Комендант подарил мне маму

Инесса Мирчевская

Инесса Борисовна сейчас живет в Киеве неподалеку от Московской площади. А когда-то ее дом был на маленькой улице Аистова, что рядом с «Арсеналом». Свой рассказ о войне она всегда начинает с улицы Аистова.

Когда немцы оккупировали Киев, их квартира на Печерске опустела, жильцов выселили. И маме Инессы, и ей самой очень хотелось проведать родные места. Возможно, если бы однажды они не отправились туда, то и не попали бы в лагерь.

Они все-таки пошли на свою улицу — через весь город. Это было в первых числах ноября 1943-го. Через несколько дней советские войска освободили Киев. Но ни мама, ни дочка в тот момент не могли этого предвидеть. Если б могли — не отправились бы в путь по «мертвым зонам», потому что осенью 43-го центр города — таким его запомнила Инесса — был пустым и безжизненным.

Если б не отправились, то на обратном пути — возле Дорогожицкой — не остановил бы их немецкий патруль. И не стали б они пленниками. История не имеет сослагательного наклонения, поэтому десятилетняя девочка и ее мама оказались в эшелоне, набитом такими же узниками, как они. Поезд вез их в Германию.

Предпоследние нары в правом ряду

«Первый раз из вагона нас выпустили только в Перемышле… Это Польша, — продолжает Мирчевская. — Нас заставили раздеться догола, потому что проводили дезинфекцию. Знаете, а ведь нас били польки. Я их тоже запомнила: в белых халатах, они работали у немцев…

Нашу одежду обрабатывали, но не там, где дезинфицировали нас. Поэтому чтобы получить свой узелок, надо было голышом бежать в другой барак. И там уже шла сортировка: мужчин отдельно, женщин — отдельно, молодых девушек — тоже. И семейных — отдельно».

А потом рассортированными группами погрузили в вагоны, и дальше уже никто не знал: что его ждет на конечной остановке?

Был поздний вечер, когда остановился состав и дали команду выходить. И девочка пошла с мамой в лагерь, а дорогу конвоиры освещали фонариками.

— Это уже была Германия, Рурский бассейн, трудовой лагерь Дуйсбург-Майдерих. Пишется через черточку… В бараке нам дали место на предпоследних нарах в правом ряду».

Она сказала, что в лагере — считая с новоприбывшими — оказалось восемь детей. Их тоже привезли вместе с мамами.

«Милка»

«А потом кто-то пустил слух, — продолжает Мирчевская, — что дети тут находятся нелегально. И что поэтому нас вот-вот переведут в другой лагерь. А там будут проводить над нами опыты. И брать костный мозг. Мамы испугались. И дети тоже, хотя, конечно же, тогда не понимали, что такое «костный мозг».

Взрослые каждый день уходили на работу — ремонтировать железнодорожные пути и разбирать завалы в городе. В начале 44-го уже шли массированные налеты американской авиации. А дети работали в кухне — носили воду, чистили брюкву, мыли котлы. Котлы были такие огромные, что в каждом из них несколько нас могло поместиться.

Нам давали на обед кандёр из брюквы, а утром и вечером — кусочек хлеба и чашечку прозрачного «кафэ». Это так немцы называли кофе.

Самой старшей из нас, восьмерых детей, была девочка Ниночка. Но потом какая-то сволочь донесла, что ей 14. И ее погнали на работы вместе со взрослыми… Знаете, а она ведь сейчас живет в Киеве. И мы перезваниваемся».

Мирчевская перечисляет всех поименно. И каждого ребенка из дуйсбургского лагеря называет ласково — «Ниночка», «Тамарочка», «Димочка»… А когда доходит черед до девочки Милы, то Инесса Борисовна говорит: «Милка».

— Знаете, почему я ее так называю? — спрашивает у меня, но тут же и отвечает, потому что не терпится ей открыть страшную тайну.

— Я ее называю «Милка», потому что ее мама и она доносили на всех. Мама — на взрослых, а она — на нас. Кто-то из детей на кухне откусит кусочек морковки, Милка донесет, и ребенок получает наказание. Разные наказания были. Нас, например, заставляли стоять с поднятыми руками целый час. Опустишь — снова накажут.

Брезентовые башмаки

«…Детям, как и взрослым, выдали форму: спецовки и шаровары на резинке. А еще башмаки. У них подошва — деревянная, а верх из негнущегося брезента. Надо было намотать на ноги много тряпок, чтобы не так сильно терла обувь.

И вот однажды — это было в начале июля 44-го, когда родителей увели на работу — в лагерь пришла комиссия. По сей день не знаю, что за цель у нее была, но помню, как тщательно она осматривала детей. Тогда мы решили, что нас отвезут в другой лагерь и разлучат с родителями.

Вечером я рассказала маме про комиссию, она заплакала, запричитала, но сказала, что меня никому не отдаст. И если придется умереть, то пусть вместе с нею.

Поэтому на следующее утро, когда взрослым пора было отправляться на работу, она прижала меня к себе и никуда не ушла. Ее пытались оттащить от меня, но она цеплялась с такой силой, что погнать в строй с другими узниками никто из сопровождавших конвой так и не смог. А комендант лагеря был ужасным человеком — маленького роста, одноглазый и очень злой.

Когда он только заступил на службу комендантом, первое, что сделал, — приказал соорудить виселицу. И вот он приказывает: мою маму за непослушание отвезти в старый вагон. За неимением иных помещений он служил, вероятно, тюрьмой».

9 июля

«Наступило утро следующего дня», — произносит Инесса Борисовна, и я слышу, как начинает дрожать ее голос. Эту историю она рассказывала тысячи раз своим родным и близким. Но, думаю, не было случая, чтобы когда доходит до этого места, голос не дрожал. Потому что — слишком личное, слишком страшное…

Мама Инессы

«…Из барака мне слышно, как стучат по рельсе. Это — «подъем». Всех вывели, выстроили в «каре». Прямо возле виселицы. Я стою в толпе, вижу, как тащат к виселице маму. Она избита и стала седой. Может, и раньше она поседела, но мне показалось, что именно тогда — с 8 на 9 июля 1944 года. На мой день рождения. Комендант решил устроить публичную казнь. И я думаю, это и произошло б, если бы не одна женщина, такая же узница, как и все мы. Она не побоялась, подошла к коменданту… Рядом с ним стояла переводчица Линда, такая негодяйка… Из Прибалтики.

Линда перевела, что плачущий ребенок — и указала на меня — дочка той, которую собираются повесить. «У девочки сегодня день рождения. Ей исполняется 11 лет», — сказала смелая женщина, а Линда пересказала по-немецки коменданту. И тогда он подозвал меня к себе. «Знай, — произнес он, — твоя мама нарушила наши правила. Я обязан ее строго наказать. А тебе действительно сегодня 11 лет?» — спросил меня, пристально вглядываясь одним зрячим глазом.

«Да, — ответила я. — У меня день рождения».

Комендант призадумался. Воцарилась зловещая тишина.

«Мне пришла мысль: я тебе сделаю подарок. Такой, который не получал никто и никогда».

После этих слов он дал команду, и маму двое немцев подхватили под локти, подтащили ко мне.

«Я подарю тебе маму», — сказал комендант. И я не помнила уже себя от счастья.

Всех увели на работу. А нам позволили уйти в барак. Там я уложила маму на наши нары, делала ей примочки, плакала, конечно, и говорила, что большей радости в жизни мне и не надо».

В тот потрясающий для Инессы день она получила еще подарки — несколько кусочков хлеба и сахара. А еще — лучшее лакомство: немного колбаски и баночку молока. Она говорит, что такого вкусного молока в жизни не пила. Это принес ей француз по имени Жан. Он тоже был узником лагеря. Но только находился, как и его соотечественники, а также чехи и голландцы, совсем в другом бараке. Их кормили намного лучше. Им варили еду в отдельных котлах. И они получали посылки от Красного Креста.

Жану, наверное, нравилась мама Инессы. И он обещал увезти их после войны в Париж.

— Мама никогда б не согласилась. Потому что все это время в лагере мечтала, как вернемся домой, в Союз. Но главное — мы ведь верили, что отец жив… А он, оказывается, погиб еще в середине войны, под Харьковом.

Лагерь разбомбили

«…А еще я помню, как разбомбило наш лагерь, — говорит Инесса Борисовна и начинает подробно пересказывать события еще одного дня из времени своего детства.

Взрослые были на работе. И после налета им сказали, что всех, кто находился в бараках или на территории, разбомбили. Родители побросали инструменты и побежали в лагерь. Но никто из детей на самом деле не погиб. Потому что как только начался налет, мы спрятались в бункер, где обычно прятался от обстрелов с воздуха персонал лагеря.

Когда прозвучала «тревога» — все побежали в бункер. И мы побежали. А взрослые, которые примчались в лагерь, увидали, что бараки разбомблены. Такой был вид, вроде и стены, и крыши втоптаны в землю.

Детей нигде не слышно, поэтому мамы подумали, что все ребята погребены под завалами. Но кто-то вспомнил — за бараками есть бункер, где прячутся работники лагеря. Поэтому все побежали туда. Но бункер тоже засыпало землей. Дверь не открывалась. Мамы нашли еще один ход — запасной люк. Открыли его, и мы вылезли наружу».

Белый «кок»

«После того, как разбомбили лагерь, узников опять погрузили в вагоны и прошел слух, что нас везут сжигать. На самом деле я не знаю, куда нас везли, только все, лишь остановился поезд, повыскакивали из вагонов и бросились бежать.

Немецкие полицаи беглецов ловили, пытались снова гнать колоннами, а кормить нас не хотели. Но колонны то и дело попадали под обстрел, и снова все бежали — кто куда. Мы с мамой просили милостыню, кто-то помогал, кто-то прогонял…» — Инесса Борисовна умолкает, мне кажется, что она устала не только говорить, но вообще от этих всех воспоминаний.

Но она не по этой причине умолкла: просто хотела принести из другой комнаты альбом с фотографиями, особенно с той, где она с прической, которую сделала фрау Мария.

— От немецкой девочки и не отличишь! — говорит Мирчевская, сама с любовью рассматривая снимок, которому больше 70 лет.

После долгих скитаний они с мамой попали на одну ферму, где и устроились работать.

«А потом, уже война подходила к концу, хозяин фермы убежал, а нас к себе забрала соседка — немка Мария. У нее погибла вся семья. И внучка тоже. Девочку звали Инга — почти как меня. И похожи мы с ней, говорила фрау Мария. Поэтому меня, конечно, она очень полюбила, платьички всякие отдала. А спали мы с мамой на кроватях с перинами.

В городе появились американцы. Они везде расклеивали объявления о том, что все немцы, у которых работают чужестранцы, обязаны о них заботиться, кормить, одевать и не заставлять работать. Но мама все равно сама вызвалась помогать Марии. А мне не позволили работать. Наоборот: эта немка познакомила меня с соседскими детьми, с ними мы и играли.

А еще ей нравилось причесывать меня, как внучку. И когда она сделала модную прическу — как тогда носили — белый «кок» заколола, то вообще — получилось, вроде немка…»

Печатается в сокращении.

Записала Светлана ВАСИЛЬЕВА

Источник: http://2000.net.ua