Младший сержант

Я родился на юге, в Николаеве. Перед самой войной, в 36-м году я учился в ФЗО, потом закончил техникум — школу рабочей молодёжи. Вот примерно таким было моё довоенное образование. А когда я получил аттестат зрелости, уже началась война. Перед войной лозунги внушали нам, что воевать мы будем малой кровью и на чужой земле, а началась война неожиданно. 22 июня мы с приятелем взяли буханку хлеба, помидоры, сели в свою байдарку и уплыли вверх по реке на пустынный берег Буга загорать и купаться. Под вечер, болтая, мы поплыли обратно по течению реки и пришли налегке в наш яхт-клуб, где стояли парусники: Николаев был городом кораблестроителей, и парусный спорт был в нём развит. Сдали байдарку и пошли на танцы, которые должны были начаться в 6 часов. Только тогда мы поняли, что происходит что-то не то. Началась музыка, но люди ходят, разговаривают — мы ничего не могли понять, и только когда мы спросили, в чём дело, нам ответили: «Война началась!» Потом все разошлись…

Мы ждали войну, но не так, не думали, что она начнётся вдруг. Через день-два начались воздушные налёты на город. Авиабомба попала в огромную заводскую столовую, и я видел, как под моими окнами проехало несколько машин, которые везли тела убитых. Над городом летали самолёты, падали осколки зенитных снарядов. Всё это было непривычно, но не страшно: летают и летают, у нас же граница есть! С первого же дня войны я носил заявления в военкомат: «на фронт, надо же участвовать в разгроме фашистов!», и такое настроение казалось совершенно естественным. Но наш завод был на особом учёте и в армию нас не призывали, хотя мы занимались в стрелковом кружке, а я был Ворошиловским стрелком. Военком говорил: «Надо будет — позовём». Через пару дней собрали свободных людей (я тогда работал в электросети) и послали рыть окопы. Дней 20 или даже месяц мы отбивали кайлом тяжёлую глинистую землю, откидывали её в стороны. Потом мы вернулись, и началась эвакуация. Нам это было непонятно: война была далеко, бои шли где-то на подступах. Сводки были такие, что понять ничего было невозможно: «Наши сдерживают, враги прорываются…». Мы думали: одна неделя и всё! Какие немцы? Ведь у нас такая армия, такие танки, такие самолёты! И вот, буквально когда мы вернулись, люди начали уезжать. Отец был на рытье окопов, а мать с двумя братьями без него выехать не могла, да и с деньгами было туго. Потом, в один из дней в августе прислали нам повестки.

Я жил в рабочем районе, кругом все были рабочие, пролетарии в третьем-четвёртом поколении. В Николаеве, пролетарском городе, ненавидели Одессу: там, дескать, одно жульё, а Николаев — город пролетарский. Нас всех, молодёжь, собрали в школе, мы там переночевали и рано утром нам выдали винтовки, патронташи, ремни, и повели. Нас провожали матери, которые прошли с нами через мост, и мы потопали дальше через весь город в чём были: в пиджаках, в парусиновых туфлях, но с винтовками за плечами.

Попали мы в понтонно-мостовой батальон инженерных войск, от которого уцелело потом меньше половины. Город остался позади, и от небольшого перешейка был наведён понтонный мост километра 2-3 длиной. С места в карьер, к нам начали подгонять машины с взрывчаткой, которую располагали на настиле, что было неправильно. Мост держался на якорных цепях, и надо было взрывать цепи. Если их взорвать, то он уплыл бы в море, и иди его, лови. Но нами командовали не очень грамотные инженеры, и мы положили горы взрывчатки. Все заряды соединялись детонирующим и запальным шнуром. У каждой такой горы стоял человек с запалом с гремучей ртутью. Шнур обрезается, затыкается и его надо очень аккуратненько продуть. Старшина показал нам, как надо это делать: берёшь в руку огневой запал и откусываешь. Так можно сто раз сделать, но на сто первый может попасть соринка и наколоть запал, но мы тогда об этом не думали: никто не был понтонёром, никто этим раньше не занимался. И вот через этот мост начала течь людская река. Сначала люди, бегущие от немцев, гнали скот. Эвакуировались женщины, техника. На переправу начались налёты огромной силы: бомбёжки, миномётные обстрелы. Мост — очень узкая цель, и бомбы падали кругом, поднимая вверх фонтаны воды. Сначала мы падали от разрывов, потом отупели и перестали. Полдня падаешь, а потом уже привыкаешь и ходишь, не сгибаясь. Длилось всё это пару дней. Для нас всё происходящее было неожиданным и непонятным — немцев же не было, откуда? Они же должны быть там, на границе! Начали отступать наши войска, фактически бежать. На паромах перевозили какие-то танки, пушки. Иногда ехала тяжёлая техника, под которой мост погружался в воду. Переправа — это переправа, описать её трудно, там всё случалось. Нас просили не взрывать, потому что «Там ещё наши обороняются», но в конце концов мы увидели немцев на предмостном укреплении. Тогда самый крайний из нас зажёг запал и побежал. Когда он добежал до следующего, тот зажёг свой и так все по очереди. Мы пробежали порядка двух километров, а потом выяснилось, что какой-то там участок не взорвался, и ночью нас нагрузили взрывчаткой на лодке и погнали обратно. А немцы уже были на том берегу… Мост не уплыл, и буквально через три-четыре дня немцы его починили и бросили десант туда, где был перешеек. Город был в кольце рек, и немцы заперли нас в городе, перекрыв горловину, хотя и всего на один день. Краснофлотцы пробили их оборону и мы выскочили из котла. Началась эпопея с бегством: побежал весь фронт. Добежали мы до Днепра, вдоль Чёрного моря, по реке Миус. Была уже осень.

— А.Д.: Понтоны были деревянные?

— Железные.

— А.Д.: На полуторках?

— Нет, на больших машинах. Сама лодка понтонная делится на три части: носовая, серединка и корма, и каждая на своей машине. На них сделаны металлические конструкции, а мы под ним находимся. Понтон задом подходил к реке, мы снимали все ограничители, и он «сплюхивал» в воду. И вот эти три штучки соединяют в лодку, а три таких лодки соединяются прогонами. Из швеллеров сворачивают балки, всё металлическое. Идешь в воду, вытаскиваешь всё это, три лодки, швеллера, а на них кладут деревянный настил. Понтоны собирают на реке и начинают сплавлять. Первую лодку ставят, потом к ней вторую, и таких понтонов может быть много, это зависит от длины реки.

Что тогда запомнилось? Страшная боязнь оказаться в клещах. Танков нет, пушек мы тоже не видели. Мы были на машинах, поскольку на машинах были наши понтоны, и ночью прятались. Над нами висели осветительные ракеты… Перспективы для офицеров, коммунистов были грустные. На каком-то рубеже мы закрепимся, сделаем мост, пару дней постоим и опять это все катится. И так мы докатились до Донца. Настроение было ужасным. Мои ребята, товарищи по улице говорили: «Нас предали. Мы всю жизнь работали, отдавали последние деньги на займы обороны, а нас обманули, предали там наверху». Это общий разговор был. Мы же бежали, это ужасно деморализует. Было такое настроение, что если будет удобный случай, то надо сдаваться и идти в плен и домой. Мне говорили: «Борис, это всё агитка, ты не бойся. Давай с нами вместе. Никто тебя не тронет, сдадимся и пойдем домой». Тут верилось и не верилось. Настолько был неожиданным поворот действительности в сравнении с тем, что мы ждали: настолько нас уверили, что нас нет сильнее, что мы самые сильные… Ведь всё было основано только на этом. Мы ни черта не знали! Знали, что немцам гнали поезда с пшеницей, хлебом, подкармливали их. Потом где-то на Донбассе меня контузило, и я попал в госпиталь, уже зимой дело было.

— А.Д.: Контузило снарядом?

— Миной. Ранения были мелкие, поверхностные, но нерв, видимо, перебило. У меня звенело в ушах, и я какое-то время немножко хромал. Потом всё стало хуже и хуже, и меня временно «освободили», то есть комиссовали.

— А.Д.:Какова была Ваша функция?

— Связь. Я был телефонистом и лучше всех разбирался во всей этой путанице. Есть две точки, и мы начинаем тянуть провод по деревьям, по столбам. Мы дежурим, и то ли наш танк зацепил провод и его порвало, то ли разрывом снаряда, то ли кто-то его разрезал — значит бегом на разрыв. День, ночь — неважно. Побежишь, найдёшь это место, зачистишь два конца и закрутишь. В Германии нас было трое: один дежурный по телефону, другой спит, третий бежит. Нас забрасывали на точку на двое-четверо суток с сухим пайком, вот и в Германии уже так бросили, в лесу. Если вдруг порыв, то бежишь, а многие и не прибегали обратно, наскакивали на немцев… Чтобы как-то себя обезопасить мы налаживали примитивную систему сигнализации: телефонный шнур, рейка, звонок. Сидишь и вдруг :»Дзинь!». Страшно! Сначала вроде кролик зацепил, потом какой-то солдат — вроде заблудился, документов нет, говорит по-русски. И отвести его некому, так что отпустили. Когда мы вошли в Германию, города стояли целые и абсолютно пустые. Везде на стенах висели лозунги и плакаты: «Если не хочешь попасть в Сибирь, вступай в ополчение». В страхе они все бежали. Страна была ухоженная, дороги прекрасные. Наши солдатики из бедных аулов не могли понять, зачем они к нам пришли. Когда такая страна, когда в коровниках чище, чем у нас в квартирах, всё чище! В коровниках автопоилки, в домах пуховые одеяла, кладовки с продуктами. Зачем они к нам пришли? В нашу бедную, разбитую, голодную страну? Ближе к Берлину мы стали перегонять колонны беженцев. Наши вели себя как солдаты-завоеватели: шуровали по барахлу, грабили. Война — это страшное дело, грязное, деморализующее человека. Жизнь ничего не стоит, изнасиловать нечего не стоит и свою, и чужую, украсть, убить — война все спишет… Хвалиться нечем. Страшный труд, страшное напряжение, по нескольку дней и ночей не спать, бегать с кабелями. У нас было огромное хозяйство: прачечные, бани, хлебопекарни, железнодорожные войска, инженерные войска — огромное хозяйство, которое катится вперёд. Надо остановиться, закрепиться, накопить силы.

— А.Д.: Во время наступления какова была Ваша функция?

— Надо было остановиться, закрепиться и подождать, когда все огромное хозяйство подтянется, а потом опять период накопления сил и снова наступление. Одно дело связь, которая устоялась, а другое дело, когда мы бежим или едем за наступающими войсками. Бывает, что мы наскакивали на группировки немцев — такое было уже в Германии, когда немцы наш взвод положили, 30 человек. Если требуется связь по радио, то она идет открытая, а если требуется закрытая связь: кабель, телефон или ВЧ, — то, как только остановка, мы двигаемся за наступающими и опять налаживаем связь.

— А.Д.: Вы к кому тянули, к дивизиям или к фронту?

— По-разному. Связь между соседями, корпусами и в штабы армии. Мы особо и не знали: нам покажут на карте — и бегом, с катушками.

— А.Д.: Организованного характера не было?

— Нет. Были даже приказы: «За мародёрство, насилие — расстрел». Но… Солдаты заслужили… И им, фактически, отдавали на разграбление… Заходим в немецкий город: немцы ушли, да и войны-то там не было, всё целёхонькое, везде пуховые одеяла и перины. Войск очень много: движется армия! Остаёмся ночевать. Мы не знали, что такое газ, и я чуть не отравился. На кухне были газовые плиты, мы покрутили ручки и легли спать до утра. Ночью все проснулись в жутком состоянии, все отравились. А ведь и запаха никакого не было! Под утро выходим, и за нами всё горит. Зачем?.. Да я и сам, например, захожу в дом, там всё на месте, стоит чудесный хрусталь, и я из автомата поштучно его… Тоже варварство…

— А.Д.: А посылки посылали?

— Да, нас заставляли даже. Наверху понимали, что Россия голодная, бедная, ей каждая тряпка пригодится. Каждый месяц из того, что было под руками, мы собирали пятикилограммовые посылки. Офицеры по 10 кг, да ещё некоторые и по два раза в месяц. Я посылал тоже, для бабушки, думал помочь немножко. Я когда приехал с войны, то после себе пальто перешил из присланного и ещё что-то. Мы одевались за этот счет. Были хорошие минуты. Хорошая погода, конец лета, и ты лежишь под скирдой с соломой. Были кубанские казаки. Они пели песни на три голоса…

— А.Д.: Помните первого увиденного немца?

— Да, это было, когда они шли в плен на Дону. Их начали гнать: немцев, итальянцев. Идут раненые, несчастные, изможденные. Меня поразили итальянцы своими одухотворёнными, библейскими лицами, а вот немцы были все поджарые. У них были из соломы сплетенные «басы», куда они ноги засовывали, бумажные штаны под брюками, курточки.

— А.Д.: А вши?

— Вши были. И мы от них страдали, да и блохи нас тоже донимали. Зима — не зима, снимаешь рубашку… Потом нам стали давать дуст и «перетрум», я даже менял их на табак. Постепенно вывели.

— А.Д.: Что входило в сухой паек?

— Что есть! Например, летом, если рота стоит вся вместе, то есть и кухня и что-то готовят, а так — сухой паек. На батальон отпускали сколько-то мяса. Я помню, когда мы в Польше стояли, то мясо нам дали, а холодильников не было. Старались сохранить его как-то, но вскоре всё мясо было покрыто белым налетом. На нём уже червячки появились, мы их сгребали ножом, клали мясо в котел, ели, и так ничего никому и не было. Воровали много. В Германии еда была под ногами, все кладовки забиты консервами: сахар там, сало. Ещё стреляли в диких коз, которые не боялись людей, стреляли в кабанов. Без хозяев оставался скот, но коров мы не трогали, их никто не доил, и они бегали, мычали. Потом их стали собирать те девченки, которых немцы угнали на работы. Водку давали только зимой, а весной её не было. Но кончается война, надо выпить! Мы пили спирт-сырец, смешанный пополам с бензином — «автоконьяк». Почему так? Дело в том, что у немцев было много машин, которые ездили на смеси древесного спирта и бензина. Раза два и я это пил: двухсотграммовую кружку, а может даже больше. Я сжег себе пищевод и долго мучился, года четыре после этого не мог пить.

— А.Д.: Телефонные аппараты были наши?

— Сначала да. А потом уже были аппараты американские.

— А.Д.: А.Д. Про трофеи расскажите, пожалуйста.

— Под конец войны кто в чем ходил. Я ходил в немецком френче, наш автомат поменял на лёгкий, немецкий. Уже в Чехословакии нас заставили принять нормальный вид. Я привез 4 фотоаппарата и 5 часов, и это было скромно, да у меня и хобби как раз было фотография. В Прагу я въехал на своем мотоцикле, который обменял потом на двое часов, я стал уже разбираться в них. Солдаты грабили то, что сверху: кто часы берёт, кто баян. Разбирали мотоциклы на части и привозили. Командир батальона заставил разобрать кабинетный рояль: разобрали и повезли домой. Брали все. Командир батальона мог приехать во взвод и мог скомандовать: «Выложить вещмешки!», ходил и отбирал себе вещи. Мы слышали, что многие помогали грузить вещи в вагоны полковникам, генералам. Грабили бесстыдно совершенно! Есть то, чего не хотелось бы вспоминать. Хуже войны не бывает ничего…

— А.Д.: Потом вы встречались с теми, кто ушёл на фронт с одной улицы с Вами?

— После войны нет. У меня не было друзей среди них, просто знакомые. В 1946 году я приезжал в Николаев на старое пепелище. Пришел в свой дом, но там уже ничего не осталось. Все рассеялись…

Интервью: Артем Драбкин
Лит. обработка: Сергей Анисимов

Источник: «Я помню» www.iremember.ru