Мне полагалось быть среди них…

Мои бомбы

Случаются в нашей жизни необъяснимые странные странности. В середине ноября 1941 года меня с другими студентами направили рыть окопы на станции Ручьи. Уже стояли морозы, но земля еще не затвердела, и копать глубокие противотанковые рвы нам, привычным, не составляло особой трудности. Мне казалось, что хуже приходилось тем, кто еле шевелил руками, замерзая с каплей подносом. Мы же старались к обеду выполнить свою норму, съесть вкуснейший суп из соевых бобов и отправиться домой на другой конец города.

Путь до нашего общежития на 5-й линии, дом 66, был длинный. Предстояло пройти 2-3 километра по пригородной дороге до Мечниковской больницы, там втиснуться в трамвай, пересесть в другой, проехать площадь Труда и ты почти дома. Площадь Труда была страшным местом — ее часто подолгу обстреливали, а во время обстрела трамваи останавливались, и приходилось долго стоять и ждать, не попадет ли в тебя снаряд.

Зато дома, в общежитии, ждал яркий свет, тепло и уют, тем более что моя кровать стояла у батареи парового отопления, к которой я прижималась и отогревалась за весь день на морозе.
Но на нашу беду как раз в послеобеденное время с немецкой пунктуальностью начинались бомбежки города, во время которых трамваи стояли. К этому времени мы к бомбежкам уже привыкли, не боялись их.

«Зажигалки не страшны, — успокаивала я себя и родных, — их легко научились гасить. А фугасных бомб не так много сбрасывают, чтобы она угодили именно в меня».

В тот день мы после вкусного, горячего супа отправились к трамваю. Сирена тревоги тут как тут — немцы прилетели в свое время. Мы идем, мои теплые бурки еще не разваливаются, исправно топают.

Очень уж звучно застрочили зенитки, значит, немец близко. Мы идем, зенитки надрываются. Моя спутница Лида предлагает остановиться у деревянного домика — он хоть от осколков защитит. Мы входим на крылечко, стоим. Стрельба продолжается, слышны и разрывы фугасных. Но сколько можно стоять и ждать? Мне надоело.

— Идем, Лида, все равно эта халупа нас не спасет.

И мы пошли. Прошли совсем немного, когда зенитки зашлись в грохоте, оглушительный визг фугасной — и меня бросает на землю. Прижимаюсь к ней, зажмуриваюсь. Конец?… Взрыв…. И первая мысль — кажется, жива…

Открываю глаза, Лида сидит и показывает рукой туда, где был наш домик. Там летят вверх деревяшки, земля, дым. Больше ничего. То была «наша» бомба. Почему же она миновала нас?

Как я устала, как надоело ездить в трамвайной давке в эту даль. Морозы усиливались, и все труднее стало копать, долбить затвердевающую землю. Я не могла дождаться выходного дня. Сказала девочкам: «Целый день буду лежать на кровати, греться у батареи и читать».

И вдруг — бригадирша не дает мне выходной. «Некому работать. Через три дня». Я чуть не заревела. Пришлось снова рано вставать, затемно втискиваться в трамвай, дрожать на площади Труда, долбить теперь уже мерзлую землю, и все то же на обратном пути…

Вернулась уже в темноте, еле ноги передвигала по коридору общежития. И вдруг повеяло ветром. В коридоре? Останавливаюсь передо мной обрыв… Дальше коридора нет. И света нет. Как же я не заметила? И какие-то крики вроде плач…

Все стало ясно. Пошла на голоса. Днем в наше общежитие, в наш флигель, попала фугасная мощная. Пробиты все шесть этажей, до бомбоубежища. Все, кто был дома, в общежитии погибли. Из нашей комнаты все девочки работали и потому живы. А в соседней Дора Гуревич готовилась к экзамену на курсах медсестер. Ее жених, курсант Дзержинки, эвакуировался на самолете, предлагал и ей. Не захотела быть дезертиром. Погибла и Вера Михедова и Наташа Балабанова. «Бомба убила 52 человека, 36 получили тяжелые ранения», — прочла я в книге «Блокада день за днем».

Нас поместили в уцелевший флигель. Ни одного стекла, вместо них фанера, конечно без отопления, электричества, воды.До чего страшно было слышать ночами, как раскапывали оставшихся под обломками! Крики плач. Но ведь и мне полагалось быть там среди них. Почему бригадирша спасла меня?

С тех пор я стала бояться бомбежек. Какое-то время. Потом снова привыкла. Но больше не действовало на меня прежнее утешение: «Зажигалки не страшны, а фугасных не так уж много бросают, чтобы угодила именно в меня».

Должна была угодить. Почему так не случилось?

Подкосились ноги

Морозы зимой 1941 года стояли жестокие. Чтобы быть недосягаемой для холода, я сшила себе теплые рукавицы и надела папин костюм, для чего пришлось подшить рукава и брюки.

Этот серый костюм я видела только висевшим в шкафу, папа носил военную форму — гимнастерку с ромбом в петлице, брюки-галифе, сапоги. В этой одежде его и увели из дома. Навсегда.

Серый костюм с тех пор находился у тети Лены, и она отдала мне его, когда в начале войны ушла в армию. Жаль, что женщины тогда не носили брючные костюмы. До чего он оказался удобным! В пиджаке находилось много карманов и во внутренний я положила самое ценное — кошелек с карточками. Кошелек я тоже сшила из клеенки.

Костюм оказался и теплым, будто папа согревал меня. Теперь мне казалось ничто не страшно — тепло и удобно.

В декабре перестал работать транспорт, и на работу и в университет приходилось ходить пешком. Для удобства на пальто мы вешали сумку от противогаза, вынув за ненадобностью ее содержимое. И ходили — иногда далеко — мелкими, быстрыми шагами.

Морозы усиливались, в декабре доходили до 30 градусов, и в комнате нашего разбомбленного общежития замерзала вода. Мы спали во всей одежде, пальто, покрывались не только одеялами, но и взваливали поверх матрасы. Они давили своей тяжестью, но согревали мало.

Перед сном я старалась положить под подушку маленький кусочек, одну крошечку хлеба. Тогда пробуждение становилось приятнее — можно было тут же съесть этот кусочек. Но сохранить его, оторвать от своих 125 граммов удавалось далеко не всегда, не получалось.

На то утро мне не удалось оставить кусочек хлеба, не вытерпела, и хмурая, казалось, навечно продрогшая, я выползла из-под горы матрасов и одеял и встала. Одернула пальто и костюм, и моя рука не нащупала кошелек. Там карточки… Кошелька с карточками нет… Это смерть.

У меня подкосились ноги. Буквально подкосились. Я не могла стоять и упала, села на пол. И тут увидела на полу, под кроватью, у стены лежал мой кошелек. Он, клеенчатый, выскользнул из внутреннего кармана папиного пиджака и упал на пол. Когда я его достала, у меня еще дрожали руки и ноги. Но смертный приговор не был приведен в исполнение.

Ситный свежий?

В декабре 41 года перестали ходить трамваи, стало невозможно ездить на окопы, и я пошла работать в маскировочную мастерскую. Она размещалась в Театре Ленинского комсомола, остановках в пяти-шести от общежития, и на работу можно было ходить пешком. В некогда ярко освещенном, нарядном фойе театра стояли длинные столы, на них лежали сетки, на которые мы нашивали выкроенные куски марли. Этими сетками покрывали орудия и другие военные и не только военные объекты — Смольный, например, маскировали их под деревья в снегу.

Работа не была трудной, но в помещении стоял холод, глаза ел дым от буржуек, у которых мы отогревали замерзшие, неспособные держать иглу руки. В обеденный перерыв мы дружно поднимались по лестнице, на стене которой стрела указывала — «ресторан». В «ресторане» мы ели спасительный дрожжевой суп. Еще в ноябре он нам казался несъедобным, теперь — удивительно вкусным.

Работа мне нравилась своим явно военным характером и тем, что давала рабочую карточку — вместо 125 граммов хлеба мы получали 250. Меня она привлекала и тем, что находилась в театре, где в той, прекрасной довоенной жизни я смотрела «Сирано де Бержерака»… И поднимаясь на работу по лестнице, превратившейся в снежную гору, я думала: «Когда кончится война, я приду в этот театр, поднимусь по его расчищенным ступеням, и буду вспоминать его нынешний вид, заснеженный и печальный… ».

И ведь это случилось. Через много лет я пришла в этот театр, который ныне называется «Балтийский дом», и смотрела именно «Сирано де Бержерака». И моя невестка Люба даже сфотографировала меня в светлом костюме на чистейших ступенях театра на фоне ярких театральных афиш. Мечты иногда сбываются.

А тогда, в один из самых темных и холодных декабрьских вечеров, я вышла из театра усталая, промерзшая, как всегда, голодная, с привычным ощущением страдания на лице. Эта ставшая привычной нахмуренность удручала, но снять ее не было сил. Ведь уже третий месяц нас испытывала грызущая голодная боль и непрерывное терзание холодом. Мы не могли согреться нигде — ни дома, ни на работе, ни, разумеется, на улице в 30-градусный мороз. И зачастую пытку холодом мы считали страшнее даже голода и бомбежек.

Нагрянувшим на нас бедам мы сопротивлялись тем, что терпели и работали, действовали, и это, несомненно, помогало, а может быть, и спасало нас и наш город. Мы тогда еще не знали, что город вместе с людьми Гитлер собирался уничтожить. Но наше терпение и постоянное противоборство действием держало нас духовно, и это несло спасение… Но снять с лица маску, выражающую наши телесные страдания, было выше сил.

Я пришла в булочную получить свои 250 граммов хлеба, разумеется, на завтрашний день. Предстояло найти светлый хлеб, с добавлением опилок — он было сухим и более легким, чем хлеб с темными влажными примесями. Я нашла такой хлеб в булочной у Сытного рынка (она и сейчас там есть). В ней было мрачно, темно, горела лишь тусклая синяя лампочка. Очередь из укутанных людей молчала.

И вдруг я услышала громкий веселый голос: «Ситный свежий?» Все обернулись на этот нездешний голос. Вошедший мужчина оказался немолодым, укутанным, как и все мы, поверх шапки шарфом, обычный блокадник.

А я неожиданно почувствовала на своем лице забытое состояние улыбки, она прорвала надоевшую маску страдания. Заулыбались и другие люди в очереди, заговорили, стали вспоминать довоенный ситный — белый, пышный весовой хлеб. Его давали обычно с довеском, и моя блокадная подруга Лариса никак не могла себе простить, что как-то в трамвае ее довесок упал на пол, и она затолкала его ногой под сиденье. Большой был довесок, теперь бы его.

Улыбаясь, я ушла из магазина и, честное слово, мне стало даже теплее. Я до сих пор благодарна этому неизвестному блокаднику. Что же он был за человек, если мог вызвать улыбку на наших застывших в скорби лицах?

Продолжение следует.

 

Источник:  Мой блокадный университет. Издательский дом «Измайловский», СПб, 2005 г. с.43-56. (Тираж 1000 экз.)