Меня призвали на школьном экзамене

Иван Васильевич Гудзенко

О семье

Я родился в 1923 году на Украине, в Харьковской области, пережил всех вождей: и Ленина, и Сталина, и других. Мои родители: Василий Иванович – отец и Наталья Климовна – мать. Оба уже они, конечно, отдали Богу душу. Семья была очень большая: двенадцать человек детей. Правда, две матери было: причём, матери-сёстры. Вот ещё что интересно: первая мать умирала, и вторая, ее сестра, ухаживала за ней. Поскольку время шло, отец предложил ей: «Я как будто не алкоголик. Хочешь, беру тебя наследницей, что ли?» Первая жена Оксана, а вторая – моя мама Наталья.

Про отца я бы хотел сказать следующее. Отец всегда хотел учиться, но дед его в школу не пускал, так как нужно было помогать трудиться в поле. Однако отец все же научился грамоте. Ныне существует такая страна Иран. Раньше она называлась Персия. Отец в царское время служил как раз на границе России и Персии. В чём, собственно говоря, заключалось положение отца? Он был при офицере. Способный был: что тот ни прикажет, он всегда сделает. Не нравилось офицеру, что отец неграмотный, буквы не мог писать. Тогда он сказал: «Слушай, Василь. Я постараюсь, за добросовестное отношение к моим поручениям научить тебя грамоте». Отец согласился и ещё больше стал к нему привязываться. Всё выполнял, как нужно. Вскоре он его научил. В конце ХIХ века и до революции это практически было невозможно, чтобы офицер взялся солдата учить грамоте. Отец довольно легко поддавался учёбе. И вот через какое-то время надо увольняться из армии. Он попросил, чтобы его ещё задержали на какой-то срок. Тогда служба в армии 5 или 7 лет была. Отца оставили, выдумали какую-то причину для задержки. Он стал писать письма домой всем солдатам. Солдат неграмотных было много, и даже офицеры были такие малограмотные, которые не могли изложить свою мысль, как следует. Солдат пишет своей невесте, матери, хочет сообщить, что он ей предан, что он просто жив. Причем была установлена такса между солдатами: платить не больше 5 копеек за письмо. Тогда 5 копеек – это были гроши (т.е. деньги по укр.). Были 5 копеек обычные, а были 5 копеек чуть ли не золотые. Я, конечно, не жил в то время, но помню из рассказов отца. Отец не пил, денег не тратил. И всё это складывал к себе в кубышку.

Когда после армии отец женился, у него уже были сбережения. Он был завидный жених. Купил себе веялку, сеялку – всё, что нужно для села, плуг металлический купил. То есть, человек уже думал о том, как он заживет. И при том честно заживет, и не так, с кондачка. И, действительно, на какое-то время зажил. Он был мастер на все руки, всё хозяйство домашнее делал сам. У него всё было: и корова, и овцы, и гуси. Было так: если хата под железом, значит, это зажиточная семья. У моего батьки хата была под железом.

Все мы – сельские труженики. Я уже с шести лет пас корову, овец, и гусей. Выполнял разные домашние дела. Корову подгонишь, она там копается, травку ест, а гуси ищут воду. Им подавай воды побольше. А я мог принести на поле только одно ведро воды. А ведра воды им хватит максимум на полчаса. Причём интересный они разговор заводят. Гусак: «Гу-гу-гу». Гусыни: «Ге-ге-ге». Он поднимает крылья и летит, а гусыни за ним. Куда же? Разве можно так – хозяин без хозяйки!

А корова такая была: когда я на неё смотрю, так она боится меня, а если чужой, так нет. Она подпускает телёнка к себе, телёнок высасывает всё молоко, и она идёт пустая домой. И я иду, убитый горем о том, что отец мне сейчас задаст.

Школа

Мне было 8 лет, когда я пошёл в школу. Меня привела тогда единственный раз за всё время сестра для того, чтобы зачислили в первый класс. Вначале я учился четыре класса. Это начальная школа в селе. Потом неполная средняя школа, это соседнее село Мельниково, 2,5 км нужно было туда идти. Там надо было еще три года учиться. Отец как-то сказал: «Ну, сынок, ты смотри мне. Ты у меня последняя надежда — ты должен быть образованным человеком. Потому что в колхозе мне уже надоело, не хочу, чтобы ты был в колхозе».

Школа была с 1-го и до 10-го класса. Самый интересный период — это 10-й класс. Причем в старшие классы до школы мне надо было ходить 10 км пешком. Тогда дорог никаких не было и транспорта никакого не было. До Валок (это был районный центр) — 20 км. Такая глушь. И должен сказать, что за всё это время я только несколько раз пропустил школу по уважительным причинам. А то всё эти 10 км: туда — сюда, туда — сюда. И надо было успеть сделать уроки. Ну, устные, скажем, литературу, я делал на ходу. Шёл, если погода позволяла, на ходу читал. Вспоминал, о чём говорил учитель, и мне довольно удачно удавалось это делать. А дома фактически уже никаких трудов нет, потому что электричества не было, только керосиновая лампа. Придёшь поздно, отец сразу начинает: «Смотри, у нас мало осталось керосина. В город далеко ехать покупать». Поэтому надо было всё быстро делать: прийти из школы домой, дома кое-что сделать, покушать. Надо сказать, что я не был отличником: ходить по 10 км туда, 10 км обратно отнимало то световое время, когда нужно было заниматься. Но как-то удавалось мне экзамены сдавать. В поле делал уроки, читал книги. Удивительное время: в глухом украинском селе, полузабытой деревне, в школьной библиотеке были лучшие книги. Всё, что я прочёл, было взято именно в школьной библиотеке. Причём отец заставлял меня. Отец просил, чтоб я взял такую-то и такую-то книгу, дал ему, чтоб он почитал, а потом меня переспросит, как я понимаю содержание. Отцу хотелось писать стихи. Не знаю точно, почему, но он даже прятал книги. Возможно, отец считал, что одного умного человека, как он, достаточно. О воровстве тогда речи не могло быть! Когда уходишь из хаты куда-то на работу, ключи кладешь под ковёрчик у двери, и так почти каждая хозяйка делала. Никто не войдёт, ничего не возьмёт.

Сказать, чтоб учительница ко мне относилась предвзято, не могу, не было никаких нареканий. Из класса меня не выгоняли. Я дисциплинированным был, потому что очень учительница у нас была строгая. Ругала, например, за то, что пришёл в класс на занятия и не принёс тряпочку для того, чтобы, когда входишь с улицы (руки-то грязные), вытереть дверную ручку. Её действия все одобряли. Всё, что она нам говорила, приставало к душе, и мы понимали, что это так нужно. Она была не из простой семьи, из деревенской интеллигенции. Её муж был уважаемым человеком.

«Дети, – скажет она, – вы не знаете, как воздух в квартире движется? Вот вы приходите с улицы. Стряхивать одежду Вы должны на улице. Усвойте процесс движения воздуха в комнате. Куда холодный воздух идёт, куда горячий?» Она же на примерах показывала, объясняла. Зажигает свечу. Открывает дверь. Внизу двери свечу ставит. Огонёк наклоняется в одну сторону, затем в другую.

Отца я любил больше, чем мать. Хотя мать тоже, конечно. Она за меня всегда горой стояла. Не дай Бог, отец на меня накричит, ещё шлёпнет по затылку, она бросается на него, защищает. Два раза, я только помню, меня наказывал. Один раз он шёл на работу куда-то в соседнее село. А я остался один и раскричался, расплакался: «Вот, что вы все меня бросаете? Я один, мне скучно…» Отец ушел, а я бегом за ним так, чтоб он не видел. А это где-то километр, может, километра полтора. Там снопы, там купы [1], косили как раз пшеницу. Он подгребал там где-то что-то. А мне почему-то хотелось помогать ему. Прибегаю туда. Он меня как увидел, схватил и по заднице нашлёпал: «Беги домой!». Я говорю: «Нет, не пойду». Вынужден был он брать меня за шиворот и обратно вести домой. Я в расстройстве добежал до дома, закрылся в помещении, где складывали сено. Сверху двери было стеклянное окошко. В это время отец подбегает и начинает в эту дверь стучать, причём так стучать, что глохнешь. Я взял вилы и разбил стекло. Тут началась буря: «Это кто тебя учил этому? Я тебя учил? Мать тебя учила?» В общем, мне нотацию прочитали такую, что я на всю жизнь запомнил. Потом спрятался в хату, наверх, на печку: там тепло, хорошо, и не достанет никто, какое-то зерно сушилось, и, когда зароешься в это зерно, такая благодать!

Мать была верующей, как и ее сестра, а про отца я затрудняюсь сказать на сто процентов. Дело в том, что в селе тоже была политическая подоплека, и к каждому приходили и спрашивали: «Ты верующий или неверующий?». Вот у нас завтра политзанятия, нам надо знать в процентном отношении, сколько у нас правых, сколько левых. В школе, если говорить об этой проблеме, учитель тоже двоякий был. Если по литературе книгу читаешь какую-нибудь, и там положительно или отрицательно отзываются о Боге, одни одно говорят, другие – другое. Как и сейчас.

У нас в деревне не было церкви. Церковь была в Михайловке – это примерно 2 км от нас. Причем церковь фактически служила, как часы. Говорили: «Видишь, третий колокол уже ударил» — это сигнал к тому, что к этому времени я должен быть там-то и там-то. Мать аккуратно ходила в храм. А отец не ходил. Детей она не могла брать, потому что мы были самостоятельными. Не заставляла: хочешь – иди, не хочешь – не иди. Помню, меня крестили зимой. Я это помню, хотя был пацаном. Помню, как зашли в церковь, священник взял меня под руки, окунал в какую-то воду.

В советское время, в 30-е годы, от хозяйства отца, конечно, ничего не осталось, были колхозы. За вишню, которая растет в твоем огороде, за каждую курицу, которая бегает, за каждое яйцо ты должен был платить налог. Бригадир ходил, по хатам выдавал задание: ты пойдешь коров пасти, ты пойдешь плуг запрягать и т.д. Если ты не выполнил задание, значит, тебе трудодень не будет засчитан полностью. И вот тут выбирай: либо идти в церковь, либо работать. В то время деньги вообще ничего не стоили, а если их нет – еще хуже.

У нас бригадир был инвалидом без руки, но он на фронте не был. Настолько был предан председателю колхоза и руководству! Если сказано выполнить к такому-то времени, он с тебя не слезет. Если председатель сказал – должен сделать.

Таким образом, к войне страна подошла в такой строжайшей дисциплине! В школах был порядок, беспрекословное подчинение старшим. И, насколько я понимаю, это не из боязни наказания или от страха. Так проявлялись уважение и понимание того, что этого нельзя не сделать. От родителей не будет никаких претензий к учителю. Если сказано: принести тряпочку, значит, тряпочку нужно принести.

Начало войны

22 июня, в воскресенье, я лежал на отцовской кровати. Думаю: дай послушаю приемник, что там болтают. У моего отца был РПК-9 – детекторный радиоприемник «Колхозник» — 9. У соседа был РПК-10 – это на ранг выше. Мой отец раньше купил. И именно мне надо было попасть на тот момент, когда передают речь Молотова о начале войны. То есть я узнал о начале войны одним из первых в деревне. Я сразу к батьке, и сосед с ним был. Через пару часов в колхозе во дворе откуда-то набрались люди, военнообязанные, которые подлежат отправке на фронт. Я запомнил на всю жизнь: когда объявили, что на Советский Союз, кроме немцев, поднимает руки еще Румыния,  Финляндия, и другие страны, из толпы мужик говорит: «О чем вы тут гутарите? Если на одного человека нападает 5 человек, то кто выиграет?»

В июне месяце 41-го года я заканчивал 10 класс в сельской школе в Харьковской области на Украине, сдавал выпускной экзамен, сейчас не могу вспомнить, какой это был экзамен: не то физика, не то химия. Честно говоря, забыл. Зашел в класс – на столе разбросаны экзаменационные билеты. Учитель называет мою фамилию, говорит: «Бери билет». Я взял билет, иду до парты, а у самого трясутся не только руки: ведь многое сейчас решается, это последний экзамен. А уже 5 дней, как война началась, поэтому надо обязательно сдать, чтобы получить аттестат, как-то пробивать себе жизнь вперед. У меня все в голове перемешалось. Взял билет, на ходу прочитал первые два вопроса. Я был до предела рад, что их знал. Начал читать третий вопрос, понял, что не знаю, говорю: «Я хочу заменить билет». – «Нет. Взял – готовься». Я пошел на место, а рядом сидела девчонка, причем такая интересная. Я сказал ей, что не знаю вопроса. Она шепотом подсказала, намек дала, что ответить, и я вспомнил тему этого урока. Только собрался пойти отвечать – открывается дверь в класс. Рядом с директором пацан какой-то с документами из военкомата. Говорит: «Перечисленным ученикам просьба подойти сюда и подписаться». Моя фамилия первая. Мы были обязаны явиться в военкомат в этот же день. Причем мне 18 еще не исполнилось.

Я пришёл домой, в хате были только отец и сестра, мама работала на колхозном поле, сообщить ей не могли, что я ухожу на фронт. Я долго плакал, что не могу попрощаться с мамой, больше я её не видел: она умерла от голода во время войны.

Из военкомата меня направили в Тульское оружейно-артиллерийское училище, где я проучился несколько месяцев. На стрельбище нам выдавали определенное количество патрон и после того, как ты отстрелялся, нужно было их найти, вернуть именно это количество и расписаться об их сдаче. Были случаи, когда курсанты находили чужие патроны, тогда они прятали про запас, на случай если не найдешь свои.

Поскольку немцы уже были на подступах к Москве, наш 1 курс сняли с учёбы, надо было отправляться на защиту Москвы. Меня  направили на канал Москва – Волга начальником пулеметного подразделения из 6 пулеметных точек с пулеметами Кольт Браунинг. Я осмотрел ДОТы, обратился к стрелкам с вопросом о готовности каждого пулемета к бою и приказал стрелять, чтобы самому проверить их состояние. Оказалось, что все пулеметы давали осечки, были не годны для боя. Оказалось, что эти пулеметы с гражданской войны  и были привезены из музеев. Командиру я доложил, что пулеметные точки не готовы к бою.  В конце концов, сюда привезли шесть советских пулеметов «Максим».

В ноябре 1941-го года, когда немцы стояли под Красной Поляной [2], как раз готовился исторический ноябрьский парад 1941-го года. Я участвовал в подготовке этого парада, которая шла на площади Савёловского вокзала. Но в последний момент меня сняли, то есть в самом параде я не участвовал, потому что мне дали спецзадание. Поскольку я проучился несколько месяцев в училище и умел обращаться с оружием (а в армию тогда брали всех подряд – новобранцы даже не знали, как игрушечный автомат устроен, не говоря уже о боевом), поэтому оказался мастером своего дела на тот момент. С поля боя поступало огромное количество битого оружия, а оружия полноценного, нового, катастрофически не хватало. Люди шли с пустыми руками в бой. Нужно было битое оружие ремонтировать и вооружать уже тем, что было в бою. Таким образом, благодаря этому, я не попал на сам парад, хотя к нему готовился и уже был уверен в своем участии. Такие случайности происходили на протяжении всей жизни, каждый раз сохраняли мою жизнь. Потому что многие, кто шли с парада в бой, погибли, как я понимаю.

Помню такой случай под Москвой. Был такой Гарбузов. Так вот этот Гарбузов сделал себе в ногу самострел. Но самострел надо уметь делать: знать, на каком расстоянии надо завязывать место поражения каким-то материалом, чтобы в ранение не попал порох; нужен материал, который прикрывает, так как и на кисти рук порох попадает… И поэтому следственные органы сразу определяют, был ли это самострел или боевое ранение. Я присутствовал при расстреле вот этого самострельщика. Нас выстроили батальонами четырёхугольником. В одном месте проход сделали. Потом начали ждать. Чего ждать, никто не знал. И через некоторое время издали по снегу упряжка какая-то катит: лошадь запряжена в сани. Подъехали, нам дали команду: «Смирно!» Выступает прокурор: «Перед вами находится предатель Родины, который сделал то-то и то-то. Приговаривается к высшей мере наказания». А в середине четырёхугольника солдат уже яма вырыта. В одном месте заход в яму. Приходит исполнитель наказания, берёт ещё одного, идут к яме. Команда раздеться: «Снимите верхнюю одежду, шинель. Снимите гимнастёрку». Гарбузов остался в одном белье на морозе. Самое главное, когда завели его в ту яму, этот исполнитель приговора вынимает пистолет: пух — пух! А он не стреляет. Раньше в царской России, так говорят, в этом случае амнистия объявлялась. А тут нет! Вынимает не пистолет, а наган: пух! Гарбузов только вскрикнул, и всё… Нам дали команду: «Разойтись!», посадили в машины, увезли. Могилу зарыли.

У меня такой еще случай был. Я был в наряде, выполнял задание: нужно было проследить за двумя офицерскими домиками. И там должен стоять часовой. Он обычно не сидит, а стоит у входа в этот домик. Я подхожу, как положено, смотрю, часовой храпит. Я знаю, что если подхожу, то он имеет право стрелять или приказать: «Стой! Стрелять буду!», или спросить пароль. А он спит! Я подошёл к нему, взял затвор винтовки, вынул, положил в карман, ушел. Захожу к командиру роты, говорю: «Ваше приказание выполнил». Я ему все рассказал. Он говорит: «Надо часового вызвать, пусть найдут ему замену. Это место должно быть охраняемым». Через некоторое время заходит тот часовой, который на посту спал. «Покажи винтовку!» Показывает. Затвора нет. «Куда затвор девал?» – «Не знаю…» Ему команда: «К стене!» Поворачивается. Командир приказывает мне: «Стреляй!» Я говорю: «Я не имею права стрелять. Суд должен решить, стрелять или не стрелять». – «Ты застал его на месте преступления?» Берёт пистолет у меня, и – пух! – в потолок, в угол. Часовой от напряжения шатнулся, хотел было падать, но его поддержали. Когда мне сказали: «Стреляй», я такой же случай немножко раньше наблюдал, поэтому знал, как себя вести. Мне было только 18 лет.