Лагерная жизнь

Лагерь помещался в клубном здании. Когда я вошел, то увидел 5 или 6 куч людей, сидящих раздельно. Меня это удивило, я не мог этого понять.

За период боев и скитаний я зарос бородой и отрастил пшеничные чапаевские усы, волосы большие, ведь ополченцев не стригли. Поэтому два подонка приняли меня за комиссара, подошли ко мне и ехидно говорят: «Что, комиссар, допрыгался! Завтра тебя повесят как партизана». Я им ответил: «А вы вырежьте с моей задницы куски и еще немного протянете».

В это время другие стали выяснять какой я национальности, я ответил, что белорус. Тогда с третьей по величине кучки поднялся солдат, подошел ко мне, сказал: «Я Журавлев. Иди до нашей белорусской когорты, а вы, шавки, заткнитесь, бо мы вас ночью передушим», и они нырнули в русскую кучу.

Когда я сел в белорусскую кучу, мне говорят: «Тебе надо хотя бы на два дня сховаться. Вот тут возле нас есть пролом в полу, як все затихнет, ты туда залезь и тихо там посиди, вот тебе два перловых концентрата, там пожуешь». Таким образом, я двое суток провел под полом. Утром при построении меня искали, но не нашли. Один из белорусов сказал: «Он утек, его нема».

По прошествии двух суток, когда я вылез в общую кучу из заточения, нас погнали и заставили носить рельсы на плечах. Людей не подбирали по росту, а как нарочно, чередовались высокий и низкий, поэтому высокий изгибался дугой и мешал идти низкому. Там был такой случай. Несли стрелку 50 человек, человек 25 с одной стороны и 25 с другой. Один споткнулся, вся линия упала. Эта стрелка унесла сразу на тот свет 25 или больше пленных.

На следующий день погнали нас на бывший аэродром ногами искать мины. Я по цепи сказал, чтобы любой бугорок обходили, и вблизи меня мины не взрывались. На окраинах в отдалении два или три случая взрывов были. Позже нас перевезли в Сычевку, где заставили вырубать кирками изо льда снаряды и мины. Других заставили носить кирпичи на восстановление водонапорной башни.

Нашу группу, около 2000 человек, поместили в церкви, в которой зияла дыра в куполе насквозь. В один из дней немцы выстроили нас по периметру и потребовали снять штаны. Рядом со мной стоял еврей, но с лицом особо невыразительным. К нему подошел немец, охранник, и говорит: «Юда век». Я вмешался и говорю: «Он не еврей, он татарин», за что немец заорал на меня: «Ты, адвокат?» и ударил меня палкой. От второго удара я увернулся. Он меня полураздетого при 20 градусах мороза выгнал во двор церкви. Там он пытался ударить меня по голове, но я маневрировал так, что он все время промахивался, а я выжидал момент, чтобы его задушить. В конечном итоге он выдохся и скомандовал мне идти в лагерь. Когда я вошел в лагерь и смешался со всеми, меня затащили под помост, раздели и растерли противоипритным спиртом. Затем я оделся, укутался всяким тряпьем, какими-то занавесями и таким образом не заболел.

Позже нас гоняли на разгрузку и сбрасывание горелых вагонов. В одном вагоне мне попались саперные дифференциальные ножницы, которые потом мне пригодились для побега из Ржевского лагеря. В Сычевке после сортировки по признаку национальности, остаток передали в Ржевский лагерь. Отсортированных отправляли на низкобортных платформах при температуре минус 20 — 30 градусов. Я остался с русскими, так как считал, что очень мало из отправляемых доедет живыми до Белоруссии или Украины.

Ржевский лагерь размещался в дощатых, высотой в два этажа, сараях, ранее предназначавшихся для ссыпки зерна. По высоте сарай был разделен четырьмя рядами нар. Плотность на нарах была такая, что, если кто вставал по нужде, то место тут же исчезало, поэтому малую нужду справляли в банку или котелок, а потом выплескивали вниз с приговором «на кого Бог пошлет». В каждом корпусе помещалось не менее тысячи человек, поэтому этот дождь из мочи шел почти непрерывно, вонь и ругань стояли неимоверные.

Раз в два-три дня привозили труп лошади (который был уже вспухшим), сваливали на дворе и выпускали голодных пленных, которые набрасывались на лошадиный труп и через какое-то время растаскивали его, но на месте трупа лошади оставалось 2-3 трупа пленных, затоптанных в дерьме лошади.

Нередки были случаи стихийных голодных бунтов, когда отчаявшаяся масса людей валом шла на проволочные ограждения. С вышек открывали пулеметный огонь, но это не охлаждало. Мертвые падали, а живые лезли на проволоку. Как правило, это происходило в ночное время. Те, кому удавалось перелезть через проволоку, убегали в лес.

Вот в такой момент я вывел человек 50 с помощью ножниц.

Следует отметить, что легче вывести 50 баранов, чем 50 измученных, отчаявшихся пленных.

За лагерем разделились по 4-6 человек, и пошли на восток. Я с тремя товарищами дошел почти до Волоколамска. По целому снегу было идти очень тяжело, тем более с больными ногами. Товарищи торопились, а я за ними не поспевал, поэтому решили спуститься на расчищенную дорогу, ведущую на восток. По дороге идти было намного легче. Но вот из-за поворота показались сани. Товарищи быстро взобрались на барьер — и в лес, а я сорвался и упал на дорогу.

Здесь меня немцы и сцапали. Кинули в санки, по дороге передали меня другим, а те привезли меня на станцию Бухолово и сдали в лагерь, который помешался в блокгаузе вокзала. Здесь экзекутор ввалил мне «смирения» так, что я подумал, что тут мой путь будет окончен. Из Бухолово перевезли на станцию Мостовая Ржевской железной дороги.

В Мостовском лагере я впервые встретился с организованной группой уголовников, которые расправлялись с каждым по своему усмотрению: отбирали кусок хлеба или картошку, добытую где-нибудь пленным или, если им нужно было лучшее место в лагере, они выбрасывали жертву да еще избивали.

Однажды охранник взял из лагеря 10 человек, в том числе и меня, нарезать и наколоть дров для врача. Когда мы эту работу выполнили, вышел врач, тронул меня за плечо и сказал: «Зайди ко мне в дом, занеси дрова и затопи печь». Я эту работу выполнил, а затем у хозяйки попросил 4 луковицы и 2 головки чесноку, так как у меня начиналась цинга. Женщина дала мне 4 луковицы, 2 чесноку и полбуханки хлеба. Когда охранник привел меня во двор лагеря, ко мне подошла уголовная банда, и пахан потребовал выкладывать все, что я достал. Я их послал куда подальше. Тогда подельщики кинулись на меня, но в скоротечном кулачном бою троих я положил на отдых, четвертый, который хотел схватить меня за ногу, лишился четырех зубов. От резких движений полбуханка моя выпала из-за пазухи и была перехвачена уголовником, который помчался в дальний угол лагеря, а остальные за ним, кроме троих отдыхающих.

В Мостовой мне повезло найти под бревнами разбитого снарядом дома две овечьих сырых шкуры — одну большую, другую маленькую. Я эти шкуры связал за задние лапки и надел на себя под шинель. Они-то в дальнейшем спасли мне жизнь.

От Мостовой этапом нас привели на полустанок Клепаты (это ближе к Нелидову), где нас с вечера при морозе 35-37 градусов облили водой и к утру мы были покрыты ледяным панцирем толщиной 1-1,5 см. Часть пленных лежала неподвижно, а остальные топтались на месте, в том числе и я.

Утром партиями по 100-120 человек погнали расчищать дорогу за 5-6 км. На каждую партию выделен был охранник с ручным пулеметом. Партии в 110 человек, в которой был я, повезло. Немец захотел оправиться, а поскольку он держал все время оружие наизготовку, то обморозил подушечки пальцев и штаны не мог сам снять. Он заскулил, мы посовещались и решили ему помочь — скорей замерзнет. Помогли ему снять штаны, он оправился, а штаны поднять не может, он расплакался, прося помощи. Я подошел к нему и говорю: «Пан гастуфаерцойг, их зафорт фаер махан. Он обрадовался и говорит: «В кармане возьми». Я ребятам сказал, чтобы они надели ему штаны, немец вроде хороший. Подошел к елочкам, наломал сухого лапника и зажег. Костер быстро разгорелся. Немец говорит: «Кончайте работу, делайте круг, и будем ходить у костра». По этому случаю ребята оттерли снегом его обмороженные пальцы. Когда костер разгорелся, я спросил у немца разрешения зажечь другой штабель, он разрешил. За счет костра и круговой ходьбы наша одежда обтаяла и подсохла. Поэтому в лагерь пришли все. Другие партии потеряли от 20 до 30 процентов состава, выбившиеся из сил пленные падали, а конвоир их пристреливал.

К тому времени, как мы вернулись, немцы нашли помещение без окон и без отопления. На дверь поставили через всю дверь накладку из железной полосы 5х50 мм, и она закрывалась болтом. Из этого лагеря был организован самый большой уход в партизанские отряды. Я был ответственным в организации ухода пленных, нашел способ усыпить охранника, но из-за того, что хотел побольше выпустить, был прихвачен и подвергся побоям, допросам и истязаниям.

А способ заключался в том, что я сделал маленькую печку и укрытие охранника от ветра. После того, как он часа полтора намерзнется, я затоплял ему печку, согревшись, он тут же засыпал. Я вытаскивал болт, и те, кто подготовился, выходили и отправлялись по заранее узнанному от женщин маршруту к партизанам. Последний выход был очень массовым, так как погода была очень вьюжная. За пленными для расчистки дорог прибыли немцы, открыли лагерь, а там народу очень мало, обратили внимание на печурку и взялись за меня. Стали спрашивать — во сколько часов уходили товарищи и в каком направлении. Я прикинулся дурачком, совершенно не понимающим заданных вопросов.

Днем меня отвезли в Оленине и сдали в Гестапо. Там после двухдневных допросов старший гестаповец приказал меня расстрелять.

Гестаповец-солдат повел меня на северо-западную окраину Оленине. Автомат он повесил на шею так, чтобы он был спереди. Погода была морозная и вьюжная, шел снег. Я шел впереди него шагов на десять и прислушивался к хрусту снега под его ногами. Когда стали подходить к концу улицы, я стал сокращать длину шага с тем, чтобы сблизиться, а когда улица кончилась, я почувствовал, что он довольно ко мне приблизился. Я резко развернулся и сделал бросок к нему, мгновенно ухватил его за горло, большие пальцы попали на адамово яблоко, а чтобы он не мог воспользоваться автоматом, я прижал его своим телом к нему. Он хотел воспользоваться ножом, но силы ему отказали. Я додушил его, снял с него шинель на искусственном меху, автомат, зажигалку, флягу и продовольственную сумку и бегом бросился в лес на северо-запад.

Когда я посчитал, что отошел от Оленино на 8-10 км, под густой большой елью развел маленький костер. В продовольственной сумке оказалось всего 4 бутерброда, два с колбасой и два с повидлом, а во фляге немецкий кофе с вином, полфляги. Я съел один бутерброд с колбасой, запил двумя глотками кофе. Под этой елью я переночевал, а на второй день пошел дальше, надеясь встретить партизан. Через день я наткнулся на партизана, который привел меня в отряд.

Там меня встретили очень неприветливо. Из-за шинели меня сочли подсадной уткой, шинель и автомат у меня сразу же отобрали, отдельные кричали: «Что с ним нянчиться, расстрелять и все». Я сказал: «Расстрелять никогда не поздно, вы проверьте, где я добыл шинель». Справки навели, поверили мне, но не все. Через несколько дней меня одели в рваную шубу, шапку и перелатанные валенки и отправили в разведку вблизи Оленина. В это время немцы хватали всех, кто попадался, и отправляли в лагерь пленных в Оленино. Так поступили и со мною.

Материал прислал для публикации: Андрей Брагинский

Продолжение следует.

Читайте также: Запись в Народное Ополчение за номером 1.