Мне заказали гроб…

Галина Петровна Стукалова

Шестьдесят с небольшим лет назад мне заказали гроб. Я, правда, как и всякий покойник, его так и не увидела, но услышать о нем всё-таки услышала. Потому что покойником, вернее покойницей, я так и не стала…

Помню, маленький приземистый, кажется, глиняный домик на окраине казахского города Кзыл-Орда, куда после больницы принесла меня мама. Именно принесла, так как в свои восемь лет после тяжелых болезней я была совсем недвижима и очень походила на учебное пособие по анатомии, то есть скелет, или как говорят в народе: кожа да кости. В этот домик зашла женщина и, посмотрев на меня, сказала: «Это и есть ваша покойница?» «Да, — произнесла мама, — это она, моя дочка, но, слава Богу, на этот раз не покойница». (Дело в том, что несколько лет назад, еще до моего рождения, мама потеряла двух своих малолетних детей, двух мальчиков, умерших от скарлатины и поздней и, скорее всего, некачественной вакцинации).

— А что же делать теперь с гробом? — продолжала женщина. — Он ведь детский, не очень-то в ходу.

— Я же расплатилась с вами, — с какой-то боязнью, как мне показалось, ответила мама. Потом только я поняла, что денег у нее уже ни на что не было.

А началось всё с внезапной, уже второй эвакуации нашей семьи. Мне было немногим более семи лет, когда Молотов объявил по радио о начале войны. Я отлично помню этот день и последние слова выступавшего: «Враг будет разбит, победа будет за нами!» И, как мне помнится, в тот же выходной день (тогда, кажется, были рабочие пятидневки), 22 июня, взрослые стали заклеивать окна тоненькими полосками наискосок, а мы, дети, выбежали на улицу и стали делиться впечатлениями. По-моему, мы совсем не испугались и даже как-то возгордились случившимся. Особенно, после того, как через несколько дней старшая из нас Ида Коваленко сказала: «А знаете, что это не просто война, а война Отечественная». И еще нам очень понравились вырытые вскоре поблизости от домов укрытия от бомбёжки, так называемые щели, где днем, когда не было воздушной тревоги, мы играли и в прятки, и в куклы. И даже сборы в дорогу, в эвакуацию из родного Харькова в далёкий Сталинград (папа работал на Харьковском тракторном заводе со дня его основания, имел бронь и был направлен на Сталинградский тракторный завод), я перенесла как-то легко.

Погрузились в вагон, переночевали, а эшелон все еще стоял на месте, на станции Лосево, под Харьковом, недалеко от нашего дома. И вдруг мама вспомнила, что мы не захватили с собой корыто, и попросила папу, по-быстрому, сбегать за ним. Но, как и следовало ожидать, наш эшелон все-таки двинулся, и бедный папа с корытом в руках еле его догнал. Состав двигался медленно, мимо нас проплывали корпуса цехов, Главная контора недавно построенного моими родителями и нашими спутниками завода, и все плакали. И тут я поняла, что война — это большое горе для взрослых, а значит и для нас, тогдашних детей.

До Сталинграда ехали долго. Сначала эшелон задержали на станции Основа, что под Харьковом, из-за начавшейся бомбежки. Как вдруг, несмотря ни на что, наш состав тронулся и с неимоверной скоростью умчался вперед. Только на следующий день мы узнали, что машинист, на свой страх и риск, решил вывезти нас не только из-под бомб, но и спас от страшного пожара. Стоящие на станции цистерны с горючим, как и сама Основа, сгорели в тот вечер дотла.

Еще помню многочисленные туннели, куда довольно часто нырял наш состав: в них было темно, страшно и очень душно. Когда мы подъехали к Волге, наш эшелон погрузили на паром и тоже на огромной скорости перевезли на тот берег. По-моему, в нас стреляли трассирующими пулями.

Наконец добрались до Сталинграда. Состав загнали в тупик, на Мамаев курган. Он был тогда таким зеленым, таким уютным и тихим после всех наших дорожных перипетий. Эвакуированных поселили в каком-то центральном клубе. Но уже очень скоро нашу семью пригласил в свою квартиру (вернее в проходную комнату) на Нижнем поселке Сталинградского тракторного завода директор метизного завода Монин (имя и отчество не помню). Папа был знаком с ним по довоенным командировкам. Очень хорошо помню его жену Надежду и сына Вову, и,вообще, нам у них было очень неплохо. Более того. Когда я пошла в школу (в октябре 1941 года) и стала учиться на отлично, хозяйка квартиры — Надежда, всем говорила: «А вот наша Галя, даром что эвакуированная, а учится лучше всех». В том, что это не было выдумкой, я убедилась через много лет. приехав в Сталинград (тогда уже Волгоград) с экскурсией. Мониных я дома не застала, но соседи, узнав, кто я такая, сказали: «Слыхали про вас, Надя нам рассказывала и хвалила за учёбу».

Но не все сталинградцы были так добры к нам, эвакуированным. В очередях за хлебом, куда меня посылала мама, я часто слышала слова типа: «Понаехали тут, нам и самим жить нелегко». Наши женщины качали головами и говорили: «Эх, люди добрые! Сами не знаете, что вас ждет. Ведь в городе у вас много деревянных домов. Не дай Бог какая бомбежка, от зажигалок (зажигательных бомб) ему не спастись. В нашем городе деревянных домов почти не было, и все зажигалки мы быстро сбрасывали с крыш. Боялись только фугасных бомб». Так и случилось. Хотя не только от зажигалок сгорел этот старый волжский город Царицын, переименованный в советское время в Сталинград.

Наши матери и отцы сразу же приступили к работе и вместо тракторов на том же заводе стали выпускать танки. Однажды, по дороге за тем же хлебом, мне пришлось вечером идти с нашего Нижнего посёлка на Верхний. Для этого нужно было обогнуть всю закрытую территорию завода. Шла задумавшись, не глядя по сторонам, как вдруг распахнулись заводские ворота, и на меня чуть не наехал тот самый знаменитый «Т-34». Я успела отскочить, но военный в шлеме, стоя на танке, помахал мне рукой.

Прожив в Сталинграде конец осени сорок первого года, зиму и весну сорок второго, к лету мы уже стали обживаться, получили комнату в новом 624 доме, на берегу Волги, с видом на знаменитое село Рынок (откуда, как мы узнали потом, двигались на город немецкие танки). Хотя забыла сказать, что зимой нам было голодно. Я помню это не по ощущениям голода, а потому, как мама, вместе с другими женщинами, переходила по льду через Волгу, кажется в город Ленинск, и ездила на поездах в станицу Тихорецкую за продуктами. Но весной и летом стало как-то полегче. Были каникулы, мы играли на берегу Волги, где в роще стояло много «студебеккеров» (американские грузовики, если я правильно их назвала). На свободных площадках тренировались солдаты, мы с интересом наблюдали за ними. Часто военные угощали нас детей чисто по-волжски — рыбой. В нашем 624 доме в подвале был рыбный склад, и мы с удовольствием принимали такие вкусные подарки, не говоря уже о наших родителях.

Мне кажется, я и сейчас узнала бы каждого из этих военных в лицо. Во всяком случае, когда, во время все той же экскурсии в Волгоград, я проходила мимо многочисленных памятников защитникам города, я целовала этих застывших в камне воинов и, не стесняясь, рыдала…

Как вдруг в середине такого теплого и почти мирного сталинградского лета 1942 года, мама вошла в дом со словами: «Немцы в Морозовской!» Это был действительно гром с тогда еще ясного неба. Народ заволновался. А руководители предприятий стали готовить оборудование и людей к новой эвакуации. Маму (учительницу по специальности) оформили каким-то оператором на завод, эвакуировавшийся в город Рубцовск Алтайского края. Вместе с ней оформили и детей: меня и младшего брата. Папа оставался на СТЗ, в его филиале, разместившемся в городе Сарепта. Там же формировался и наш эшелон. Он снова долго стоял в тупике, и мы уже начали тяготиться этой неопределенностью. Но оказалось все к лучшему. Через несколько дней и папин отдел подготовили к эвакуации в Сибирь, и мы перешли в его эшелон и эвакуировались из Сталинграда всей семьей.

Но накануне отъезда я простудилась. Пока были лекарства, я как-то спасалась, но потом их взять было уже негде. Помню, когда эшелон стоял еще в тупике, я брала табуретку, ложилась на нее животом и грела спину. Как выяснилось, потом простуда перешла в плеврит, а затем в воспаление легких. Что было потом, помню плохо. Мы расположились всей семьей на верхней полке товарного вагона справа, а слева, рядом с нами — семья харьковчан, муж и жена. Когда проезжали какую-то пустыню, мне дали воду, очевидно инфицированную, и к моим и без того тяжелым болячкам добавился еще и брюшной тиф. С таким инфекционным заболеванием в эшелоне находится было уже нельзя, и меня с мамой высадили на ближайшей станции и перевезли в станционный медпункт. Перед расставанием папа зашел в этот эвакопункт, поцеловал меня и отправился дальше, вместе с младшим братом в Сибирь. Через много лет отец рассказал: уходя, он помахал мне рукой и ждал, что я отвечу. Я сказала: « Ну, папочка, до свидания!» И ему стало хоть немного легче: он очень боялся моего «прощай!».

Из эвакопункта, на скорой помощи меня перевезли в больницу. Приходя ненадолго в сознание, наверное, от дорожной встряски, я все спрашивала: «Как Сталинград? Что будет со школой?» Это был конец августа 1942 года и начало сентября, и школьники в этом году пошли в школу без меня…

Что было потом, тоже почти не помню. Мама рассказывала: недели две я была без сознания и без еды. Ни о какой капельнице в эвакобольнице не могло быть и речи. И вот, наверное, тогда врачи сказали маме, что девочка безнадежная, что не только дни, но и часы её сочтены. Если же она, мама, хочет похоронить дочь по русским обычаям, то пусть заранее закажет деревянный гроб. У них в Кзыл-Орде из деревьев рос только кривой саксаул, и умерших больных в морге долго не держали, а при такой жаре тем более побыстрей закапывали в песок, в общую могилу.

Так мама второй раз в жизни заказала гроб, теперь уже своему третьему ребенку — дочке (первые два мальчика были похоронены в одном гробу). Не знаю, сколько дней находилась я в предсмертном состоянии, но однажды, когда моя бедная несчастная мама заглянула в окно больничной палаты, я повернула голову в ее сторону. «Ты живая?» — не поверила она, а я, рассказывала потом мама, только улыбнулась и опять спросила про школу и Сталинград.

Через несколько дней маме разрешили забрать меня — почти скелетик, который не мог ходить, и ей пришлось нести меня в ту самую комнату, где меня ожидал гроб. Я, слава Богу, выжила, и, конечно же, мамиными молитвами. Она — учительница, окончившая гимназию, крещеная внучка священника, скрывавшая в советское время свое происхождение и боявшаяся даже помолиться или, не дай Бог, перекреститься на людях, шепотом призналась мне, что тайно молилась о моем спасении, если уж не смогла вымолить такого спасения для своих мальчиков. И Господь услышал её молитву, смилостивился и подарил мне жизнь, которая, слава Богу, продолжается до сих пор.

Но мытарства наши тогда еще не кончились. Денег у мамы не было. А добираться нужно было из Казахстана в Барнаул, где жил папа с маленьким братом, ничего не зная о нас. Убитая горем мама даже не догадалась пойти на почту и сообщить о себе хотя бы на адрес завода, куда отправился наш эшелон. А там, на почте, в Кзыл-Орде, лежали для неё и письма, и телеграммы, и главное-деньги! Мы же вынуждены были добираться по, так называемому, эваколисту, и не каждый проходящий состав, вернее его начальник, соглашался взять нас с собой, безбилетников. Еды не было никакой, если не считать две или три головки чеснока, который я отродясь ненавидела, но впервые грызла с удовольствием. Но мир не без добрых людей. И из тамбуров, куда только и пускали нас, иногда простые пассажиры приглашали меня с мамой в вагон и даже уступали сидячие места. Так добрались мы, уже не помню за сколько дней, до обетованного Барнаула. Помню только, что случилось это 8 октября 1942 года. Приехали, ну и что? Куда ехать, кому звонить? Мама долго выспрашивала окружающих, как можно связаться с нашим военным заводом, и, наконец, через отдел кадров, вызвонила папу. Представляю, что творилось с ним после этого сообщения. Ведь он не имел от нас никаких вестей, и уже не надеялся на встречу с нами, по крайней мере, на этом свете.

Когда папа подошёл к нам, он вскрикнул: «Ты ли это, Галчёнок?» А потом они, вместе с мамой, зарыдали на глазах у всех людей. Затем папа взял меня на руки и понёс в квартиру, которую дал ему завод. Это была одна комната в большом деревянном доме по Социалистическому проспекту 59 (до сих пор помню). Младшего брата, которого приютили наша соседка по верхней полке товарного вагона Доня Павловна и ее муж, папа вскоре привез к нам. И вся семья, наконец, воссоединилась.

Мой длинный рассказ о двух эвакуациях, да еще с такими драматическими подробностями, я хотела, хотя бы кратко, продолжить словами огромной благодарности к городу Барнаулу, к его людям, к неповторимо прекрасной сибирской природе. Я поправлялась почти год, пропустила школу, а летом 1943 года была направлена для окончательного выздоровления в санаторий, в село Повалиху (были там еще Топчиха, Ребриха и т.д.).

Что это было за чудо! Дивная природа, густые леса полные лесных ягод: брусники, голубики, костяники, малины, черники, ежевики! После завтрака — вкусной овсяной каши с шанежками (пироги со щавелем, очень напоминающие пироги с яблоками, а щавель мы собирали сами) нас выпускали в лес надолго, где мы вольно паслись почти до вечера, восполняя запас витаминов, растраченных из-за болезней и военного голода. Через два месяца такой жизни мы, тощие и бледные заморыши, превратились в красивых мальчишек и девчонок. Помню, как взрослые ребята, глядя на нас, говорили: «Хороши девки, да больно молоды еще». А ведь запомнились эти, может быть, первые мужские комплименты.

Потом была учёба в двадцать второй, а потом в двадцать седьмой школе. Изголодавшись по ней, я посещала школу даже в сорокачетырех­градусные морозы (без ветра это возможно, а в Сибири ветров почти не бывает). Правда, иногда прохожие останавливали меня, говоря: «Девочка, у тебя же черные щеки, скорее три их снегом!»

Еще помню, как недалеко от нашей двадцать седьмой школы на Никитенской улице открылась церковь. Мы бегали туда с девчонками, и это был мой первый храм в жизни. А вот паровую машину русского изобретателя Ползунова я видела не только в Барнаульском музее, но и протирала от пыли все ее детали. Это была наша шефская помощь.

А какой праздник шумел на барнаульских улицах и на главной площади города в День Победы 9 мая 1945 года! Все радовались, танцевали, а женщины пели частушки: «Скоро к нам вернутся милёночки домой!» Мама же осталась дома и почему-то очень плакала. Я даже упрекнула ее: «Как можно в такой радостный день плакать?» «Горя много, доченька», — ответила она мне, еще не понимавшей тогда, что праздник этот не только радостный, но и с горькими и вечными слезами на глазах…

2005 год.

Материал для публикации передала автор воспоминаний.

www.world-war.ru