мы уже привыкли — если к этому можно привыкнуть, — что лежат люди, которым ты не можешь помочь. По­мню, как вначале я помогала встать еще жи­вым упавшим. Одного старика я тянула изо всех сил. Ничего не вышло. И мы уже знали, что надо стараться не смотреть. Но тут мы все четверо остановились и смотрели — не могли не смотреть. Он был очень красивый. Ветер шевелил темные вол­нистые волосы над высоким белым лбом… Черное пальто, портфель в откинутой руке. Мы решили, что он — аспирант, наверное, физик, шел на занятия, не дошел… Если бы он не был таким красивым. Я запомнила его на всю жизнь, будто ви­дела вчера. И всегда, когда прохожу по этой площади, вспоминаю его. А эту безымянную площадь я называла площадью Того аспиранта. Для себя так называла. Хорошо, что она теперь — площадь Саха­рова. Но для меня она все равно остается пло­щадью Того аспиранта.

Источник:  Мой блокадный университет. Издательский дом «Измайловский», СПб, 2005 г. с.105-117. (Тираж 1000 экз.)