Ложный орел

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

 

Весна в 1942 году была очень холодная. В конце апреля и в начале мая ночами сильно подмораживало. Зачастую даже солнечным днем земля до полудня не оттаивала, особенно в тени; но на солнышке, в затишке, уже можно было хорошо погреться.

Помнится, прислонившись к стенке наблюдательного пункта, пригревшись, мы тихо вели беседу. Я рассказывал о переменах в училище, командирах и преподавателях, но больше говорил Свиньёв, рассказывал о только что закончившихся наступательных боях, слегка окая и мягко жестикулируя.

Была средина дня, минометы противника, активничавшие с утра, молчали. В окопе бодрствовали только Свиньёв, я, разведчик у стереотрубы и телефонист, который, тоже пригревшись на солнце, блаженно жмурил глаза, изредка бормотал позывные в трубку, висевшую на веревочке у уха. Остальные отдыхали после ночного дежурства и работы.

— Мы были километрах в 40 отсюда, когда пошли первые раненые из нашей дивизии, — рассказывал Вася Свиньёв о первых днях боев. — Я ивановский, у нас иной год снега бывают тоже большие, но таких снегов я за всю жизнь не видел. — Свиньёву шел двадцатый год. — Кони утопали в сугробах — приходилось вытаскивать. Где им, бедным, было тащить орудия! И с кормами плохо. Всю дорогу приходилось расчищать от снега лопатами.  И все время метели.  Следом все засыпало. Бог на фрицев работал. В ином месте дорога, как тоннель: ездовые с седла не могли достать до верха раскопанного снега. Вот и отстали от пехоты. Одним словом, пока мы в снегах пробивались — пехота основательно кровью умылась.

Это у нас второй наблюдательный пункт. Первый был в деревне Гора Высокая. НП мы сделали в погребе с картошкой. Картошка была накрыта от мороза соломой. На ней мы спали. Ночами картошку варили и пекли в русской печи, которая осталась от сгоревшего дома. Кое-кто спал на печке. Стелили солому и ложились. Снизу тепло, а сверху шинель, плащ-палатка, а то и полушубок. Тепло и воздух хороший — не то, что в подвале с картошкой. Наблюдение вели из соломенного шалаша над ямой погреба. В дырку выставили стереотрубу — и прекрасно… Немцы рядом: лесок, и за ним деревня Яковлевка, где были немцы. А нас ни разу не обстреляли, хотя мы там ходили днем сколько хотели, днем в подвале печку топили: хорошо маскировал забор. Он шел вдоль бывшей улицы. Деревня, видать, до войны хорошо жила. Много было домов с кирпичным низом и деревянным верхом. Деревянные части сгорели — пожгли немцы, а каменные служили нам. На обратном скате в таких стенах укрывались кони моего взвода.

Гора Высокая и в самом деле стоит на высокой горе. Даже станция Занозная была нам видна. Видели, как подходили эшелоны, как немцы разгружали их. Жаль, что нельзя было обстрелять: батарея не доставала, а, главное, всегда не было снарядов.

Пункт этот мы занимали, как и положено, ночью. Я ехал впереди взвода на своей Каре. Лошадь у меня — умница. Мело снег. Немцы не стреляли. Вдруг Кара стала — и ни с места. Я ее и так и сяк — не идет, похрапывает. Слез посмотреть, почему не идет: на дороге валяются коробки от немецких противогазов, они у них, как консервные банки, я уже видел их. Не из-за них же, думаю, кобыла упрямится. Поддел банку ногой — валенок за что-то зацепился. Пригляделся: рядом фриц, припорошенный снегом. Перепугался! От страху голос потерял — а то б закричал. Мое счастье — разведчики были рядом. С детства мертвых боялся. Потом я там этих мерзляков чуть ли не полсотни насчитал. Говорят, что в первый день по вьюге на наших напоролись; наверно, думали, что в деревне еще свои. Дала им пехота прикурить. Какой-то пулеметчик почти всю колонну положил. Одним словом, кого перебили, кого в плен взяли — узнали немцы, как ходить без охранения.

Комедий в первые дни было много, пока малость обтерлись, втянулись. В первый день, как заняли НП, погода была ясная, солнышко над горизонтом показалось. Немец постреливал по роще между нами и Яковлевкой и по дороге, по которой мы ночью приехали в деревню — там растянулась колонна к переднему краю. Я сразу понял, что немцы нас за забором не видят. Решил умыться снегом — больше ничего не было. Слышу: из подвала кричит телефонист, что нет связи с огневой. Я, как и положено, приказал ему идти на линию и устранить порыв, и не подумал, что он может побежать без телефона для проверки линии. Вскоре из дивизиона стали спрашивать о готовности к стрельбе. Отвечаем, что пока нет связи, телефонист на линии. Вдруг в нашу связь влезла пехота. Стали мы с ними переругиваться, хотя понимали, что наш или их телефонист включился в чужую линию. Тут я и выяснил, что Супрун побежал на линию без аппарата. Послал еще одного, теперь уже с телефонным аппаратом. Прошло минут двадцать — связи нет. А дивизион жмет! На наш НП прибежал сам командир дивизиона. Говорит комбату:

— Если до десяти часов дивизион не откроет огня хотя бы одной батареей, начарт грозится меня расстрелять. И расстреляют. Четвертая — еще огневую не заняла, всю ночь пробивается по снегу. Пятая – в дороге. На вас была вся надежда… Что ж вы делаете?!

— Линию немцы при обстреле побили. Никак не найдем концы. И обстрел все время,  —   ответил  комбат. —  Может, она  побита в нескольких местах.

— Пошли на линию Свиньева, сам иди, но к 10.00 связь должна быть.

Тогда я предложил:

— Разрешите, я  попробую навести связь заново. Напрямую недалеко. База меньше двух километров. Я туда на коне, а с огневой на лыжах.

— Напрямую овраг — ты ж знаешь, а по дороге — все четыре будут.
Нужно исправлять эту линию.

Конечно, если б пошли на линию и с огневой, как это делаем сейчас, связь давно была бы восстановлена. А тогда первый побежал даже без телефонного аппарата.

Вижу, что командир дивизиона не вериг, что натяну линию напрямую. Говорю:

— Порыв будут устранять, а я подстрахую их. Сейчас у нас на линии все телефонисты с командиром отделения. Лыжи есть у пехоты под горой.

Так никто и не поверил, что я натяну линию через овраг. Откуда им знать: комбат родился в Средней Азии, а командир дивизиона в Армении — они и зимы-то настоящей не видели.

«Я до Ачинска тоже лыжи видел только в кино», — подумал я.

Вася продолжал:

— Больше  я  доказывать не стал. Взял с собой последнего телефониста. Его — на линию, а сам к лошадям. Лошади еще стояли оседланными. Отвязал Кару и галопом туда, где видел ночью лыжи. Возле дома с лыжами ходит часовой. Я ему: «Дай, друг, лыжи. До наступления нужно связь проложить — без лыж не успею». Не дает, и разговаривать не хочет. Грозится стрелять. «Понимаешь, — кричу, — верну я твои лыжи. До наступления нужно связь проложить, если не проложу — хорошего человека расстреляют и ваших же больше перебьют!»

Часовой мужиком умным оказался, говорит: «Чего кричать, товарищ лейтенант? Сами понимаете, что я на посту и не могу дать тебе лыжи. У меня под охраной еще вон те два дома. Я пойду туда. Как зайду за дом — ты бери лыжи. Если из моего начальства кто заметит, ты на коня и мотай быстрей. В случае чего, я стрелять буду вверх, для отвода глаз».

Как только часовой зашел за избу, я схватил лыжи, на коня и вперед. Проскакал мимо телефонистов — там их был целый взвод: наши и из пехоты — лазили, концы собирали, свои концы искали. Прилетел на огневую, отругал телефонистов за то, что не ищут порыва, взял две катушки кабеля за спину, провод в руки и верхом по линии. Когда дорога пошла в обход оврага, я слез с лошади, подтянул стремена, подвязал повод к седлу, оставил Кару на дороге — сама своих коней найдет, — присоединил катушку к линии, стал на лыжи и двинул напрямую через овраг. Ориентируюсь по трубе сожженного дома, где стоят наши лошади. Через овраг до него метров триста, а по дороге — все три километра.

Кара увязалась за мной, но почти сразу завязла в снегу, стала ржать, звать меня, а потом с трудом развернулась назад, к дороге. Бежит по дороге, ржет и смотрит в мою сторону, пока дорога не скрылась за рощей. Подхожу к тяге — вижу: кобыла моя идет галопом по дороге. Я сдуру окликнул ее. Сразу остановилась, смотрит в мою сторону и ржет. Так и бежала, не перегоняя меня, до наблюдательного пункта, как собака. До времени открытия огня мы успели даже пристреляться.

Рассказывая, как была заново проложена связь, Вася, как мне показалось, гордился больше кобылой — какая она умная и преданная! — а не делом рук своих.

— Пока были на том НП, связь у нас немцы больше ни разу не порвали, а у дороги, у людей, сплошное месиво. Четвертая не успевала налаживать свою, почти все   отделение телефонистов потеряла. Только и сматывать нашу линию пришлось мне самому. У нас и сейчас лыжи на НП. Я прошлую ночь ходил — снега в кустах и в лесу еще много. Сегодня походим. Через несколько дней их нужно будет отправить старшине. Фрица, по всему, до следующей зимы не прикончим, еще пригодятся.

Я сказал ему, что хожу на лыжах плохо, у нас на Ставрополье лыж  нет, впервые и всего один раз я становился на лыжи в Ачинске.

Я научу тебя, — предложил Вася и стал вспоминать, как до войны ходил на лыжах на охоту, участвовал в лыжных кроссах, которые в предвоенные годы были особенно популярны.

У нас тоже проводились кроссы, только пешком, — сказал я. И рассказал, как     зимой с 1940-го на 1941-й год после двадцатикилометрового кросса-марша мы, Михаил Силенко, Иван Марченко и я, съели фунт соленого сала, до крошек — большую, в обхват, буханку хлеба, присланную Михаилу родителями. Очень вкусный хлеб пекли в Петропавловске: белый, ноздристый, с прият­нейшим запахом. Все это запивали чаем: выпили почти ведерный чугун кипятка, заваренного плиточным, «калмыцким», как его у нас называют, чаем.

— Ты конину когда-либо ел? — спросил меня Свиньёв. Наверно, я своим рассказом навел его на этот вопрос.

— Конечно, в детстве, в 33-ем году, А конскую колбасу перед войной. Любил. Дешевая и вкусная.

— У нас в батарее все едят конину. Для киргизов это лучшее мясо.
Я в начале вроде бы не очень… а сейчас с удовольствием. Когда заняли первый   наблюдательный пункт, по деревне бегали два годовалых жеребенка. Как обстрел деревни — они в лес, когда в тыл, когда на нейтралку. Кончится обстрел — они возвращаются в деревню.
Ночью всегда в деревне ходят по дворам, подбирают несгоревшее сено, солому. Наши «лошадееды» предложили перевести их на мясо, пока не похудели. Все равно, мол, пропадут: или на шальной снаряд наскочат, или от бескормицы подохнут. Что добру пропадать? Так и подбили меня, чтоб я их пристрелил: ты, мол, товарищ лейтенант, хорошо стреляешь, не промажешь. Сами-то, видно, не хотели, жалко было, а меня подбили.

Дело было вечером. Лунно. Жеребята бродили недалеко в поисках корма. Я так прикинул: если погнать их к НП, они побегут вдоль забора по протоптанной дорожке. Я выйду на дорожку из-за угла — они или остановятся, или кинутся в снег. Тут я их и возьму. Супруна, — он показал подбородком на телефониста, — послал загонять, а сам с его винтовкой стал за углом.

Слышу: бегут галопом. Вот — совсем рядом. Я шагнул на дорожку. Они увидели меня и стали, как вкопанные. Луна светит почти сзади них, белый свежий снег и они, воронята, на снегу, уши навострили. Красота! Я и забыл, что стрелять по ним вышел.

— Чего ж вы не стреляете?- кричат мне.

Я поднял винтовку и выстрелил. Жеребенок прыгнул несколько раз в снегу и упал. Второй убежал и с тех пор в деревне больше не показывался. Я стреляю хорошо, уложил бы и второго, но растерялся от жалости. Даже подумал, что лучше б я не попал вообще. На охоте я стрелял всякую дичь, но это ж жеребята!… Но мясо было хорошее…

Волей случая Вася стал моим первым наставником по артиллерийской разведке на фронте, в которой я был слаб, так как начал службу огневиком.

В училище мы разведкой занимались: выбирали и занимали наблюдательные пункты, выбирали ориентиры и составляли различные документы, ведущиеся на наблюдательном пункте, но это было далеко не все нужное артиллеристу. Умению скрытно вести разведку, обнаруживать цель, участвовать в стрельбе батареи и многому другому учить в училище не было ни времени, ни средств.

В армию Свиньёва призвали в сентябре 1940 года. Попал он в учебную батарею полка РГК, во взвод разведки. Это была хорошая школа военной службы, артиллерийской разведки и, в определенной мере, даже артиллерийской стрельбы, знанием которой он выделялся среди товарищей по училищу.

Свиньёв был на полтора года старше меня, но в апреле 42-го года так же, как и я, выглядел мальчишкой. Только его еще подводил рост — он почти на голову меньше меня. Одет он тогда был в расстегнутый на груди полушубок, который когда-то был бельм, из-за ворота виднелся воротник гимнастерки с не очень чистым подворотничком. На голове была когда-то белая с длинной шерстью ушанка, на фронте от дыма костров и грязи окопов она стала грязно-желтой, только у корней шерсть сохранила былую белизну и на ветру показывала ее.

К концу марта 1943 года Вася внешне почти не изменился и выглядел не старше меня, оставался мечтательным парнем, по-юношески круглолицым, курносым, с добрыми, часто озорными небольшими глазами, которые вместе с полными и крупными губами все время улыбались. Только шапка теперь была другая, а вместо полушубка одет был он в фуфайку. А вот внутренне, как воин, изменился очень: втянулся в боевые будни.

Война никогда не станет для человека делом обыкновенным, любимым, но Вася, как многие к этому времени, вжился в войну, приспособился к ее условиям, приобрел особое чувство фронтовика: умение рисковать ради дела и при этом быть осторожным, собранным, особенно четко думающим при опасности. Для таких, говорили, пули и снаряды нужно отливать по особому заказу.

Две недели назад, когда нам приказали перейти к обороне, 1266-й стрелковый полк, который поддерживал наш дивизион, переместили на правый фланг обороны дивизии. Пока шла смена, артиллерия стояла в готовности открыть огонь с огневых, занятых в ходе наступления. На прежнем передовом наблюдательном пункте оставили Свиньёва. Момент был тревожный: если немцы атакуют совсем слабый после наступательных боев батальон, он не удержится.

По какой-то причине во второй половине дня, когда уже сменившие немного освоились, кончалось время пребывания Свиньёва в батальоне, на передовой наблюдательный пункт пришел командир дивизиона капитан Сурнин с начальником связи дивизиона вместо радиста и разведчиком дивизиона Шматовым со стереотрубой.

Наблюдательный пункт Свиньёва был в бывшей первой немецкой траншее, месте очень опасном, так как траншея проходила по гребню высотки, и все, что там делалось, было видно на фоне открытого неба. Но только оттуда просматривалась большая часть местности, отбитой у немцев, и подступы к ней. Не менее важно для Свиньёва было и то обстоятельство, что недалеко от этой высотки был блиндаж, в котором расположилось командование батальона, Свиньёв предупредил капитана Сурнина, что местность эта хорошо наблюдается немцами и часто обстреливается при малейшей нашей неосторожности. Командир дивизиона промолчал.

Разведчик поставил стереотрубу, начальник связи развернул радиостанцию — над окопом замаячила штыревая антенна, — связался с огневой позицией 6-й батареи.

— Покажите цель, которая на этом участке больше всего мешала продвижению пехоты, — приказал капитан Сурнин.

Свиньёв навел стереотрубу на опушку молодого смешанного леса. На грязном снегу детально были видны всхолмления траншей и каких-то сооружений. В перископ все это просматривалось значительно хуже. Зимнюю маскировку уже нарушила весна, и сквозь снег кое-где выступала глина брустверов. На опушке этого молодняка, переходившего потом в крупный лес, сразу за траншеей был еще окоп, а за ним холмик. Свиньёву показалось, что от этого холмика он видит наведенный в него ствол орудия. Раньше он не видел этого темного предмета, похожего на бревно, но тогда он наблюдал всего лишь в перископ! Тревога кольнула сердце: «Может, это та пушка, что как-то стреляла отсюда?» Солнце светило немцам в спину, и почти на всем лежала тень, мешая разведке.

— Вот   центр   опорного   пункта.    Перекрестие   наведено в пулеметную   площадку.   —   Свиньёв   чуть   помолчал,   раздумывая: говорить или не говорить, чтобы потом не смеялись? И все же сказал: — Влево 10, выше 3 еще один окоп бугорком, на бруствере только сейчас увидел бревно, как ствол. Но отсюда стреляла пушка. Дважды.
С этого направления. Может быть, это она?

Докладывая, Свиньёв смотрел в стереотрубу на это бревно, и ему показалось, что оно шевельнулось, что на него кто-то смотрит, и на душе стало тревожно. Он отодвинулся от стереотрубы, уступая место командиру дивизиона.

— Пристреляна?

— Да, я несколько раз стрелял по пулемету: житья не давал.

— Подай один снаряд.

— Цель… — Свиньёв назвал номер цели. — Один снаряд. Огонь!
Пока начальник связи передавал команду на огневую, Свиньёв сказал, ни к кому не обращаясь:

— Как бы он сейчас по нас не шарахнул, — и отошел от командира дивизиона метров на пять-десять за поворот траншеи.

— Выстрел! — передал начальник связи доклад с огневой.

И сейчас же, конечно, это была совершеннейшая случайность, резкий хлесткий пушечный выстрел со стороны противника и разрыв перед стереотрубой слились в один звук. Свиньёв пригнулся, хотя это уже было ни к чему, секундная тишина, как ватой, заложила уши, и после этого на высокой ноте — крик разведчика дивизиона Шматова. Свиньёв автоматически, по уже укоренившейся привычке, посмотрел в сторону противника: в том месте, куда он наводил стереотрубу, был виден белесый расплывающийся, еле заметный для глаза дымок выстрелившей пушки. Когда он был уже возле командира дивизиона, над головой прошумел наш снаряд. С разрывом Свиньев глянул в сторону противника: снаряд разорвался там, где его ожидали. «Цель», — подумал Свиньёв и наклонился к лежавшему в траншее командиру дивизиона.

Немецкий снаряд разорвался на бруствере, разбил стереотрубу, сильно контузил капитана Сурнина, в момент разрыва наблюдавшего, пригнувшись к окулярам, поэтому осколки прошли поверху. Сурнин мешком лежал на дне траншеи. Начальник связи дивизиона, старший лейтенант Шаров, был убит — осколок попал в лоб. Разведчик дивизиона Шматов, стоявший справа сзади командира дивизиона, верещал на одной ноте, закрыв рукой глаза, лицо его было в крови, один глаз, как на ниточке, висел на уровне носа. Сержант Щербаков, командир отделения разведки 6-й батареи, был контужен. Он, зная ус­ловия ПНП, сразу же принял во внимание предупреждение своего командира взвода и отошел от ячейки со стереотрубой. Щербакову пришлось перевязывать и вести, а местами нести ослепшего Шматова. У Свиньева шумело в ушах, но он считал себя невредимым. Он нес капитана Сурнина.

В 1984 году в Могилеве на праздновании сороколетия освобождения Могилева и Могилевской области, я напомнил Свиньёву Василию Владимировичу, учителю из поселка Пестяки Ивановской области, об этом событии.

— Не знаю, как я донес тогда Сурнина: он был больше моего веса раза в полтора и совершенно без памяти, как тряпичный. Не знаю, как донес… Как только втащили его в блиндаж, я выпил почти котелок воды, влез на нары и словно потерял сознание от переутомления. Часа через два меня растолкали поесть. Уже было темно, горела «Катюша», Сурнин с фельдшером дивизиона играл в шахматы. Мне от обиды захотелось закричать: я его тащил, чуть не подох, всё болит, а он в шахматы уже играет! Оказывается, его привели в чувство, дали немного выпить — он взбодрился, сел за шахматы, а меня приказал разбудить поужинать. Но вскоре Сурнину стало плохо, началась рвота. Долго он потом лежал в санбате или в госпитале — не помню. Когда мы с тобой были у Панцевича, помнишь, в Волковой Слободе, его не было в дивизионе.

В 42-м и 43-м годах на опасные и ответственные задания часто посылали персонально лейтенанта Свиньева — в храбрости его и знании им дела никто не сомневался, но он оставался командиром взвода, хотя многие его товарищи по выпуску стали к этому времени командирами батарей, а Рыжков еще в 42-м году стал заместителем командира дивизиона. Почему? Сейчас я всего не помню: были для этого, конечно, веские и пустячные причины в нем самом, но были и лично от него независящие. Долго мешал мальчишеский вид. Кто же поручит дело мальчишке? Разве только в крайнем случае, когда припечет. Ему и поручали эти крайние случаи, когда может убить. Да, встречали и встречают у нас всегда по одежке, то есть по первому впечатлению.

Спокойнее назначить на руководящую должность человека с солидными манерами, в годах, с хорошей анкетой. Так, командиром 6-й батареи был назначен участник войны с Финляндией, командир запаса, награжденный медалью, человек относительно в годах, лет под тридцать, вызывавший уважение даже своей внушительной внешностью, хотя он на финском фронте был всего лишь командиром орудия и по своим знаниям мог быть только командиром огневого взвода, да и то при грамотном заместителе командира батареи. Когда выяснилось, что у этого командира батареи только солидная вне­шность — было уже поздно. У нас и тогда воробья, случайно попавшего в орлы, было невозможно вернуть в воробьиную стаю, пока он не нанес большого ущерба. Да и тогда, при ущербе, для наказания поищут его подчиненных. Скорее всего, это можно объяснить тем, что среди орлов было очень много воробьев. А себе подобные всегда ближе, их защищают, как себя.

В полку ходил как анекдот, будто командир шестой батареи на занятиях, рассчитывая коэффициент удаления, заявил, что две тысячи на пять тысяч не делится. Я как-то спросил Свиньёва: правда это или выдумка? Он чуть покраснел, будто говорил нехорошее, и ответил:

— Видишь ли, образование у него считается пять или шесть классов, но, наверно, нет и четырех. Поэтому он и не разделил. Это он на занятиях у начальника штаба заявил так. И тот поручил мне с ним заниматься. Комбат так и не понимал, как разделить два на пять, а тем более три на четыре. Если одно яблоко делить, ему понятно, а дальше — никак. А человек он неплохой…

Даже поэтому Свиньёва нельзя было взять из батареи: стрелять будет некому.

У безграмотного командира всегда будут промахи. Все промахи — тактические и даже административные — стали валить на Свиньёва. Для меня же он был авторитет: о его смелости в полку ходили довольно лестные легенды, и я знал, что он лучше меня знает артиллерийскую разведку и стрельбу, поэтому я, старший лейтенант, человек довольно самолюбивый, с готовностью прислушивался к каждому его  совету и предложению,  готов был при нужде и подчиниться ему.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)