Комсомольские истребительные отряды

Алексей Шаболовский

Конец сентября 1941 года, Москва, вечер. В кабинет секретаря Коминтерновского райкома комсомола вызывают по одному. В приемной несколько парней, все рослые, крепкие, все спортсмены. В кабинете душно, глубокий полумрак – верхний свет не горит, а на окнах тяжелые маскировочные шторы. За ними улица Петровка.

Войдя в кабинет, я не сразу заметил, что поодаль от стола, в полутьме сидит еще один человек. За весь «прием» минут пятнадцать – он не произнес ни слова. Секретарь заговорил не сразу – несколько минут писал что-то. «Ты что теперь делаешь? В школе?» — обратился он ко мне. «Не, на заводе Маленкова. Третий месяц, учеником токаря». – «Ну… (он немного помедлил) к немцам в тыл хочешь?». – «Конечно, хочу!» — выпалил я уж слишком, наверное, поспешно, потому что секретарь досадливо поморщился и недовольно скрипнул стул, на котором сидел таинственный человек. Мою спину и шею покрыла испарина, тяжело застучало сердце, беспорядочно роились горячие мысли и рисовались мне картины, но все почему-то из времен Отечественной 1812 года.

«Ну что ты глаза закатываешь? Что ты брякаешь с ходу? — услышал я голос секретаря, плохо понимая, о чем он – Я же тебя не на пикник приглашаю – на войну! На смерть, возможно! Понял? А черт…» — Он устало закрыл глаза, расслабился. Потом взглянул в темноту на незнакомца. «Ладно, иди в приемную, посиди, подумай. И пока – ни слова».

Я поднялся и тут разглядел, что незнакомец был одет в милицейскую форму. Потом уже выяснилось, что это будущий наш командир отряда.

Истребительные комсомольские отряды – так назывались небольшие подразделения, формировавшиеся в райкомах комсомола под покровом строгой секретности, в то особо тяжелое для столицы время. Их штаб-квартира располагалась в угловом доме на Трубной площади. Старый двухэтажный дом с просторными подвалами, где хватало места и небольшим казармам, и учебным классам, и даже тиру. В верхних этажах, над землей, — тихое учреждение: «Дом крестьянина» называлось, а в подвалах шла своя напряженная жизнь. Здесь поспешно, целыми днями, учились мы пользоваться кинжалом и немецким ручным пулеметом «МГ-34». Здесь осваивали азы подрывного дела. Потом за городом, в строительных затихших карьерах на Варшавском шоссе бросали мощные противотанковые гранаты, разбивали толом старые телеграфные столбы и учились применять очень сильное термитное зажигательное приспособление.

С бойцами других отрядов почти не встречались – это не разрешалось. Мы только чувствовали, что по соседству, за массивными стенами подземелий идет такая же, как у нас, напряженная учеба, и тир занят с утра и до позднего вечера. И, может быть, совсем рядом училась стрелять московская десятиклассница Зоя Космодемьянская, что перед казнью назвала себя почему-то Таней. Девушку фашисты повесили и ее страшная фотография с обнаженной грудью и обрывком веревки на девичьей шее, обошла Россию.

Что чувствовали мы тогда, пробираясь ночью после занятий в отряде по совершенно темным, пустым и таким родным московским улицам? Может быть, самое яркое — это владение ночным пропуском, как причастность к чему-то очень взрослому: город был на осадном положении. И небольшой, плоский немецкий пистолет (в кармане, не в кобуре!) пока еще без патронов – для привыкания.

А по первому снегу, по первому морозцу, ночью переходили, точнее, переползали мы линию фронта недалеко от маленького городка на Оке.

Первая наша диверсионная операция в тылу врага прошла неправдоподобно легко и просто. Миновав без всяких осложнений линию фронта, мы на лыжах прошли лесами километров двадцать. Прошли быстро, несмотря на тяжелые рюкзаки и двое собранных из запасных лыж саней-волокуш. Ночью то шел густой снег, то открывалось звездное небо. Луны не было. День провели в брошенной хозяевами посреди леса маленькой избушке. До цели нашего похода – деревни Холмино – километра два.

Нас было десять человек во главе с мрачным, молчаливым милиционером лет тридцати пяти. Его звали Кирилл и, кроме того, что он родом из этих Серпуховских краев, и что воевал в финскую, мы ничего больше о нем не знали, включая фамилию. Всем остальным «бойцам» по 18 лет еще не исполнилось – все мы должны были учиться в десятом классе. Как того требовала строжайшая конспирация, не знали мы и о цели нашего рейда. Задание получал командир. А нам все было ново, незнакомо и интересно!

Всю ночь, пока мы шли к цели, где-то далеко, за лесами раскатисто громыхали взрывы. Тогда мы еще не могли различать, когда выстрел, а когда разрыв снаряда или мины. Всю ночь по небу вспыхивали, колыхались, трепетали разноцветные световые миражи. Вдоль долины реки Оки, где проходила линия фронта – сплошной световой канкан: белое, медленно пульсирующее, почти постоянное зарево осветительных ракет, и ярко — красные, зеленые и лимонно-желтые отсветы сигнальных. А в стороне Тарусы – зарево пожаров, багровое, нервно мерцающее, то угасающее до темно-красного тления, то вспыхивающее взрывом и полыхающее, как в печи. И кажется, что за многие километры слышно, как трещат в морозном воздухе снопы вьющихся над пожарищем искр… Большая смерть гуляет по заснеженным берегам красавицы Оки. Сотни исковерканных трупов стынут в снегу. Трупы в серых русских шинелях и в куцых жидко-зеленых немецких френчах. А мы, восемнадцатилетние, здоровые и веселые, тайно пробираемся по ночному лесу и отчаянная молодость и безотчетная жажда жить не допускают, отвергают возможность конца для каждого и мысль о безвременной, сегодняшней смерти, как невозможное, противоестественное.

Перед рассветом следующего дня командир и двое ребят, в том числе и я, выбрались к опушке леса, откуда деревня была видна целиком. Она протянулась одной односторонней улицей, сбегающей к небольшой речке. С противоположной стороны лес подступал к самым огородам. С нашей стороны склон был без леса и лежал чистейшим снеговым одеялом метров на 400-500. В бинокль можно было рассмотреть все, что происходило в деревне. В нижнем конце улицы, у самой речки, стоял небольшой рубленый пятистенок на кирпичном фундаменте, бывшее почтово-телеграфное отделение. К нему сходились четыре линии проводов на столбах. Одна электрическая, три остальных – линии связи. Разрушить это хозяйство и было нашей задачей.

Мы наблюдали деревню до сумерек. Многие дома пустовали. Немцы -связисты, человек сорок, жили в двух избах посреди деревни. Днем никакой охраны не было и только в сумерках, когда немцы перестали суетится и засели по избам, у крыльца службы и вокруг жилых изб заходили хорошо укутанные часовые.

Мы ушли на заимку и к полуночи снова вернулись к деревне. По диспозиции один из нас должен бросить противотанковую гранату и бутылку с горючей жидкостью в открытые сени крайней избы, где жили немцы. Другой тут же бросает гранату на крыльцо службы, чтобы закрыть выход и сбить часового. А с противоположной стороны, где были помещения с аппаратурой связи, следовало забросить внутрь полный разрушительный комплект и всем уходить. На опушке леса, в трех местах, нас, ударную группу, ожидали с лыжами трое товарищей. И все пошло как по маслу: глухо, почти без световой вспышки, рванула первая граната. Громко и протяжно затрещала рухнувшая крыша над крыльцом, и через несколько секунд сени запылали. С минуту в избе не было слышно никакого движения. Потом треснул ставень, посыпалось стекло, и я увидел, как из выломанного окна вывалилась одна, потом другая фигуры в белье. Тем временем ахнула граната с противоположной от нас стороны служебного дома, заорал часовой, и наблюдать уже больше было некогда. Рядом вскочил на ноги и с криком бросил гранату Серега Колгушкин. Взрыв прогремел где-то над самой головой, и меня сильно ткнуло лицом и грудью в снег. Я с трудом вытащил провалившуюся в штанину, бутылку с горючкой и швырнул ее в окошко, хотя это было лишнее: в доме уже бушевало яркое пламя.

— Тикаем!…- завопил Колгушкин и бросился бежать. Я обернулся к лесу, но ничего не увидел.. – темень! Отчаянный страх сдавил затылок, дыхание остановилось. Я тер лицо и глаза снегом и уже готов был окликнуть Серегу, но тут увидел звезды и понял: меня ослепило термитное пламя. Мгновения тянулись вечностью, и ужас не проходил… Но вот я увидел недалекую изгородь из жердей и Серегу, удирающего, что есть духу. Я бросился следом.

Часа через два все десять, целые и невредимые, счастливые и возбужденные, собрались в избушке. Мы пребывали в состоянии непреодолимого, буйного восторга. Как после удачной массовой мальчишеской драки. Справедливой драки. Мы в один голос рассказывали друг другу о минувших событиях: — «Как я ее… (гранату). А он меня… (это взрыв). А они из окошка… (это немцы)…».

Мы переночевали и, когда вновь стемнело, оставили избушку, чтобы подобраться поближе ко второму объекту нашего рейда. Кирилл снова вел нас лесами. Шли медленно, осторожно, не так лихо, как в первую ночь. Несколько раз пересекали хорошо наезженные дороги. За лесами по-прежнему плескались разноцветные вспышки ракет, и постоянно то затихал, то нарастал гул артиллерийской канонады.

До рассвета было еще далеко, когда подошли к небольшому поселку – несколько почти целых домиков у перекрестка двух автомобильных дорог и плоуразбитая котельная с поваленной черной трубой. Мы стали ждать утра. А когда рассвело, то обнаружилось, что в поселке наши. Оказалось вчера, под вечер, прошло местное наступление, и передовая на этом участке откатилась на юг. Так, преждевременно закончился наш первый диверсионный рейд. Через несколько часов мы снова были в Серпухове, оставили наше снаряжение и уже поздней ночью попрыгали с белой фронтовой автомашины на Трубной площади в Москве.

Во второй рейд нас отправили через пару дней, в первых числах декабря, и мы снова пробирались через линию фронта, в том же районе, что и в первый раз. Мы опять без потерь прошли передовую, но появление отряда в тылу уже не было для немцев неожиданностью. Две ночи мы медленно продвигались на юг и подошли к городу Алексин, вблизи которого предстояло атаковать немецкую транспортную перевалочную базу. Здесь скапливались грузовые автомобили c боеприпасами провиантом и бензином. База хорошо охранялась. Мы поняли это, наблюдая за целью нашего рейда из леса: в нескольких чердачных окнах были посты постоянного наблюдения и пулеметы. Но выбора у нас не было, и налет должен был состояться.

База размещалась в четырех одноэтажных бараках, стоящих рядком, между которыми укрывалось полтора десятка крытых брезентом автомашин. Немцев на базе было немного, наверное, только охрана и водители. Было решено атаковать перед рассветом пятью парами. У каждого из нас было по две мощных противотанковых гранаты, бутылка с «горючкой» и по четыре связанных вместе двухсотграммовых толовых шашек. Это, конечно, большая разрушительная сила, но чтобы реализовать ее, необходимо было подобраться к цели, по крайней мере, на пятнадцать метров.

Но сделать это на сей раз не удалось. На той стороне поселка заработал немецкий пулемет, когда мы с Сергеем ползли еще метрах в пятидесяти от бараков. Через несколько секунд, шипя, вскинулась осветительная ракета, за ней вторая. Правда, нас с Сергеем заметили не сразу, потому что все внимание немцев было направлено на противоположную сторону поселка, где продвигались три пары наших ребят и командир. Но вот уже с этой стороны поселка раздалось несколько коротких автоматных очередей. Осветительная ракета загорелась прямо над нашими спинами. И тут немцы увидели Серегу…

Я лежал в небольшой ямке и хорошо видел и его, и мелькавшие над ним разноцветные трассы пуль. Пули шикали по снегу, некоторые, достигнув мерзлой земли, рикошетили с визгом, и я отчетливо услышал – пуля попала в Серегу… Этот звук нельзя спутать ни с каким другим, даже если слышишь его первый раз в жизни: пуля пробила живое тело… Сергей вскинулся, выгнул спину, перевернулся на бок, потом опять на живот и, опираясь руками о снег, стал подниматься на ноги… Меня сковал животный, леденящий ужас. Я видел, как Серега поднялся, судорожно закинул голову, сильно отвел назад руки, как будто собирался взлететь. Я видел и слышал, как пули проходили сквозь него. Но он был уже мертв. Через несколько мгновений он медленно повалился вперед… И тут пуля попала в наш, лежавший рядом на снегу белый брезентовый мешок с боеприпасами, разбила бутылку с горючей жидкостью. Я вскочил и побежал. Бежать по снегу без лыж в тяжелых унтах и маскировочном комбинезоне – дело нелегкое… Немцы некоторое время не стреляли, и я успел немного продвинуться к лесу, прежде чем позади раздался мощный взрыв. Меня сильно бросило в снег, сознание потускнело. Но через несколько секунд по спине и по голове застучали комья земли. Я поднялся и увидел за спиной подсвеченное ракетами, медленно оседающее облако взрыва. Через некоторое время, наверное, когда облако опало, немцы стали стрелять по мне, но было уже далеко, и трассы шли вразброд над головой то справа, то слева, а потом их и вовсе не стало.

Я бежал долго, до тех пор, пока не кончились мои силы… Задыхаясь, я залез под густую крону огромной елки и, я, наверное, потерял сознание. Пришел в себя, когда сквозь хвою ко мне в убежище уже проникал серый рассвет. Глухо доносится артиллерийская канонада… Идет война. Кругом немцы и я один. Совершенно один… Где ребята, кто из них жив? Что со мной будет? Огромное, немыслимое одиночество, о существовании которого я и не подозревал, сковало волю и разум, и мне стало все равно. Не шевелясь, я снова погрузился в небытие.

А потом появился неясный таинственный шум, Что это? Я с трудом открыл глаза, совсем близко у лица разглядел темную хвою укрывшей меня елки и понял, там, наверху, шумит лес! У самого уха я слышал слабый неторопливый скрип: это покряхтывала, покачиваясь на ветру, старая ель. Жизнь возвращалась, таяло оцепенение кошмарно прожитой ночи, и одиночество уже не казалось таким безысходным. За пазухой сквозь майку прижался к животу пистолет. В кармане на груди запасная обойма патронов, а под боком твердое – это несколько ржаных подсоленных сухарей. А где-то по карманам есть еще и сахар – маленькие упаковочки по два кусочка. А кругом лес, в котором немцы не скоро меня отыщут. Да никто и не станет искать – у них других забот довольно. И в лес они не очень охотно ходят – не любят они леса. А я люблю.

Ни карты, ни компаса у меня не было. А четыре дня назад передовая от Тарусы до Алексина проходила по долине Оки. Сегодня где она – как узнаю? Но все равно на северо-восток идти – не ошибусь. До Оки километров 10-12, больше не должно.

Оставшись один, не зная местности, я вынужден был подбираться к линии фронта днем — другого выхода не было. Я продвигался на северо-восток, проверяя впереди каждую поляну и прогалину. Несколько раз попадались довольно свежие лыжни – это проходили немецкие патрули. Патрули не удалялись от проезжих дорог дальше, чем на несколько сот метров, и, встретив такой след, нужно было ожидать дороги и быть особо осторожным.

Ока между городами Таруса и Алексин не всегда служила естественным разделом фронта. Линия фронта на этом отрезке несколько раз переходила с берега на берег, но где и как, я не имел представления.

Близость реки прежде чем увидел ее, почувствовал по рельефу, по лесу. Выбрав подходящую елку, поднялся по ней и совсем недалеко впереди увидел Оку. С этой стороны к ее берегу подступало широкое открытое поле и у самого берега остатки какого-то сгоревшего строения, а за ним по льду рассыпаны темные точки – это еще не убранные трупы. А с противоположной стороны берег крут, и еще дальше, за лесом, тускло поблескивает церковный куполок – наверное, там уже наши. Если мне удастся в темноте спуститься на лед, пробраться под берегом до сгоревшей постройки, то там, между трупами, может быть и удастся благополучно переползти на ту сторону…

Я спустился еще поближе к реке. Здесь стали попадаться свежие человеческие и конские следы, порубленные деревья. Я не стал рисковать и залез под елку дожидаться ночи. Я неторопливо грыз сухарь, сосал сахарок со снегом и размышлял.

Мы были смертниками – это понятно. Однако ж никто из нас не мог думать о себе так. Даже понятие, слово такое не могло появиться в нашем лексиконе: о смерти никто и не помышлял и страх приходил уже потом. Да и то ненадолго. Приходил, чтобы быстро раствориться в неиссякаемой радости молодого бытия. Тогда многие, так или иначе, были смертниками. Мы отличались разве тем, что шли немного впереди. И еще, пожалуй, тем, что на передовой, даже в самых ожесточенных боях, раненый мог все же выжить – ему помогали. А в ближнем тылу врага, в нескольких километрах от передовой, даже легко раненый, не имел почти никаких шансов на спасение. В ближнем тылу, где народу больше всего, где самая вражеская суета, остаться незамеченным почти невозможно. Для этого, кроме особенной осторожности, нужна была удача.

Когда совсем стемнело, стал готовиться к последнему броску. Еще при свете дня я заметил небольшую лощинку, которая ближе к реке, скорее всего, должна превратиться в овраг. Осторожно двинулся по этой лощинке вперед. Скоро мрак сгустился до полной темени. Свет ракет сюда не достигал, и я, ничего не видя впереди, пробирался на четвереньках по постепенно углубляющейся лощине. Вскоре по дну ее потянулась утоптанная тропинка, и стало ясно, что у немцев было здесь отхожее место… Ну что же – не возвращаться же из-за этого. В узкий овражек выходили их окопы и ходы сообщения – я натыкался на них несколько раз, шаря руками по стенкам овражка.

Канонада заметно ослабела. Изредка где-то вспыхивала пулеметная перестрелка и быстро затихала. И здесь, вокруг меня, тоже было тихо. Только однажды, когда, как мне казалось, вот-вот уже должна быть река, позади раздался негромкий говор. По ходу сообщения прошли два немца. Один тихо говорил что-то, другой мурлыкал несвязный мотивчик. Я достал пистолет и прижался к стенке на тот случай, если они свернут в мою сторону… Если заметят, буду стрелять, а потом бегом вперед и на лед, чрез речку… Что еще придумаешь? Но немцы прошли мимо по ходу сообщения. Подышал немного, чтобы унять страх: волосы взмокли, кожа на спине, где кончаются ребра, мелко дрожала, а пальцы никак не попадали на кнопку предохранителя пистолета. Это, конечно, был страх. Но ведь я совладал с ним: не бросился бежать раньше времени, не выстрелил, не вскрикнул.

Впереди посветлело, дорожка пошла круто вниз, я поскользнулся, сел, неловко выкатился на лед и замер. В темном глубоком овраге я был не виден, а здесь весь как на ладони, и кто-то, наверное, уже заметил меня и старательно всматривается сверху и уже поудобнее прилаживает автомат… Дыхания не стало, только сердце тяжкими толчками в висках отсчитывало секунды. Но никто меня не окликнул, никто не выстрелил. Все было спокойно, и я двинулся вдоль берега, под самым откосом, то на четвереньках, то ползком.

До того места, где я собирался перебраться на ту сторону, было километра полтора, и я полз, сдерживая себя, чтобы лишний раз прислушаться, приглядеться и чтобы не сделать того неповторимого шага…

Наконец, впереди стало видно несколько торчащих изо льда обгорелых пней. Это когда-то была купальня. На льду трупы наших солдат, наверное, вчера или позавчера немцами здесь была отбита наша атака. Пополз через лед осторожно, неторопливо, переползая от одного трупа к другому.

Берег приближался незаметно, но я уже чувствовал под пальцами и под коленями скатившиеся камни. Меня так и подмывало броситься вперед и лезть, лезть туда вверх, где должны быть наши! Должны быть, а там ли? Что, если там тоже немцы? Холодный страх снова подобрался к спине: может меня уже заметили, и сейчас оттуда, сверху грянет очередь. Затаив дыхание, я лежал, не шелохнувшись, и ждал очереди. Но ее не было ни через минуту, ни через десять минут… Осмотрелся, совсем рядом, на склоне выступала какая-то насыпь. Я пополз туда.

-Хенде хох, зараза! – в ужасе завопил какой-то родненький Ваня, клацая затвором автомата. На его крик с немецкой стороны медленно потекли к нам трассы пуль. Они уткнулись в берег далеко в стороне. Я поднялся на ноги и с удовольствием поднял руки.

А через несколько дней началось наше наступление под Москвой. А еще через несколько дней вызвали меня в военкомат: – Ну что партизан, отдышался? Собирайся, в училище пойдешь.

— В военно-морское?!…- обрадовался я.

— Во второе Московское во-ен-но-пе-хот-ное Красной Армии!

— ??!?

— Разговорчики!

— Училище…

Сегодня, повидав всякого, понимаю, что эти пять с половиной месяцев были в моей жизни временем, пожалуй, самым трудным. Потом, на фронте, на передовой, даже в блокадном Ленинграде было легче. Это не парадокс. Было легче и физически и морально. Но это уже другой рассказ.

Материал для публикации прислала
Болотова Наталия Яковлевна