Кто враг? (+ВИДЕО)
Великая Отечественная война. С момента ее начала прошло уже больше семидесяти лет. Скоро наши дети и внуки будут знать о ней только по книгам и фильмам. Оставшимся в живых солдатам этой войны сегодня уже далеко за восемьдесят. С каждым годом, с каждым днем их становится все меньше и меньше; и все дальше от нас эта война и все меньше остается правды о ней. Воспоминания последних оставшихся в живых ее участников и очевидцев в цикле «Моя Великая война».
Александр Васильевич Пыльцын, тысяча девятьсот двадцать третий год рождения. Офицер штрафного батальона. Генерал-майор в отставке.
Это было в декабре сорок третьего года. Вызвали меня в штаб, сказали на беседу, причем, срочно как-то, срочно надо было. Я пришел в штаб, доложил, а там майор в полушубке. Майор в полушубке затянутый ремнями, хотя в комнате вроде было очень тепло. Начал спрашивать меня о здоровье, о том, чему меня учили в училище, как я себя чувствую…. «Ну, хорошо. Всё, пойдешь в к нам в штрафбат!» Я, честно говоря, опешил немножко от такого приключения, говорю: «А за что?» Потому что я знал, что в штрафбат за что-то отправляют. Он говорит: «Не за что! Неправильно, лейтенант, вопрос задаешь. Не за что, а зачем? Будешь помогать штрафникам искупать их вину перед Родиной. Будешь командовать штрафниками». Вот так я попал в штрафной батальон, в командный состав.
Лейтенант Александр Пыльцын
Вот таким вот невероятным образом молодой лейтенант Александр Пыльцын оказался на передовой. Туда он, сибиряк с Дальнего Востока, стремился очень долго – два года. Сразу после окончания школы, в июне сорок первого, отстояв в очереди в военкомат два дня – столько было желающих – он был призван рядовым, и попал на границу с Монголией; там держали войска, ожидая нападения японцев. А спустя год, его отправили на повышение в офицерское пехотное училище, после окончания которого ему опять не повезло – его оставили в тылу готовить призывников к фронту. Тогда молодой лейтенант стал писать рапорты с просьбой об отправки его в действующую армию. Написал он их десять штук; на каждый получил отказ и десять суток ареста. Но все же добился своего, и в сорок третьему году он, наконец, попал на фронт, но не в обычные части, как ожидал, а в восьмой отдельный штрафной батальон Первого Белорусского Фронта.
Вначале говорили о том, что штрафники только матом разговаривают. Ничего подобного! У нас даже считалось ненормальным лексика такая. Штрафники обращались к нам на «Вы». Даже между собой они называли друг друга на «Вы», потому что знали, что вот он рядом со мной, а у него звание подполковника, а я только старший лейтенант, допустим, из штрафников, и вот по этой традиции уважения старших по званию уже не мог обращаться по-другому, хотя он же – штрафник! Он обращался с ним на «Вы». Мало того, между собой они так называли иногда даже себя по воинскому званию, которого их лишили на время. И слышу, там разговаривают: «Да, брось, товарищ подполковник!..», или «Бросьте Вы, товарищ…» Какой там подполковник, смотрю, там штрафник… А штрафник – бывший подполковник, понимаете?
Штрафные подразделения были созданы в сорок втором году, по приказу Сталина под номером двести двадцать семь; его еще называли: «Ни шагу назад». Они делились на штрафные роты, куда направляли отбывать наказания солдат, и штрафные батальоны, куда направляли только офицеров. Их временно лишали высоких званий, разжаловав в рядовые. Руководили ими обычные командиры из регулярной армии; поэтому-то молодой лейтенант и столкнулся с тем, что ему пришлось командовать пускай и бывшими, но все же старшими по званию офицерами.
У меня первое время и мысль такая была: «А как я смогу ими командовать?» Ну, я – лейтенант, а может быть, будут майоры, подполковники, полковники! Как я наберусь мужества командовать полковником?! Были такие. Потом, когда я пришел в батальон, я понял, что эти опасения были совершенно ненужными, пустыми, зряшными, потому что все они понимали, что это командир, что они – временно рядовые! Офицер понимает, что такое – быть подчиненным. Подчиненный должен выполнять команды и приказы начальников безоговорочно. Они понимали это всё. Считали, что раз он командир над нами, значит это начальник, приказ которого – закон.
Указ о штрафбатах был простым. Самый большой срок пребывания там – три месяца. Их давали провинившимся офицерам вместо десяти лет тюрьмы. За восемь лет тюрьмы давали два месяца, а за пять – один. Отпускали из штрафбата или по истечении срока, или при совершении подвига, или за ранение или смерть на поле боя. Штрафников после этого восстанавливали в офицерском звании и возвращали все награды и привилегии. Попасть в штрафбат в то сложное время можно было за что угодно: и за серьезное преступление, и за сущий пустяк.
Офицер лежал в госпитале по ранению. Где-то госпиталь недалеко от его деревни, где он живет или городка. Он написал письмо жене: «Приезжай! Я в госпитале, здесь хоть увидимся». И она ему отвечает: «Я не могу, у меня обстоятельства не позволяют». Он заподозрил; видимо знал, что женщина слаба на некоторые моменты. Вот. Сбежал из госпиталя, а оружия у него в госпитале отобрали, он с оружием попал. Приезжает домой, и застает ее с этим обстоятельством вместе. Ну и застрелил обоих. Пошел в комендатуру, говорит: «Я убил жену и ее любовника». Положено под суд. Суд определил «за убийство двоих и более», как говорят. Присудили ему восемь лет, по-моему, учитывая некоторые смягчающие обстоятельства. И дали ему два месяца штрафного батальона. И вот попал он ко мне.
Или, например, был начальник радиомастерских северного флота. Какого ранга я не знаю, но они ремонтировали корабельные радиостанции. И вот во время, когда уже отремонтировали, как начальник проверяет на всех режимах, на всех волнах. А он знал прекрасно немецкий язык. Наткнулся… «Ребята, Геббельс, прямой эфир! Геббельс выступает!» «А что он там говорит Геббельс-то?» Он начал по простоте душевной переводить, что говорит Геббельс. На завтра его схватила контрразведка «Смерш».
— Вы переводили речь Геббельса?
— Да, переводил.
— Что он там говорил?
— Он говорил то-то…
— Значит, Вы были рупором Геббельса и агитировали наших солдат, наших воинов?! Значит, Вы пропагандировали речь Геббельса.
За вражескую пропаганду, за содействие вражеской пропаганде он получил те же самые восемь лет. Попал ко мне во взвод. Представляете или пять лет в тюрьме быть, или всего месяц на передовой в штрафном батальоне! Конечно, опасности большие, но в то же время и надежда есть.
Вообще лейтенант Пыльцын попал в довольно сложное положение. Его ни разу еще не бывавшего в бою, направили командиром в самые опасные войска. Перед штрафбатами, как правило, ставили наиболее сложные, порой невыполнимые задачи: захватить плацдарм и удержать его любой ценой; провести разведку боем; первыми ворваться во вражеские окопы. Только после этого им на смену приходили регулярные части, для которых они все уже расчистили и сделали. Поэтому потери в штрафных батальонах были в несколько раз выше. Но молодой лейтенант довольно быстро освоился и уже в первом бою он убил немца.
Я вытащил пистолет и из пистолета прицелился. Понял, что он уже далеко… Прицельно стрелять непросто, тоже надо определенное упреждение брать. И с первого выстрела уложил немца на расстоянии примерно ста метров. И еще подумал: «Говорят, что пистолет – это оружие ближнего боя. Ничего себе ближнего боя — я за сто метров его уложил!»
Я лично убил немца! И что вы думаете? Как говорят «Вот, человека убил!» Да мы не считали их людьми! Мы уже считали их «зверьми», которые напали на нашу страну. Угрызения совести, что я убил человека – не было. Я не человека убил, я убил своего врага, который напал на нашу Родину. Не зачем было ему к нам ходить.
Я помню, когда были в запасном полку под Уфой, там расстреливали одного дезертира. Выстроили полк. Поставили около вырытой могилы. Зачитали приговор, какой-то юрист объявил: «Кто хочет выйти и привести приговор в исполнение?» Из полка никто не вышел. Тогда он дал команду, подошли два сержанта из его команды. Дезертир уже стоял на коленях перед этой могилой, весь дрожал. Он как-то так стоял на этих коленях, что у него уши просвечивали красным… Мне запомнились красные уши. Думаю, чего они красные? Светятся даже. А на самом деле, они просто просвечивались солнцем.
Эти два сержанта по команде пистолетами в голову, и он «клюнул», что называется, в эту яму. И вот я вспомнил тут сразу, когда я убил сам немца, еще вспомнил, как переживали люди убийство или расстрел нашего, своего советского человека. Ну, пусть дезертир, но он свой человек! А я убил немца, который пришел на нашу землю. Никаких переживаний в этом плане не было.
Офицерам штрафбата приходилось непросто. У них постоянно менялся боевой состав. Штрафники искупали свою вину, и уходили. На их место приходили новые провинившиеся. Проблема заключалась еще и в том, что многие офицеры были из других родов войск. Это были танкисты, летчики, артиллеристы, снабженцы. В пехоте они воевать не умели; а из них офицерам штрафбата в короткий срок нужно было сделать профессионалов-окопников.
В пехоте воевать – совсем не то, что в небе, и даже не то, что в танке сидеть, и даже не артиллеристу, и даже не связисту. Пехотный боец – это совершенно другой боец. Поэтому мы их учили до изнеможения. С утра до ночи учили всему: и перебежкам, и переползаниям, и окапыванию. Попробуй под огнем лечь на землю и окопаться лежа, это тоже искусство. Я уже не говорю о том, как переползать, чтобы меньше было видно противнику, и больше было эффективности передвижения. А как с гранатами, особенно с боевыми гранатами, которые взрываются по-настоящему! Надо же учить не на болванках, а на самых настоящих боевых гранатах, в том числе на Ф-1, которая имеет убойную силу осколков до двухсот метров. А до двухсот метров никто не забросит гранату; в лучшем случае хорошо, если на сорок-пятьдесят метров забросит. Так что, учили всему. А некоторые вначале роптали: Как, мол, все равно на смерть идем, зачем нам это? Потом понимали, что мы их учим выживать как раз в этих тяжелых условиях, чтобы меньше было потерь, а больше было результативности его действий.
По мнению Александра Пыльцына, штрафбаты тогда были самыми боеспособными подразделениями. Элитными войсками. Потому что в них воевали офицеры уровень подготовки и ответственности которых был крайне высок. К тому же ими двигало сильное желание своими действиями искупить вину и восстановиться в звании. Бывало даже так, что, когда немцы узнавали, что на их участке наступает штрафбат, они намеренно уходили от прямого столкновения.
Мы первые в атаку пошли. Подготовились по-настоящему; и огонь вели хороший, и артиллерия хорошо поработала перед наступлением. И когда ворвались, там никого не оказалось. Настроены были на рукопашную, а там никого не оказалось. Противник почти до самого Бреста оставлял пулеметный заслон. Если мы где-то двигаемся, открывался огонь, приходилось разворачиваться в цепь… Пока доходим туда, их нет; они на машинах, оказывается, уезжали дальше, боялись штрафного батальона.
Кстати, говорят, я, правда, не могу достоверно подтвердить, что штрафники ходили в атаку стоя. То есть, не загнувшись, а вот напрямую шли, как он шел, ну вроде психической атаки. Не совсем так, конечно, но, во всяком случае, перебежками в атаку мы не ходили. Все знали, что встать под пули очень тяжело, преодолеть в себе страх, встать. А если перебежками, то лечь, потом опять встать надо, опять преодолевать страх; это сколько перебежек, столько и преодолений. А если я встал один раз и больше не ложусь, у меня нет этого страха, он исчезает, понимаете?
Как страшно было, например, при форсировании реки Одр. Тем более что я не умел плавать… и до сих пор не умею. Форсирование такой реки как Одр, двести метров шириной, это было страшно. Страшно было не вообще, а страшно было, что вдруг я утону. Когда убьют – это нормально; это нормальное явление на войне – когда убьют. И дома поймут… Тем более, два брата у меня уже погибли на войне, и я понимал, что мать получит третью похоронку – для нее это очень тяжелый удар. Но это все-таки – погиб на войне, в защиту Родины. А утонул в реке – это совсем другое дело. Перед каждой атакой, перед каждым броском – всегда страх есть, но надо уметь его преодолеть, и он уходит.
После перестройки появилось много книг и фильмов про штрафбаты. По утверждению Александра Пыльцына, они создали миф о штрафниках, который не имел ничего общего с реальностью. В конце девяностых годов Александр Васильевич решил в ответ написать свои воспоминания офицера штрафбата, чтобы в них рассказать всю правду о той войне. Например, по его словам, никаких заград-отрядов, о которых всегда говорят, упоминая штрафные батальоны, у них и в помине не было.
Так вот заградительных отрядов никогда, ни за нашим батальоном, ни за всеми другими батальонами и даже за штрафными ротам – никогда не было! И мы с ними не знакомы вообще-то. А заградотряды это отряды, которые создавались специально для того чтобы не допустить массового отступления. Вылавливать дезертиров. И они выставлялись, как в приказе было сказано «В тылу неустойчивых дивизий». Но «неустойчивых дивизий» — вот она раз где-то отступила без достаточных оснований или без приказа, вот за ней может быть и выставили заградотряд. Но это в тылу дивизий, это примерно в пяти километрах от переднего края! А батальон-то штрафной или рота штрафная – на переднем крае. Он его не видит и не будет видеть, потому что никогда штрафные батальоны не отступали! У нас штрафной батальон, как у нас говорил один штрафник, Семен Емельянович Басов, который недавно, кстати, некстати умер, в девяносто пять лет. Так вот он говорил, что наш батальон был настолько сплоченный и настолько организованный, что он никогда не отступал ни на шаг, ни на метр, ни на сантиметр! И, действительно, так было, что мне за всю мою историю, а я пробыл в штрафном батальоне полтора года. Как с декабря сорок третьего и до дня победы, до мая сорок пятого; за полтора года я никогда не слышал даже, чтобы вдруг батальон отступил и вдруг батальону заградотряд выставляли – никогда не было.
Отношение к штрафникам у командования было разное; всё зависело от человеческого фактора. Например, генерал Горбатов после удачного рейда по тылам противника освободил от судимости почти весь их штрафной батальон, а это было шестьсот человек. И вернул им звания. Другие же командующие могли месяцами держать штрафников на передовой, хотя они не раз уже совершали подвиги, подбивая танки и даже самолеты. Их не отпускали, пока они не искупят свою вину именно кровью. А однажды произошло совсем невероятное: их офицерский батальон бросили в атаку на заминированное поле, хотя только что вернувшиеся саперы сказали, что мин там нет.
Ну, всё мы обрадовались, раз нет, так хорошо! Тем более, что и проходов делать не надо. А когда пошли в атаку, оказалось, минное поле есть и его не тронули наши саперы. А мою роту пустили через минное поле. Как говорят «разминировать своими телами». Это было преступление, о котором может быть, я вначале не догадывался; я думал, раз сказали, что минного поля нет, так его и нет. А раз взрывается что-то под ногами у людей, а я вижу это воочию сам, то значит либо у немцев появились какие-то особые орудия, которые стреляют прицельно по людям, или вообще какое-то высокоточное оружие появилось в то время. Это только потом, после войны уже, когда кончилась война, командир батальона сказал:
— Помнишь, на плацдарме атаку, где много погибло?
Я говорю:
— Конечно, помню. Как же такое забудешь?!
— Так вот тогда твою роту пустили на минное поле, по приказу командарма Батова.
Пустили целую роту и у меня восемьдесят процентов. У меня было в роте больше ста человек, а осталось каких-то два десятка. Восемьдесят процентов погибло! Не погибло, может быть, там кто-то ранен, кто-то остался без ноги, мало ли, может быть живые остались. Пустить людей, зная, что это офицерский состав! Что это офицеры, которые могли бы завтра пополнить войска той же шестьдесят пятой армии. Но вот так получилось. Я в своих книгах об этом обязательно пишу. Пишу, что в недомыслии таких «высоких руководителей», как командующий армии, а может быть это была инициатива командира дивизии, к которой мы были приведены в это время. В недомыслие таких «высоких начальников» я не верю, скорее, верю в их непорядочность. Потому что другим словом я не могу назвать эти преступления, которые они совершали, ненаказуемые никем.
Лейтенанту Пыльцыну повезло в той атаке, он не подорвался на мине. И когда их добежало до немецкой траншеи всего двадцать человек, они смогли в рукопашной захватить ее, а потом долго удерживали до прихода наших частей. В том бою Александр Пыльцын подбил танк.
Вообще по его словам, везение на войне – самая важная вещь. И офицеру штрафбата невероятно везло. Из восемнадцати лейтенантов, которые вместе с ним пришли командовать в восьмой отдельный штрафной батальон, к концу войны осталось только двое.
И вдруг в середине второго взвода взрыв. Да мощный такой взрыв. И я чувствую, что у меня в грудь ударило что-то такое сильное, и я чуть не упал даже. Посмотрел, а это оказывается шпринг-мина, которая нашпигована шариками стальными, как картечь. Она выпрыгивает из земли и взрывается примерно на уровне полутора метров над землей, и огромное количество, чуть ли не три сотни этих шариков разлетаются с убойной силой. И мне один из шариков попал в автомат. И вся его кинетическая ударная сила распределилась по этому металлу, а меня как будто толкнуло, я чуть не упал. Интересно перед этим; шли, автомат у меня висит, и во время движения бьет по одному месту магазином, магазин такой не рожковый, а дисковый. Вот. И я все время поддергиваю, поддергиваю, неудобно мне уже, уже место даже набило. А у меня ординарец Женя был, хороший парень, я забыл только его фамилию, штрафник, он говорит: «Ну что Вы мучаетесь, ну подтяните ремешок на одну дырочку, он станет бить в другое место, а потом обратно опустите, то место у Вас уже отдохнет» И я взял действительно подтянул его, он стал выше. И вот в это время произошел этот взрыв. Если бы не вот это вот случайное совпадение, что я взял, подтянул автомат, причем не сам, у меня не у самого даже мысль к этому пришла, а ординарец подсказал; то этот шарик попал бы не в автомат, а попал бы как раз в грудь, и как раз напротив сердца. И я наверняка был бы, как говорят, «в мире ином».
Рита Пыльцына
В тылу, во время службы, Александр Пыльцын познакомился с девушкой. Ее звали Ритой. Она работала медсестрой в госпитале. Потом молодой лейтенант уехал на фронт; и они стали переписываться. Вскоре ее тоже отправили на передовую. Так случилось, что в конце сорок четвертого года их части оказались рядом; они узнали об этом из писем; у них был свой особый шифр. Цензура тогда запрещала указывать название местности, где воюет солдат. Они придумали, как обойти запрет: в конце письма они передавали приветы несуществующим людям, а по первым буквам имен этих людей можно было сложить слово и узнать, где ты находишься. Например, если это был Гродно, они передавали привет Григорию, Розе, Олегу, Диме, Наде и Оксане. Так они узнали, что находятся рядом и встретились уже на фронте. А спустя какое-то время они сыграли свадьбу.
Это была середина декабря, а мне через два дня присвоили звание капитана уже. Думаю, капитан, я уже сам себе хозяин, сам себе начальник, могу и жениться. Вот таким образом произошло. А потом до конца войны были – она в госпитале, я в штрафбате. А последнее время, когда я как-то случайно тоже оказался близко их госпиталя, заехал, она говорит:
— Я хочу с тобой поехать.
— Куда? В штрафбат?
— В штрафбат.
Ее отпустил начальник госпиталя, и она поехала со мной. Приехали, доложили комбату; он немножко так растерялся, а что я вроде с ней делать буду, здесь в штрафбате-то. В штрафбат женщинам не положено было быть. Я говорю, ну в медпункт, к нашему доктору Степану Петровичу. Ну и он согласился; определили ее. Она потом, когда мы брали Альдам, она принимала участие даже в боевых действиях. А потом доктор определил, что ей уже надо прекращать всякую активную деятельность, потому что она беременна.
С января сорок пятого года жена Александра Пыльцына воевала вместе с ним в штрафном батальоне. Однажды, во время боя, уже, будучи беременной, она вытащила с передовой двадцать солдат. А потом было форсирование Одра, куда первыми бросили их штрафной батальон. Александру Пыльцыну был дан приказ переправиться через реку, зацепиться за берег и удерживать его до прихода наших сил. Любой ценой. Задачу они, как всегда, выполнили. И, когда до берега добралось всего двадцать человек, они все-таки выбили немцев и закрепились в траншеях.
Радистам кричу: «Передайте, что мы уже здесь», а он мне отвечает: «Рация разбита, связи нет». Ну, что? Телефона же нет у нас, другой связи нет. Ребята уже траншею заняли. Я вернулся туда к лодке, к этим связистам и говорю: «Давайте, отправляйтесь назад, возьмите пару тяжелораненых штрафников и назад. Там доложите всё». И написал записку-донесение. Сказал и только наклонился к лодке, чтоб передать записку, в это время услышал, как будто мне около правого уха сильно щелкнул цыганский кнут!.. Вот такое впечатление. И всё, я мгновенно провалился в какую-то бездну.
Капитан Пыльцын очнулся спустя несколько часов в лодке, в которую его затащили бойцы, когда он потерял сознание. Пуля попала ему в голову. В лодке лежали убитые и тяжело раненые. Александру Пыльцыну удалось кое-как догрести до берега, и он пополз искать своих.
И вот я пополз по этой траве, которая прошлогодняя, еще не успела прорасти новая. Увидел бруствер окопа, на котором лежит немецкая каска, и немецкий термос. Ну, всё, думаю, пропал, значит, к немцам выползаю. Ну, ладно. Взвел курок пистолета – у меня уже был ТТ а не наган. Думаю, буду ползти, и если немцы, то, как говорят, первую пулю в немца, а потом себе. Вначале-то подумал, первую пулю себе, а потом думаю, а чего, я могу еще и немца убить. Первую пулю в немца, а вторую – себе. Знаете, я Вам скажу, что быть в плену – тем более, когда у нас много было офицеров в штрафбате, бывших пленных – быть в плену у немцев это не альтернатива смерти, это хуже смерти. Так что лучше смерть, но не плен.
Когда подполз ближе, смотрю, поднимается шапка-ушанка из-под закопа, а на ней красная звездочка. В то время в основном были звездочки зеленого защитного цвета. Всё окрашено в защитный цвет – и звездочки на погонах, и звездочки на головных уборах – все были защитного цвета. А эта – красная. Даже у меня резануло в глазах. Красная – значит свои. А тот увидел когда, ползет капитан с перевязанной головой, окровавленный, испугался и побежал. А я взобрался на бруствер на последних, видимо, силах уже. Упал в окоп и потерял сознание.
Его жене тогда сообщили, что он погиб. Она не поверила, и бросилась его искать на передовую. Там, под огнем противника, она спрашивала всех солдат, не видел ли кто молодого капитана-пехотинца. Искала долго, потому что постоянно приходилось помогать раненым бойцам. Наконец, один солдат сказал, что раненого в голову капитана повезли в медсанбат. Там она его и нашла, узнала по губам, потому что голова у него вся была перебинтована. Она его выходила и поставила на ноги. И когда он вернулся в часть, выяснилось, что его представили к званию Героя Советского Союза посмертно, но узнав, что он живой, ограничились Орденом Красного Знамени. Зато в его родном батальоне штрафники присвоили ему свое звание.
А. Пыльцын
Приходит командир взвода, Жора Ражев, и говорит:
— Слушай, там, говорят, тебе имя присвоили. Звание новое присвоили.
Я говорю:
— Какое? Я – капитан. Кто мне майора присвоит?
— Да нет, не майора. Штрафбатя тебя называют штрафники.
Ну, я думаю, да пусть называют, мне это приятно. Вот. А потом слово «штраф» почему-то оно постепенно отсеялось. И остался просто батей. И я думаю, как-то стыдно мне. У меня даже усы тогда еще плохо пробивались. Вначале я решил отпустить бакенбарды, чтобы соответствовать какому-то более взрослому состоянию, а потом усы. Таким образом, думаю, ну может, я теперь хоть как-то на батю буду походить.
«Батя» на фронте было самое лестное прозвище. Так солдаты называли любимых командиров, которые заботились о них и берегли. Войну батя Пыльцын закончил уже майором. В новом звании в начале мая он поехал с женой посмотреть на развалины только что поверженного Берлина. Их часть в штурме не участвовала. Штрафникам не доверяли высокую честь взятия городов.
Мы увидели Берлин впервые своими глазами. Город был, как говорят, расцвечен одним цветом – белыми флагами. Огромные белые простыни свисали с окон домов, которые еще, видимо, были жилыми. Многие дома были повреждены настолько, что казалось, что они ощерились беззубыми ртами на нас. Ну, мы вошли в Рейхстаг, расписались там на стенах Рейхстага, оставили свой автограф. Я после ранения в голову себя чувствовал не очень уверенно, но они мне подставили какой-то ящик, я на этот ящик встал и обугленной какой-то палкой написал: «Дальний Восток – Ленинград – Берлин». И фамилии свои, и имена. Я потом, правда, во многих фотографиях, которые были, не нашел. То ли его затерли другими надписями, потому что мы-то были на второй день после освобождения Рейхстага, а там писали стены несколько лет потом. Так что, могли и затеряться все наши надписи. Поэтому я и не нашел их. Хотя факт такой был.
А потом был тот самый незабываемый День Победы. Каждому из офицеров радисты протянули связь. Все ожидали объявления капитуляции с часу на час, и никто не хотел ее пропустить.
Вдруг объявили: «Подписан акт о капитуляции». Мы все выскочили «Победа! Победа! Победа!» Стали стрелять в воздух. Салют такой устроили… Стреляли из всего, что было. И наверно, чуть не все боезапасы, которые оставались после войны, все выпустили в воздух. В том числе даже противотанковые ружья стреляли; было слышно по их звуку. А у меня в то время мысль была такая – ну, хорошо, сколько сейчас пуль летит вверх! Пуль всякого рода: и пулеметы, и автоматы, и пистолеты, и даже противотанковые снарядики маленькие летят. Но они же будут падать на землю. Они же будут падать с такой же скоростью, с какой они летят сейчас! Кого-то они убьют. Кого-то, может быть, искалечат, кого-то ранят. Это же будет такое неоправданное. Неужели действительно эта пуля в кого-то попадет? Дай Бог, чтобы она ни в кого не попала: ни в немца, ни в кого. Потому что это же радостный праздник, как он может быть омрачен чьей-то гибелью!
А спустя несколько месяцев, в августе сорок пятого, у него родился сын. Так закончилась война для офицера штрафбата Александра Пыльцына. Много лет спустя, когда дети уже выросли, они все время искали отца в документальных фильмах про войну и спрашивали: Где он? А он отшучивался, потому что знал, что штрафбаты никогда не снимали и корреспондентов к ним не пускали. Они были под негласным запретом; их часть никогда не упоминали в официальных сводках, как будто ее и не было вовсе. Такая вот была у штрафников и их командиров Великая война.
Текст для www.world-war.ru подготовила Арина Шевцова
Читайте другие материалы с Александром Васильевичем Пыльцыным:
Loading ...
