Конец войны: студенческая жизнь

Ленинград.

С картонным немецким чемоданчиком, в шинели и сапогах добрался трамваями, расспрашивая доброжелательных горожан, до далекого от вокзала института на Лоцманской № 3. Большой параллелепипед.

В кадрах приняли тоже приветливо.

– Поезжайте в общежитие, устройтесь, а завтра поговорим.

Общежитие на Петроградской стороне, недалеко от Петропавловской крепости, рядом с домиком Кшесинской. Прекрасное место. По пути все всматривался через замерзшие окна трамвая в чудеса мирного города-красавца: дворцы, мост, крепость. Комендант, пожилая женщина, тоже приветлива.

– Уже поздно, переспите на диване в Красном уголке, а утром куда-нибудь вселимся. Кипяток у нас есть на каждом этаже. Пойдемте, я вас провожу.

Уголок – две большие смежные комнаты, разделенные большим арочным проемом. Мягкая мебель, яркий свет, полно легко одетой молодежи, в основном не воевавшей, школьного выпуска. Красивые, кажется, девчонки. Совсем какой-то праздничный мир! Когда я слышал смех последний раз? Не знают пока они, что я ущербный, не настоящий военный, не чистый фронтовик, за которого, возможно, меня принимают. Узнают – отвернутся, небось.

А вот и рояль заиграл. Рахманинов, прелюдия до-диез минор! Десятилетия спустя читаю: «Во всей русской музыке впервые так органично и совершенно прозвучало то суровое и мужественное, то тревожное и скорбное, то жалобная мелодия – тема сомнений, душевных страданий…». «К Рахманинову постоянно обращались, не написал ли он о человеке, заживо погребенном в землю, не связана ли мелодия с историей каторжан в Сибири». (О. И. Соколова) Горячо…

Девчушка явно обучалась «для себя», без трактовок и оттенков звучания. Играла бодро, громко, мажорно. И как это соответствовало настроению присутствующих, как это призывно волновало меня. Сегодня 14 декабря! Сегодня мне 23 года! Я старше тут всех, седой. Прошло четыре с половиной года, как я перестал быть студентом, и каких года! Наверно, я отупел, перезабыл все. Наверное, меня «разоблачат», забракуют, не дадут учиться. Будь что будет. Был честен.

А аккорды все громче, все увереннее! Будем бороться! Ах, милая девочка, как ты поддержала. Я любовался суетой ребят, радовался и грустил. И чувство уверенности, стремление устоять, подняться, доказать все крепло.

Утром мне дали койку в комнате 523, потеснив пятерых однокурсников. Ребята приняли дружелюбно. Все молодые, не воевали. В институте рассмотрели мои бумаги, выданные в Николаеве. Там сохранились, оказывается, довоенные документы, свидетельствующие об успешном (все пятерки) окончании двух курсов.

– Пятый семестр кончается через 2 недели. Вы его не прослушали. С первых чисел января надо сдавать 6 экзаменов, а до этого 12 зачетов. Да и подзабыли вы все за эти страшные годы перерыва. Что будем делать?

Н-да! Ситуация. А идти вновь на 4-й семестр – это же терять еще год. И так потеряно достаточно.

– Попробую сдать за пятый.

– Гм, попробуйте, не получится – вернемся в четвертый. Пойдемте, я представлю вас вашим новым товарищам.

Группа, человек 25 – пополам ребята и девушки, смотрели с любопытством: откуда вдруг в конце семестра свалился этот старик. Сразу заметили, что писать мне не на чем и нечем, поделились. Сразу поняли ситуацию с зачетами и экзаменами. Совершенно по-товарищески, даже по-матерински сочувственно, одна девушка, назвав меня тут же Колькой, заявила:

– Вот расписание экзаменов. Первый – 2-го января. Сначала нужно сдать зачеты. Мы дадим тебе конспекты лекций и поможем с зачетами. Начинать надо с этого. Пойдем на кафедру и в лабораторию, договоримся. Они должны сделать тебе исключение. Сразу два чувства охватили меня: благодарность и настороженность. Первое понятно. Второе – а не атака ли это на мою независимость? Смотрю в глаза. Опыт прожитых лет однозначно подсказывает: говорящая искренна, никаких поползновений на личность нет. Пожалуй, покровительство, сочувствие. Принимаю в полном объеме с молчаливой благодарностью. То была Мила Клейман. Потом вышла замуж за академика. Сейчас с ним живут в Америке, г. Лос-Анджелес.

Весь месяц никаких отвлечений – каждая минута зубрежке, сдачам, редкому глубокому сну. Ничего не вижу вокруг. Закончил сессию вместе со всеми. Итог – пять пятерок, одна четверка по металловедению.

Сразу жизнь в корне изменилась, стала нормально студенческой. Время, правда, было не разгульное, голодноватое и безденежное. Помогал доппаек «за успехи в учебе» (тушеная капуста) и повышенная стипендия. Продал костюм, подаренный Карлом Вайтушатом (и что за славный был мужик!). Костюм хороший, impregnirt mit Ramasit, luftdurchlassig, Wasserabstossend. Главное, появилась возможность окунуться в ленинградский мир искусств. Кирилл Токарский, коренной питерец, блестел не только очками, но и особым лоском знатока. Мила и Элла постоянно, ежедневно планировали походы в театры и музеи. А что значило через полгода после шахты и лагеря попасть в залы Эрмитажа! Русского музея! На балет или оперу в Кировский! А на симфонических вечерах в бывшем дворянском собрании! И в драме, и в театре Аркадия Райкина. А потом делимся впечатлениями. Каков бас! Кончак, мощный и коварный, предлагает Игорю «Булла-а-а-т». А? Где видано-слыхано? А Сергеев и Дудинская? Алла Шелест (оказалось потом, в разговоре со старшим военпредом Ващиленко через десяток лет, волновавшая молодежь и военных училищ). Семирадский, будучи юнцом, самоуверенно и нагло, конечно, спорил с самим маститым Стасовым о первозначности красоты в искусстве, украсил своим «Судом Фрины» последний по маршруту зал Русского музея. Той самой Фриной, которой Бальзак посвятил одну из анекдотов-новелл своих «30-и смелых историй». Красиво, ничего не скажешь. И старцы – греки, приложив руки козырьком ко лбам, стараются, для объективности, видимо, суждений, не пропустить никакой мелочи в оцениваемом предмете. Яркое солнце Эллады, синее море… Рядом – «Смерть Нерона» Смирнова. Робость и отвращение прислуги, все еще боящейся тирана-самодура, распластавшегося в крови на плитах парка у глухой стены ограды. Щемящее чувство дополняет упырь-младенец, душащий лебедя, испускающего струю воды – мраморный фонтан загородной римской дачи. А скульптурные портреты Шубина! Надо заставить камень вздернуть нос императора Павла! А ведь таких портретов три десятка! Чем измерить талант мастера и духовную ценность произведения искусства? Много единиц придумала наука, самые сложные явления материального мира измеряются и сопоставляются. И число их растет. Многие ученые обессмертили себя – открытые ими названы меры именами первооткрывателей: герц, кулон, ампер… Искусство, древнейшее из продуктов духовности человека, осталось неоцененным. Так и говорят – «бесценное», имея в виду «особенно ценное». Талант, единица таланта, две единицы, двадцать семь? Сколько миллионов единиц таланта в Русском музее? В русском народе?

… И часто, среди этой громады единиц таланта, вдруг прорезается тифозный барак, жижа только что живого товарища, брызгающая на лица в шахтной клети (отклониться-то некуда, тесно).

Бархатно-мягкий тенор Александровича. Но такой тихий (певец дорожит связками), что задние ряды устремляются к рампе. Мравинский буйствует у пюпитра, оркестр гремит Бетховеном, плачет первым концертом Шопена, тревожит душу 6-й симфонией Чайковского.

Вася! Я постараюсь доучиться, послушаю и посмотрю за двоих, а потом и поработаю тоже за обоих! Я оплачу свой долг! Пойду на вечерние лекции по изобразительному искусству в дворцовый театр Эрмитажа, не пропущу ни одной! Я буду ходить на все выставки в Ленинграде, а потом и во всех городах, где доведется бывать. И ты будешь всегда со мной. Пусть об этом никто не узнает: кому до этого дело. Важно, что мы рядом. Ты еще поможешь мне – впереди жизнь, работа, неизвестность – ведь я тут на сомнительных правах, человек случайный.

В то время радовался и грустил весь Ленинград. Да и весь Союз. Ленинградцы воскресали и физически и духовно – первые, замерзшие, голодные. Страна напрягалась помочь жителям города. Поначалу ограничили въезд, чтобы не усугубить проблемы. Возвращались эвакуированные, дозволено въезжать студентам. Но рвался и прорывался, маскируясь в солдат, разный люмпен. Начались грабежи. Пострадал и я. Уголовного типа мужик в солдатском обмундировании с подручными создали давку, этот строит мне разные рожи. Пока я наблюдал это представление, на остановке народ схлынул, я схватился за карман – пусто. А ведь там были сохранившиеся в плену солдатская книжка, студенческий билет, довоенный и теперешний, продовольственные карточки, паспорт, часть стипендии. Все это пригодилось уголовнику. Небось, и паспорт и красноармейская книжка долго были хорошей крышей. Годы спустя я не мог предъявить документы об участии в войне, и это сильно мне вредило. Сволочи – они всегда найдутся.

Для диплома мне предлагается тема несекретного профиля. Мне одному из группы. Все ясно: не допущен, никаких иллюзий.

Преддипломная практика. Четверо – все из нашей комнаты, выбираем Арктику, Главсевморпуть. Едем в Архангельск. Получили направление мотористами на дизельный ледокол американской постройки, полученный по ленд-лизу во время войны. Пару дней на осмотр города, Соломболо, купания – для памяти и никак не для удовольствия (холодно) в Белом море. Черное у меня было, Желтое и Красное будут.

Каблуки, особенно каблучки четко тукают по дощатым тротуарам, особенно утром под окном гостиницы. Величественный Петр. Широкий проспект. Ледокол невелик, много меньше наших «утюгов» с паровыми машинами. И как это трудно было, видно, конструкторам решиться на столь несовершенную технику! 12 котлов, угольных! 4 смены кочегаров, по 2 человека на котел. 100 кочегаров! А бункеровка? Сотни тонн угля, вручную с тачками да бадьями в условиях Диксона, например. Его еще надо туда завезти и выгрузить. Кошмар. И все – ради необходимости частого реверса: ледокол должен долбить лед повторными ударами. Машина позволяет – дизель нет.

А вот американец реверсировал. Во-первых, у него 6 дизелей по 2 тысячи сил (мощнее наших утюгов). Они работают на генераторы, а те – на 3 электродвигателя, легко реверсируемых (один винт тянущий, в носу). Система качки – мощные насосы перекачивают воду в бортовые отсеки. Это для продавливания льдов бортами. Компактность, мобильность, нет котлов, кочегаров, угля! Заправка дизтопливом на полнавигации без участия рук. Правда, дизеля Фербенкс-Морзе при всей компактности (два коленвала, встречные поршни; Харьковским заводом им. Малышева точно воспроизведены под маркой Д-100. Мне пришлось их ремонтировать как старых знакомых в цехе № 19 Севморзавода через 20 лет) настолько шумны, что вахта обменивалась только условными жестами. И первые пару часов после смены в голове такой шум, что и спать невозможно. За температурой и давлением масла, температурой охлаждающей воды следит автоматика, регулирующая открытие соответствующих клапанов, и ревом сирены и миганием лампочек извещая о наступлении предельных значений.

Практически дежурство сводится к подтиранию масляных подтеков, уборке льял, ведению вахтенного журнала, проверке работы автоматики по приборам. Загрузка двигателей задается с мостика.

Во время качки ситуация меняется. Спускаясь по крутому трапу в машинное отделение, испытываешь то взлет, то проваливаешься в пропасть. При реве двигателей, дыме от горящего масла, жаре от моторов – всех этих прелестях, ударяющих в тебя при проваливании на волне, кажется, летишь в ад, смердящий и пекущий. Голова кружится, желудок выворачивается… Пересиливая, спускаешься, ложишься на слани, распираешься ногами, чтоб не покатиться. Мутит, тошнит. Только смотришь на стрелки приборов и ждешь смены через четыре часа. За сутки дежуришь дважды.

Во льдах качки нет. А при стоянке и вовсе благодать. Снимаем схемы систем, чистим теплообменники, набиваем сальники, меняем или добавляем масло, подтягиваем крепеж. Практика была трудной и интересной. 33 раза встречались с белыми медведями. Одного убили – шкура понадобилась старпому. Красивый, крепкий моряк. Говорят, был старпомом на теплоходе «Россия» и списан оттуда за провинность – какая-то старушка-американка споткнулась при выходе в Нью-Йорке на трапе. Фотография медведя, поднимаемого на палубу, есть у меня в пакете арктических снимков. Кстати, котлеты из медвежатины разят рыбкой. Вот несколько записей из дневника.

16 июля 1948 г. — В 12.00 , как только заступили на вахту, по сигналу RUN запустили дизеля, в 12.20 отошли от пирса.

17 июля. Первая ночь с беспрерывным солнечным светом. Прошли Кольский полуостров. Немного качнуло.

20 июля. Вывели «Н. Бауман» на чистую воду, сами ринулись в Карские ворота. Получил радиограмму: «Здорова желаю благополучия счастья» от мамы. Ответил: «Привет Арктики здоров», хоть температурил. После вахты, лежа в койке, засыпая, слышу шум, визг поросят, кваканье лягушек, блеяние коз – все результат очумения на вахте, шума дизелей. Шум мотор-генератора (вспомогача) показался треском цикад в Воронцовском парке – здесь, в Карском море, среди льдов, грохота дизелей – звуки Алупки.

24 июля. Вывели «Бауман» и «Леваневский» на Диксон. Мы с «И. Сталин» возвращаемся через лед назад за транспортами. Пересекаем Карские ворота в четвертый раз.

25 июля. Утром с «И.С.» встретили «Ермака», «Севан», «Хасан», «Бухару». Поломали две лопасти правого винта. Виделись и говорили с ребятами, практикующими на «И.С.» и «Е». Идем на ремонт в Молотовск.

29 июля. Прибыли в Молотовск.

31 июля. Был на заводе. Огромный, культурный. Хороши сварные швы.

4 августа. Заводят новый винт. «Заводи линь носовее, повируй левый кормовой. Стоп так».

9 августа. Ремонт закончен. Вышли в 9.30 в море.

12 августа. Обогнули Новую Землю – 3º. Айсберг метров 10-15 над водой слева.

13 августа. Стоим. Неизвестно где, неизвестно зачем. Секрет!

15 августа. Где-то Северо-восточнее Новой Земли шли на Ю-Ю-З. Нашли «Петрозаводск» и либерти «С. Киров», топаем во льдах и тумане. (Через 20 лет «С. Киров» капитально ремонтировал в Севастополе в качестве главного технолога завода. «Привет, старина!»).

19 августа. У острова Ушакова охотимся судном за медведем. Рулевой направил форштевнем. Медведь в воде повернулся на спину, оттолкнулся (в глазах был страх), вылез на льдину, отряхнулся. Судно дало гудок, медведь бросился убегать. Они боятся гудков: во льдах, ведь, вечная тишина.

Вечером играли в футбол на льдине (есть фотография). Вдруг с судна мегафон: «Осторожно, к вам крадется медведь. Высылаю вахтенного с ружьем». Все обошлось.

1 сентября. Утром взбирались на айсберг метров 25 высотой. Целый день бились всеми 6-ю дизелями со льдом. Прошли менее мили.

11 сентября. Диксон. Рыба ловится мешком.

4 октября. Тикси. «Ресторан». Столы голые, графины с водой. Чтоб разбавлять спирт. Стены разукрашены тропической растительностью, буйство красок и фантазии. Видно, длительными зимами люди тут бредят теплом и красотой джунглей.

7 октября. – 14ºС. Первое северное сияние.

9 октября. С 13 часов сидим на мели. Ветер 9 баллов.

15 октября. После многочисленных попыток слезли с мели. Благо был песок. Работали всеми дизелями, качали судно системой качки (вот когда пригодилась!). Прошедшие дни – тревога и тоска. Читал стихи Надсона (сам с ума схожу, а он еще жарче поддает). Сегодня в институте началась работа над дипломом, а мы застряли, в темноте, в буре, сияния стали зловещими. Помочь никто не смог: на горизонте видели ледоколы спасателей, но подойти к нам они не могли. И вот капитан решился ползти. Сначала спустилась на лед палубная команда, долбила лунки, мерила глубины. Определились с рельефом дна. И поползли. Редкостный опыт – ползком по песку 80 метров.

19 октября. Вернулись в Тикси. Замерили зазоры в дейдвудах: левый 30 мм, правый 22. Ужас! Вот тебе и цена ползания по песку.

22 октября. 02.30 запустили дизеля. Тихим ходом двигались. Из-за сильной вибрации, ударов валов в дейдвудах нас на буксире доставили в Мурманск. 6 суток от Диксона – дикий шторм Баренцева моря. Не ели, не пили, валялись в койках и проклинали весь свет. Чемоданы летали от борта к борту, двери хлопали – никто не мог встать. На судне не укачались 3 человека – капитан, старпом и боцман. Команда клялась сквозь брань, что спишется на берег, больше плавать не пойдет. Ледокол – как яйцо, гладкие борта, качается беспрепятственно. Ужас.

В Мурманске ожили. Побрились. Поели. Получили зарплату. Ого! По 2 с половиной тысячи! Таких еще не бывало. Скорее в Ленинград. Первым делом решили шикнуть: купили вскладчину громадный торт и поехали в общежитие, где проживали наши однокурсницы. Прямых личных связей не было, но вроде все свои, проучились 3 года вместе.

И тут нас ждало неожиданное охлаждение. Никто нас не ждал. Девушки заняты своими личными проблемами: пора определяться с брачными вариантами. После диплома все куда-то разлетимся. А мы, четверо, в женихах не числимся. Но вежливость и долг гостеприимства взяли верх, нас постепенно стали замечать, привечать. Собралась случайная компания, торт был съеден, мы покрасовались… Это был последний мой «выход в общество».

Все писали и чертили дипломы в специальной аудитории, охраняемой и пломбируемой. Я – в общежитии. Ощущение – ты заразный, и только долг здоровых обязывает их общаться с тобой.

Чего еще искать? Пред бурей испытаний
Изжита жизнь до дна! Назад не воротить
Заносчивых надежд и детских упований!
………..
Как горд я был тогда, как был нетерпелив,
Как слепо подставлял я грудь мою ударам!..
Я, как Икар, мечтал о светлых небесах!..
Напрасные мечты! Неопытные крылья
Сломились в вышине и я упал во прах,
С сознанием стыда, печали и бессилья!
Надсон «Весной».

Что-то в этом роде и у меня, Семен.

Ты, бедняга, сиротой во враждебном окружении, больной, талантом твоим страдать покорил петербургских барышень, собиравшихся дружно порыдать на твои поэтические вечера. Мне страдать не к лицу. Но куда деться ночью?

Довольно!.. Догорай неслышно день за днем
Надломанная жизнь! Тяжелою ценою
Достался опыт мне! За ярким мотыльком
Не брошусь я теперь, не увлекусь мечтою!
Пускай венки побед других к себе влекут,
Тех, кто кипит еще отвагою орлиной.
А мне хватило б сил на мой заветный труд
На незаметный труд, упорный, муравьиный.
Перечитывал, вздыхал, томился.

(Тикси 18.10.48. 0330).

 

Через 3 года в этом самом Тикси вместе с начальником этого пароходства в качестве главного инженера Северо-Якутского речного пароходства я буду встречать начальника Главка из Москвы, прибывающего с большой свитой на ведомственном самолете Главсевморпути. Но тогда, на глазах у всего института так «отличить» нечистого от чистых: вот он, полюбуйтесь – изменник, доверять ему нельзя! Однако, кто судит? Весь состав института пережидал войну в Горьком. Однолетки многие тоже. А те, кто воевал, те понимали. Никто не спросил, как случился грех, насколько грешен. И грешен ли. Значим сам факт. Все.

Но человек, пока жив, чувствителен. В шахте, в подземелье, прекрасная акустика. Бывало, оставался я у клети один:

Бейте оковы, дайте мне волю!
Я научу вас свободу любить!
Или:
Дывлюсь я на нєбо, та думку гадаю,
Чому я нє сокил, чому нє литаю?
Чому мєни Божє ты крылєць нє дав?
Я б зємлю покынув, та й в небо злитав!
Далєко за хмары, подали вид свиту
Шукать соби доли, та сєрцю привита
У сонця, у зирок свободы прохать
И в свити их яским сєбє показать.
Или:

… Позором стал я земли родной! Ария Игоря.

То была личная, потаенная тоска. Там товарищи не должны были ее видеть. А увидели бы – поняли, посочувствовали.

А тут? Кто протянет тебе руку? «Всеобщая ненависть и презрение трудящихся». Те самые, которые висели над тобой с 19 мая 1942 года. С тех пор два голоса постоянно спорили во мне:

Объективный:«А что ты хотел? Так и полагается преступившим клятву!»

Субъективный: «Но я ведь ничему и никому не изменял, я боролся!»

О.:«Лучше смерть, чем позор плена».

С.:«Я не поднимал рук. Я держал оборону до последнего. Считал позором удирать, когда еще можно сопротивляться. Я был ранен».

О.: «Тем проще было самоубийство».

С.:«Я видел молодого замполитрука, перерезавшего себе горло и бившегося в судорогах, а кровь пузырилась из раны. Я решил, что лучше попытаться убежать или умереть красиво, гордо, поучительно для других».

О.:«И все же этого не случилось».

С.:«Я трижды пытался убежать. Я искал красивой смерти. Меня выводили перед строем в лагере и изобразили расстрел».

О.:«Но ты жив, и чем докажешь?»

С.: «Мне достаточно, что я считаю себя честным человеком».

О.:«Вот и считай. А к обществу претензий не вынашивай».

И так всю жизнь.

Например. Посадка этапа в вагоны. Толпа рвется вперед занять угол получше. Я не лезу, сорок пять в вагон все равно войдут. Мне достается, конечно, лечь у параши. На ходу вагон и парашу качает, содержимое иногда выплескивает. Попало за шиворот.

С.– Почему? За что?

О.– Поделом. А что ты хотел, пленник?

В апреле 49-го защита дипломов. Распределение.

После войны учебные институты, конструкторские бюро, исследовательские институты растут, жаждут молодых специалистов. Почти все из моей группы распределены именно туда. Я и Шишкин – первые по оценкам. Он остается при кафедре – меня в Пеледуй. Преподавателем техникума. Что это, где?

Просидев час в приемной ректора, понял – со мной говорить не будут. Несколько дней, пока оформляются документы, я молча пролежал на койке, никуда не выходя, с томиком Надсона.

От пошлой суеты земного бытия
Я душу оградил сомненьем и страданьем.
И, как в былые дни, не вспыхнет грудь моя –
Ни гневом праведным, ни пламенем желанным.
Мне все равно теперь, как ни мути судьба.
И чем мне не грози житейская дорога, –
Я молча все приму с покорностью раба
И с дерзостным величьем полубога.
Но не успел еще я сердце отучить
От тайных грез, друзей ночей моих бессонных…

Силен, Семен. Люди мы с тобой разные. Сближает возраст и претензии к судьбе.

Субъектив: Вася! Не грусти, не сомневайся. Обидно, конечно, что нас с тобой общество или, лучше сказать, государство ставит к позорному столбу, а тем, кто удирал и прятался за «освобождение от призыва», теперь неограниченное доверие. Мы-то доказали! Свидетели – немецкие шахтеры, ячейка коммунистов Гюльса. Никто этого не хочет знать, судят мучеников, славят грешных.

Объектив: Видишь ли… Во-первых, объективно говоря, ты нарушил присягу, и этот акт должен иметь общественное звучание потомкам в пример. Во-вторых, вас сейчас миллионы, таких вот «праведников», поди разберись, кто без кавычек. Терпи, трудись. Время и труд… – знаешь народную мудрость.

Ребята, чувствую, в большинстве сопереживают. Но молчат. И правильно делают. Себе навредят, мне не до состраданий. Славная девушка, Таня Крестьянинова, обычно мягко так, по-доброму смеющаяся, вытащила меня на воздух, в парк при Петропавловке. Сквозь смех, чтоб поддержать, да, видимо, и самой определиться, прозрачно намекнула, что верит, что готова разделить участь.

– Ах, Танечка! Как я могу об этом сейчас судить? Мне нужно понять, кто я Советской власти, что будет со мною. Как могу я рисковать жизнью близкого человека, на что я его обреку. Когда бы жизнь семейным кругом… Ты чиста и свободна, а я… Я хуже, чем никто.

Хлынул дождь, пригнулись под плотную сирень. Смеемся.

– Вот видишь, – дышит Татьяна, – хоть ты и не Евгений, а сцена признания ее (и рассудочного ответа его) – точно по Пушкину.

На тридцатилетие после окончания института собрались в Ленинграде однокашники. Настойчиво приглашали меня. Я не поехал, о чем очень жалею уже почти двадцать пять лет. Саша Туровский и Яков Года прислали мне письма-отчеты. Меня ждали. Девчонки признавались в симпатиях ко мне, некоторые со смехом утверждали, мол, был кумиром. Не знал.

Таня вышла замуж за однокашника-фронтовика. Стала вторым секретарем Парткома громадного судостроительного завода в Комсомольске-на-Амуре. А в 1965 году мы встретились с ней в Хабаровске. С группой работников Севморзавода перенимали опыт в командировке на Дальний восток, а Таня – председатель Райсовета. На машине она повезла нас по всему району, показала, где и что строится, где роют траншеи для водопровода, где общественные здания. Серьезно, по-деловому, по-товарищески. Вечером посидели в ресторанчике, повспоминали, погрустили. Я в этот день получил телеграмму с родного завода с поздравлением о награждении Орденом Трудового Красного Знамени. Отметили. Больше не виделись. Обменялись несколькими письмами. Ее трое детей где-то успешно действуют. Она живет в г. Кириши. Привет, Таня, спасибо!

А наблюдения? Уже много позже узнал, что один из близких товарищей, вежливый, предупредительный, сдержанный, и был самым-самым. Потом и в министерском масштабе. То-то я удивился, что при его очень скромных задатках такая карьера, так легко сходили с рук возмутительные поступки, о которых нет места и охоты говорить.

 

Продолжение следует.

Воспоминания записаны 3 декабря 2003 года.

Переданы для публикации на сайте www.world-war.ru
внучкой автора Марией Телегиной.