Курчатов помогал многим

Я приехала на Урал 7 апреля 1949 г. Мне пришлось работать именно с Игорем Васильевичем Курчатовым, Анатолием Петровичем Александровым, Борисом Глебовичем Музруковым, Ефимом Павловичем Славским и другими академиками. С Игорем Васильевичем я общалась ежедневно, знаю всю его жизнь, с женой хорошо знакома. Это вообще был замечательный человек, очень культурный, много помогал в работе. Если что-нибудь я не знала первое время, он помогал.

Работала я в 1-м отделе. Вся документация, все отчеты — все находилось у меня. Они хранились под номерами. Память у меня на цифры была хорошая. Курчатов называл меня «ходячая энциклопедия». Если надо было документы разыскивать, на какой-то завод надо было звонить, он говорил: «Не ищите, сейчас я позвоню своей «ходячей энциклопедии»». Все быстро находилось. С документами я часто с Игорем Васильевичем ездила в машине. У него был финский домик, где он с ними работал, иногда допоздна. И возвращаясь, осо­бенно зимой, он иногда говорил: «Александрушка, пойдем пешочком. Пусть машина пройдет, а мы с тобой». Иней на соснах. У нас сосны высокие. Игорь Васильевич очень любил природу. Он начнет рассказывать, как они на охоту ездили, правда, это редко было, в основном Ефим Павлович ездил. Этот был заядлый охотник. Игорь Васильевич и Ефим Павлович шутили. Мне всегда нра­вилось, как они шутят. Разрядка у них была именно в шутках. Ефим Павлович был у нас громогласный, иногда ругался. Игорь Васильевич ему говорил: «Ну, что ты, у нас же тут дамы!» Но ни от Игоря Васильевича, сколько я проработала (четыре с половиной года мы работали вместе), ни от Музрукова я ни разу не слышала, чтобы они ругались. Игорь Васильевич всегда говорил: «Товарищи, нельзя, дамы тут!..»

Курчатов всегда все замечал. У меня сынишка был ма­ленький. Он это знал и обязательно привозил мне коробку конфет. Обязатель­но! «У тебя сынишка, вот ему и отнеси». Однажды он вылечил меня от гриппа. Я так простыла, а болеть некогда — я же не могу никому документы отдать, потому что — «особой важности». Тогда Игорь Васильевич пришел с Ефимом Павловичем и говорит: «Давай нам документы вот такие, такие, такие…» Я их отдала. У Игоря Васильевича был личный охранник Иванов, он его послал за «Кагором». Тот привез мне бутылку «Кагора». Игорь Васильевич мне сказал: «Придешь домой, сейчас тебя отвезут, нагрей кружку этого «Кагора», да так нагрей, чтобы только можно было пить. Противно пить, а ты выпей полную кружку». Я выпила полную кружку, 12 часов проспала. С меня, наверное, вед­ра три воды вышло. Наутро я пришла на работу, ну просто как огурчик. Ни насморка, ничего. Иду утром, а он улыбается и говорит: «Ну вот, видишь!» После этого пробовала так лечиться, сама покупала «Кагор», но уже такого эф­фекта не было.

Курчатов все по мелочам замечал. Награждение было в 1951 г. Я сижу в зале. Уже буква «К» пошла, я сижу, волнуюсь. Только назвали мою фамилию, я встаю — и тут пуговица у меня оказывается в руках. Поднима­юсь на сцену — он ко мне: «Ну, что у тебя там?» Я говорю: «Игорь Васильевич, у меня пуговица оторвалась». Он говорит: «Ничего, сейчас мы тебе орден…» Ор­ден Трудового Красного Знамени Игорь Васильевич мне вручал. Это уже тоже для меня много значит… Так что у меня даже слов не хватает… Орден я получи­ла за работу, за выполнение задания. В 1951 г. первое награждение было наше­го производства. В том числе и я получила. Многих наградили, наверное, сто с лишним человек.

С И.В. Курчатовым и Е.П. Славским я ездила на строящиеся объекты комбината. Пуск был в 1948 г. Приехала я на строительство в 1949 г. из Омска. Подъезжаем в поезде к Кыштыму, одна бабка говорит (а мы все мо­лодые были): «Девки, а вы куда все едете-то? За эту проволоку, что ль? Ой, сюда они со всего света сгоняют людей. Здесь будут пробовать коммунизм». Когда мы в этот коммунизм (КП) проехали, кругом проволока, бараки. Зак­люченные еще только-только начинали строить. Нас подвезли к бараку, где мы и жили. Никогда не забуду, как шла я на работу в шляпе с полями, все-таки весна была. Строили наш клуб Ленинского комсомола. И вот прохожу мимо, а на горке сидят заключенные, а там жижа такая, дождь только что прошел. И только я поравнялась — камень летит в эту яму, и меня с ног до головы этой жижей желтой облило. Ну что, я повернулась и говорю: «Если бы это твоя дочь была (пожилой заключенный кинул)?» Пришла, Ванников меня увидел и говорит: «Ба, не одного меня оказывается обливают. Тебя тоже облили».

В 1953 г. у меня случилось несчастье на работе. Были потеряны два пакета особой важности. Сами понимаете, это было в 1953 г., начали свирепствовать и Берия, и Мешик — все. Ефим Павлович Славский и Игорь Васильевич меня все-таки от тюрьмы уберегли. Когда это все кончилось (целый месяц меня так таска­ли!), потом вызвал меня Музруков и говорит: «Ну, Шура, ты под счастливой звездой родилась. Приедет Ефим Павлович, благодари его». Приехал Славс­кий, он тогда еще был заместителем министра, Завенягин еще был жив и был министром. Я ему говорю: «Ефим Павлович…» Он отвечает: «Шура, это Игорь Васильевич!» Приехал Игорь Васильевич, я — к нему: «Игорь Васильевич, спа­сибо Вам!» Он отвечает: «Александрушка! (они меня по-разному называли) Ефим Павлович всюду брал меня с собой. Он сам ходил, что-то у него там не получалось, он попросил меня. Я пошел. Я был к нему, как приставной…» И один отказывается, и другой отказывается. Друг на друга ссылаются… Один говорит, что «он тебе помог», а другой говорит, что «он тебе помог». Они по­могли мне оба.

Игорь Васильевич… Он был такой милосердный! Была семья. Отец работал на заводе, попивал, пятеро детей. Игорь Васильевич письмо написал и говорит мне: «Александрушка, может, ты мне поможешь?» Я говорю: «Конечно, Игорь Васильевич, схожу». Сходила, проверила, тем более на одной улице мы жили. Дом, квартира трехкомнатная, большая, а детям даже не на чем было спать, отец все пропивал. Я говорю: «Игорь Васильевич просил меня…» Он: «Пусть он деньги дает…» Я ему сказала, что деньги он не получит. Игорь Васильевич меня предупредил, что он все пропивал. Мы сразу к этому делу привлекли ЖЭК. Нам дали кровать (когда мы только приехали, в магазинах ничего не было, нам все ЖЭК давал). Я пошла в магазин со старшей девочкой, ей было 14 лет. Все: и пальто, и обувь мы купили, а Игорь Васильевич за все это заплатил. Свои деньги. Прикрепили детей к специальной столовой.

Курчатов очень многим помогал. К нему столько жалоб шло, слыша, что он такой сердобольный. Но он всегда проверял. И вот эту семью он все время держал под контролем. Уедет куда-нибудь, потом приедет и спрашивает, как дела. Я уже как шеф от имени Игоря Васильевича проверяла. «Ну, ты там посмотри, что купить, что обновить». Потом этот отец семейства уехал в дерев­ню к родственникам. А Игорь Васильевич три года помогал этой семье. И еще одной семье помогал — там не так было плохо, как в первой. Много у Игоря Васильевича было доброго. И в обращении с людьми. Даже ночью идем мимо кабинета Музрукова, а уборщица убирается. Она спиной к нему убирает, а он зайдет спереди, нагнется и скажет: «Доброй ночи, ну как самочувствие?» Акаде­мик! Но чтобы он прошел мимо и с кем-то не поздоровался? Никогда! Это был чудесный человек!

Берию я видела дважды. Это было в 1950 и 1951 гг. Когда он приезжал во второй раз, еще в старом заводоуправлении был. Я ему приносила документы. Длинный кабинет, Борис Глебович [Музруков] сидел в кресле, а Берия, маленький, в пенсне, сел за длинный стол. Ефим Павлович Славский стоял за креслом Музрукова. Мне позвонили, попросили принести документы. (Генерал Павлов Н.И. [как-то] приезжал один раз и у меня увез документы, так он меня научил всем давать их под расписку. Я у них у всех брала расписочки, а Павлов взял да и уехал. Я прихожу к Борису Глебовичу и говорю: «Я ему документы отдала». Он: «Как?» Я отвечаю: «Не волнуйтесь, Борис Глебович, я у него рас­писку взяла». Тогда он успокоился.) И в этот раз я все подготовила, чтобы референт все подмахнул. А он куда-то вышел. Я положила документы и жду, а Ефим Павлович мне показывает: «Давай, уходи». А я ему показываю: «Нет, давай расписку». Берия через пенсне, видимо, видел мой жест (потому что иногда в очках отражается) и говорит Славскому: «Ты что ее гонишь?» Повора­чивается ко мне и спрашивает: «Что Вам?» Я отвечаю, что мне расписаться надо, референт-то Ваш вышел. Берия: «Ну, давайте, давайте, сейчас». Он расписал­ся, я взяла расписки, документы оставила и ушла. Вот так! А первый раз я Берию только мельком видела.

На меня никто страх не наводил. Я привыкла, потому что я до этого работала заведующей Особым сектором. Я никого не боялась, даже когда приезжал Игорь Васильевич. Берию в городках не очень боялись, т.к. понимали, что все делают очень важное дело и от успеха зависит жизнь самого Берии (перед Сталиным).

Юлий Борисович Харитон вспоминал об этом. Сам Харитон был очень вежливый. Александр Павлович Виноградов тоже. И Андрей Анатольевич Бочвар. Очень интеллигентные, аккуратные люди были. Когда они шли, смотришь на них, ну просто чудо. Писали они каждый на своей бумаге: один любил газет­ную, другой — «верже», третий — простую, лощеную, меловую. А Игорю Василь­евичу было все равно, он был без претензий, но я ему всегда «верже» давала. У меня для него всегда бумага «верже» была.

Когда все академики соберутся, Ефим Павлович начнет ругаться, а Игорь Васильевич ему говорит: «Ну, что ты?» Однажды я зашла к ним, и, видимо, не совсем под руку. Ефим Павлович стал на меня ругаться. Игорь Васильевич смотрит на меня, а я стою такая безразличная. Игорь Васильевич говорит: «Ну, что ты ее ругаешь? А она вон стоит и улыбается». Ефим Павлович: «Да эта толстокожая хохлушка, ее ведь ничем не пробьешь!» Игорь Васильевич: «Александрушка, да­вай, ты все поняла?» Я все поняла, принесла им документы… Много таких случаев было, всяких.

Вот еще, какой случай у нас был. Инспектор 1-го отдела УРСа Борис Селиков пошел в отпуск. В то время нас не выпускали, работали мы безвыезд­но, за что нам платили. Начислили мне, к примеру, 1000 рублей и еще 1000 рублей мне платили за невыезд. Кассы с деньгами были здесь же, на этих же предприятиях. И вот у Бориса Селикова стали пропадать в кассе деньги. Вот придет он на работу во время отпуска, идти-то было некуда, а на утро в кассе трех-четырех тысяч рублей нет. А ключи от касс хранились у нас, в 1-м отделе. Стали его подозревать. Вплоть до того, что сажать. Ефим Павлович говорит: «Нет! Докажите мне, докажите явно, что он брал деньги, тогда я разрешу его посадить». Он прямо «стеной» стал.

Стали выяснять. У нас висели бархатные шторы, и кусок шторы был ото­рван. Так этот кусок мы потом нашли у военных. Ключи от 1-го отдела мы в коробке сдавали на пост охраны солдатам. Один из них, видимо «умный», по­пался. Они печать в нашей коробочке подрезали бритвочкой, снимали, откры­вали дверь, заходили в 1-й отдел и открывали сейф, срезая при этом все печати. Откуда он узнал, что ключи от кассы хранятся в 1-м отделе, я не знаю, потому что на суде меня не было. Их было трое: один на карауле стоял, другой, у которого ключи были, а третий — главный — приходил и забирал деньги…

Раньше как было: кислоту где-нибудь прольешь — уже ЧП! Ефим Павлович очень много на себя брал, очень многих выручал. Несмотря на то, что все его очень боялись: «Ой! Славский! Славский!» Но людей он очень любил и защищал! По существу, он был директором комбината, а потом Музрукова прислали. И Музруков, и Славский — это были два кита! Это государственные люди, но между собой они не ладили. Но когда дело касалось комбината!

Игорь Васильевич, Анатолий Петрович — это была монолитная стена. Они отбрасывали все личное, буквально все. И для них на первом месте были только Родина, только производство!..

В 1949 г. или 1950 г. был такой случай. Приехал к нам Есипов (я точно не помню, кем он был в Совете Министров), седой, высокий мужчина, навер­ное, чей-нибудь референт. Вызывает меня Борис Глебович и просит принести документы. Я принесла. Они вместе со Славским отобрали документы в папку и говорят: «Вот эту папку Есипов не должен видеть». Два дня, пока он был здесь, я должна была избегать его. Взяла я папку и сижу в 1-м отделе. Они меня вызы­вают, он выходит, я вхожу. Заходит он ко мне в 1-й отдел: «Мне — Корниен­ко». Я говорю, что ее нет, она уехала. А сама думаю, что надо скорей уходить, а то вдруг кто-нибудь придет и назовет меня по фамилии. Он мне несколько раз звонил, а я отвечала, что ее нет. И вот ему уже уезжать на второй день. Он говорит: «Да что это за дура такая, на работе ее нет». А я в слезы. Он пошел Борису Глебовичу жаловаться. Когда он вышел, Борис Глебович вызвал меня и спрашивает: «Ты у кого работаешь, у Есипова или у меня? Мы тебе благодар­ность выносим!» Вот так…

Иногда были случаи, когда делали провокации. Был у нас Ткаченко, пред­ставитель Берии, генерал-лейтенант, имел свой кабинет. Когда в 1949 г. перед испытанием ввели «особую важность», у меня в комнате каждому поставили свой сейф, каждому дали свои ключи и печати. Они должны были сидеть и работать в 1-м отделе. Времени-то ведь нет. Я возьму, открою сейф Бориса Глебовича, все штампики проставлю. А по инструкции они сами должны были это делать. Но все ключи были у меня, и никто их с собой не таскал. Борис Глебович уехал на завод, а Ткаченко мне звонит: «Шура, я сейчас на крыльце встретил Музрукова. Открой сейчас его сейф, принеси мне документ». Я отве­тила, что не могу это сделать, т.к. у меня ключей от сейфа нет. Он говорит: «Ты не дури, ключ у тебя». Я ему отвечаю: «Что Вы, Иван Максимович, нет у меня ключа, откуда он у меня. Приходите, найдете у меня его ключ, открывайте». А сама взяла, из общей коробочки их вытащила и спрятала. Так и не пришел он ко мне. Потом мне звонил Борис Глебович, я ему все рассказала. Он сказал: «Что ты! Я Ткаченко даже и не видел». Мое счастье, что это случилось тогда, когда уже Берию и Мешика [1] расстреляли.

Мешик спровоцировал еще один случай. Он приезжал сам получать доку­ментацию (пакеты). В тупике стоял вагончик, там грузили. Мы сдавали пакет Харитону. Игорь Васильевич проходил у нас под псевдонимом «Бородин». Я Харитону, по инструкции, все законвертовала под его псевдоним. А начальник 1-го отдела 20-го завода, который привез мне эти пакеты, подождал, а потом говорит, что со мной поедет. Поехали мы с ним, а когда приехали, он мне говорит: «Что Вы мне тарабарщину даете?» Говорит, что Бородина не знает, пакеты принимать не будет, так как они неправильно подписа­ны. Но написано все было правильно. Я обратилась к Ткаченко: «Иван Макси­мович, ведь все правильно». А он мне отвечает: «Не знаю, не знаю, решайте сами». Начальник 1-го отдела завода расконвертовал письмо. Я Борису Глебо­вичу говорю, что через неделю придет такое разгромное письмо. Точно! Через неделю пришло письмо, что это грубое нарушение инструкции, необходимо виновных привлечь к ответственности. Парень этот, начальник 1-го отдела заво­да, повесился. Это был Федерякин Петр. Дело на него открыли.

Ткаченко умер быстро от рака. А когда у меня это случилось, он Ткачен­ко написал на меня такую характеристику, это ужас! И вот я сижу, тут же Борис Глебович и Ефим Павлович, который приехал к нам в командировку, а я была с документами. Ткаченко вошел. Ефим Павлович ему говорит: «Ну, читай!» Тому неудобно, т.к. я здесь. Ефим Павлович опять гово­рит: «Читай! Ты же на нее написал, пусть слушает». Он читает, а я слушаю и думаю: «Ма-ма!» Ефим Павлович говорит: «Иван Максимович! И не стыдно тебе? Ты что, на ней решил себе палочку заработать? Я же тебе не дам ее посадить. Вот ты докажешь мне, что она продала или еще что-то сделала, тогда я сам ее к стенке поставлю и расстреляю, а не докажешь, я тебе ее не отдам. Она же день и ночь с нами. Принеси акты!» А Ткаченко ежемесячно меня про­верял, составляя акты. Одни дифирамбы мне пел. А тут такое написал! И гуля­ла, и не исполнительная! А мне гулять-то с кем было?! Игорь Васильевич мне говорил: «Ты, наша вдовушка молоденькая, ведь останешься без мужа?! Ты же день и ночь с нами!» Я говорю: «Ничего», — мне и замуж-то не хотелось. И хорошее было, и плохое, все было.

Бывало, играли в карты, в преферанс, Ванников, Анатолий Петрович, Славский, Курчатов… А однажды был вот какой случай. Их всех пригласил Борис Глебович. Мы с Игорем Васильевичем приехали поздно, прямо с озера. Борису Глебовичу надо было документ подписать, и вдруг входит Бочвар. Игорь Васильевич посмотрел по сторонам и говорит: «Борис Глебович, я что-то Ваше­го котика не вижу. (А они зайцев настреляли.) Он случайно не попал тут между зайчишками?» А Бочвар только-только начал кушать, и его, видимо, это поко­робило. Вот так они шутили между собой. Много хорошего было…

Игорь Васильевич был действительно очаровательный. Я была влюблена в Славского, Курчатова. Они как приезжают, Славский говорит про Игоря Василь­евича: «Ну, твоя любовь приехала!» А когда приезжал Славский, то Музруков говорил: «Шура, твоя любовь приехала». С такими людьми было приятно рабо­тать. Для них дело было на первом плане. Даже тогда, когда они между собой не ладили. И мне иногда трудновато было, когда какую-нибудь бумагу подписать надо было. Подписи нужны были и глав­ного инженера, и директора, т.е. приходилось обращаться и к Славскому, и к Музрукову. Славский говорил: «Ну и дипломат же ты! Я знаю, что для дела». Или, например, мне некогда (или неполадки какие-то на производстве), обра­щаюсь к Славскому: «Ефим Павлович, бумаги надо подписать». Славский гово­рит: «Подожди!» Я опять говорю: «Ефим Павлович, очень нужно!» — «Шура, отстань ты от меня!» Я уже тоже выхожу из себя: «Нужно!» Славский: «Ну, лад­но, неси, что у тебя там?» Я принесу, он читает и говорит, что это и правда важное.

Еще вот что как-то у нас с Ефимом Павловичем случилось. Он готовил бумагу: все цифры, цифры. Заполнял ее каждый день. Листочек лежал в особой папке. Он проработал его, а потом мне говорит, чтобы я его уничтожила. А я посмотрела на этот листок и думаю, что он над ним столько времени про­работал, пусть там лежит. И вдруг Берия приезжает. Славский мне говорит: «Помнишь, я тебе листок давал весь в цифрах и сказал, чтобы ты его уничто­жила?» Я ответила, что помню. Он спрашивает, уничтожила ли я его. Я отве­тила, что нет, и принесла ему его. Он меня обнял и расцеловал. Интуиция была какая-то.

Помню тот день, когда я впервые увидела Игоря Васильевича в 1-м отделе, когда я уже о нем наслышалась. Меня позвали в кабинет к Музрукову: Курчатов приехал. Я когда его увидела, то пришла в восторг! Я уже наслышана была, каков Курчатов. Борода окладистая, она тогда, в 1949 г., длиннее у него была, уже с сединой. Бодрый. Очень быстро говорил. Подвижный был такой. Ходил быстро, прямо, можно сказать, спортивно. Потом я уже с ним начала рабо­тать. Он сам приходит: «Александрушка, принеси мне то-то и то-то».

Марина Дмитриевна у нас раза четыре с Игорем Васильевичем подолгу бы­вала. Он ведь иногда жил у нас по три-четыре месяца безвыездно. Марина Дмит­риевна приезжала также с ним. Она произвела на меня очень хорошее впечатле­ние. Ко мне всегда по-доброму относилась, иногда им скажет: «Что ж вы ее мучаете?! Вы-то ведь можете и позже приехать, а ей-то надо вовремя утром на работу». Игорь Васильевич отвечал: «Ну что же я сделаю, я и так стараюсь».

Борис Глебович был болен. Он часто работал дома. Ему было личное пред­писание Сталина: работать два дня в неделю, иногда три дня. Но в основном он находился дома.

Питанием в то время нас снабжали хорошо. В 1949 г. крабы (ведь их никто не брал) давали в придачу к водке. Мужики просто их выбрасывали. Многие из приезжих не знали, что такое крабы. Я, например, в Сибири их не видела, у нас их не было. Я только потом раскусила, что это такое. Также и икру. У нас в Сибири ее только высокому начальству давали. Поэтому икры я тоже не видела, понятия не имела, что это. А здесь икра бочками стояла. В магазин заходишь — стоит бочка красной икры, бочка черной. Сейчас, конечно, не то, все по талонам, но талоны все отовариваются.

Узнав о смерти Игоря Васильевича, мы сразу поехали [в Москву]. Нас было семь человек. Едва успели в Колонный зал, чтобы проститься с ним. Простились, а наутро мы все собрались у министерства и строем шли на Красную площадь: Николай Анатольевич Семенов — в то время был директором нашего комбината, Николай Николаевич Архипов — директор завода (где были первые реакторы), Кузнецов — председатель нашего завкома, старейший работник, и я. Я все время с ними была. Шли на Красную площадь строем, большой шеренгой. Ну, думаем, скрывали, скрывали нас, а теперь — наводи аппарат и нас всех и снимай. Приехали все руководители, все директора. Борис Глебович приехал. Но Славского на похоронах почему-то я не видела.

Народу, конечно, было много. Только мы вошли на Красную площадь заиграла музыка, и вдруг столько ворон поднялось над площадью. Колотун ужасный. И воронье. Такое впечатление, что птиц откуда-то выпустили. Как только музыка заиграла, они: «Кар-кар!» Даже темно от них стало. Никогда вот это не забуду. Почему? Для всех это такая неожиданность была!

А потом пошел снег с дождем, поднялась метель, вьюга, как будто сама природа разыгралась в отчаянии. Стало очень холодно и как-то неуютно. Стоявшая рядом седая женщина, не знакомая мне, сказала: «Вот добрый человек был, даже вся природа плачет по нему». Я повернулась, посмотрела на нее, подумала — старый человек это говорит.

Мы все очень замерзли. Потом, когда уже урну в стену вставили, мы подождали, когда все пройдут. Военные шли и шли рядами, вытянувшись по стpyнке, сильно закоченевшие. Мы попрощались и пошли в Метрополь. Одета была не по сезону, в светлых тонких ботиночках, ведь у нас на Урале было теплее. Меня заставили выпить. Я выпила стакан водки, поела, но не опьянела ничуть — ни в одном глазу. Если бы я не выпила, то, наверное, заболела бы.

Видела Марину Дмитриевну. Когда мы приехали в Колонный зал, народ уже не пускали. Нас пустили, потому что мы приехали с его объекта — с Урала. Как раз Марину Дмитриевну выводили. Потом мы ее видели на площади. Николай Анатольевич Семенов даже всплакнул. Я, конечно, ревела потому что для меня это было великим потрясением. Курчатов — это было сплошное добро, добро. Тем более он со Славским меня ли. Иначе бы вся жизнь моя была исковеркана.

На Урале, возле нашего заводоуправления, Игорю Васильевичу поставили хороший памятник работы нашего уральца (скульптор Гилев). Когда отмечали 40-летие комбината, то автора памятника привозили на эти торжества, он уже сам стоять не мог. Памятник у нас просто колоссальный! Мне Ваш памятник Курчатову, на площади в Москве, не нравится. Рукавишников даже места для цветов не сделал. А у нас цветы и зимой, и летом лежат.

Бориса Васильевича Курчатова с Игорем Васильевичем, конечно, трудно сравнивать. Он худощавый, поменьше ростом, чем Игорь Васильевич. Я его три раза видела. И никак не могу их рядом поставить, поверить, что он брат Игоря Васильевича. Он был очень скромный. Мне все говорили, что здесь брат Игоря Васильевича. Я отвечала: «Да что Вы?!» А потом у Игоря Васильевича спрашиваю: «Игорь Васильевич, Ваш брат здесь?» Он ответил: «Здесь». Удивил­ся, почему я спрашиваю. Я ответила, что на него он не похож. Или я уж привыкла, что Игорь Васильевич был статный, высокий, по-спортивному хо­дил. Это уже потом он постепенно менялся.

Игорь Васильевич всегда ходил в светлых костюмах серых тонов. Они на нем так были хороши. А когда было жарко, он иногда снимал пиджак. И всегда разрешение спрашивал. Я ему говорю: «Конечно, Игорь Васильевич». А Ванни­ков — такой нахал, до нижней рубашки раздевался. Музруков — тоже аристок­рат! Прямо по крови. Заходишь к нему с документами, а он сидит в генеральс­кой форме, и верхние две пуговицы на кителе расстегнуты, — у него сразу рука их начинает застегивать.

А Ванников — тот другой был… Однажды мы приехали на озеро, по-мое­му, с Анатолием Петровичем. Игорь Васильевич уже там был. Они играли в карты, на обороте, на рубашках которых были изображены обнаженные женщи­ны. Я первый раз в жизни увидела такие карты. Как только мы вошли, Игорь Васильевич враз собрал карты. Ванников: «Ты чего?» Игорь Васильевич показы­вает на меня и говорит: «Не надо…» Ванников: «Да брось ты, это своя!» Игорь Васильевич настоял на своем и сказал: «Она недолго побудет, потерпите, не надо!»

Или вот Борис Глебович… Он писал безобразно. Никто его почерка не понимал. Прямо по полчаса разбирала его почерк. Я очень хорошо на машинке печатала. Часто, когда очень секретный материал, чтобы не сдавать в машбю­ро, я печатала сама. Однажды он поехал на завод и говорит мне: «Я сейчас скажу, чтобы машинку принесли, посиди здесь, Борис Львович тебе продикту­ет. Ты попиши». Я согласилась. Тот китель начал снимать. Борис Глебович на него смотрит и говорит: «Слушай, ты что делаешь? Зачем ты китель-то снял, все-таки дама с тобой будет!» Он спрашивает: «Кто, Шура-то? Да ну, это свой человек!» А потом у меня спрашивает: «Слушай, а ты дама или не дама?» Я говорю, что дама, у меня уже сын есть. «Ну вот, видишь. Что она — девочка что ли? Ну ладно бы девочкой была, а то ведь уже и сын есть».

Все они жили в коттедже. Авраамий Павлович Завенягин тоже бывал у нас. Он останавливался в коттедже Комаровского. Борис Глебович меня вызы­вает и говорит: «Вот эти документы отвези, пожалуйста, Завенягину». Я приехала, захожу. Он из-за ширмы руку тянет, давай. Я растерялась: кому я должна дать документы. «Я — Завенягин!» — «Но я же не знаю, кто Вы! Хоть покажитесь». Он мне ответил, что-то вроде: «Много чести для тебя будет. Давай, уезжай обратно». Ну, я с документами и вернулась. А потом Борису Глебовичу говорю: «Как же я могла отдать!» Документы были действительно очень важные. Борис Глебович говорит: «Ты правильно сделала. Молодец!» А потом Ефим Павлович приехал. Я ему рассказала. Он мне говорит: «Шура, да он вашего брата [жен­щин] ненавидит. У него была красавица жена, и она его оставила. И после этого он женщин органически не переваривает». Я говорю: «А я тут причем? Я же на работе. Я не на свидание к нему пришла». Славский: «Правильно сдела­ла!» И рассказал мне, что, когда был его первым заместителем, приходит к нему девочка из 1-го отдела, молодая девчонка, со слезами. «Чего ревешь?» — «Я была у Авраамия Павловича, отдала ему документ, а он говорит, что я ему не давала. И не отдал его мне». Ефим Павлович говорит: «Подожди, сейчас он уйдет, и мы с тобой пойдем, проверим». Что ты думаешь? Документ скомкал и в корзинку выбросил. Мы потом его нашли.

Так что, Бог меня миловал, чтобы общаться с ним… Он к нам два раза приезжал, будучи министром. Я с ним ни разу не общалась. Я от них все видела: и плохое, и хорошее. И от Мешика от этого, провокатора, то же самое. Он приехал и, как всегда, остановился в кабинете Ткаченко. Жарко было на улице. А он рыжий был, ярко-рыжий! Захожу к нему, а он мне на «ты»: «Принеси, подбери то-то, то-то!» Я ему все подобрала, на каждый доку­мент расписку приготовила. А он лежит на диване, головой к двери, нога за ногу, в галифе, ноги голые, портянки снял, грудь распахнута, вся шерсть на груди красная, лежит и ногти чистит. Он был зам. министра по режиму, а министром был тогда Ванников. Я документы положила. Он мне говорит: «Иди!» Я ему говорю: «Павел Яковлевич, мне нужно расписаться за документ». Он мне: «Что?! Ты что, у Славского и Музрукова тоже берешь расписки?» Я отве­тила, что да. «Если я им оставляю документы, то беру, а если они при мне смотрят, то не беру». Он мне: «Забирай свое барахло и иди отсюда!» Я взяла документы и ушла. Борис Глебович тут же меня вызывает: «Чего там случи­лось?» Я ему картину эту всю обрисовала. Он даже покраснел. А вскоре его арестовали. Борис Глебович тогда еще посмеялся: «Самая бдительная у нас — Шура!»

 

[1] Мешик П.Я. — заместитель начальника Первого Главного управления при СНК СССР по режиму.

 

Из интервью Корниенко Александры Семеновны, записанного Кузнецовой Р.В. в Доме-музее И.В. Курчатова
11 сентября 1990 г. Фонозапись.

Источник: Курчатов в жизни:письма, документы, воспоминания (из личного архива)/Автор составитель Р.В. Кузнецова. — М.:РНЦ «Курчатовский институт», 2007. с. 514-522. Тираж 200 экз.