Когда нельзя доверить собственную жизнь

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

Василий Чернов

Иванов разбудил меня под утро, когда принесли завтрак. Людей в блиндаже и в траншее прибавилось: почистили тылы полка и дивизии, пришли два взвода из роты автоматчиков полка во главе с командиром роты старшим лейтенантом Мамаевым. Завтракали. Завтрак был плотный, водка была в двух термосах, один термос остался со вчерашнего вечера. К концу завтрака капитан Максимов сильно захмелел. Сколько он выпил — я не видел.

Перед батальоном стояла прежняя задача. После завтрака стали ждать команду на ее выполнение. Максимова опять несло разговаривать, язык его чуть заплетался. Но как только была получена команда на выполнение задачи, капитан сразу же подошел к термосу, зачерпнул полную кружку водки и стал пить. Новый замполит пытался удержать его:

— Может, хватит, командир! Ты и так еле на ногах стоишь, — голос у замполита хриплый от простуды.

Максимов зло набычился:

— Не твое дело, комиссар. Сам крепче стой. Удастся ли еще?..

Утро стояло морозное, с хорошей видимостью. Слева, чуть сзади, поднималось солнце. Впереди, до самой немецкой траншеи, которая и сейчас была видна только местами, лежал избитый снарядами и минами глубокий грязный снег.

Начался жидкий огневой налет. Я доложил наблюдения по первой очереди и теперь смотрел, что делает пехота. На этот раз из окопов вылезали почти молча, слышались относительно редкие команды: «Вперед!» Первым выскочил на бруствер замполит батальона. Шея у него была забинтована, пола полушубка разорвана — наружу вылезла шерсть. Хриплым от простуды, срывающимся голосом он крикнул, шагая на нейтральную полосу:

— За Родину! За Сталина! Вперед!

Призыв «Вперед!» был совсем хриплый и еле понятный. Шел замполит, не пригибаясь, высоко поднимая колени, чтобы вырвать валенки из глубокого снега. Отдельной группой на бруствер вымахнули командиры, не имевшие своих подразделений. Саша-комсорг, выскакивая, поскользнулся, оглянулся в мою сторону, сконфуженно улыбаясь. Командиры быстро построились в цепь, стреляли на ходу из винтовок и автоматов. Траншея почти опустела. По нейтралке шла неровная, по величине с ротную, цепь. Основу ее составляли два взвода автоматчиков.

Слева гремела канонада, как в первый день наступления, я ее хорошо слышал сквозь редкие разрывы снарядов нашего полка: снаряды экономили, чтобы хватило обеспечить выход пехоты на рубеж атаки.

Совсем пьяный капитан Максимов был еще в траншее, стоял недалеко от меня, придерживаясь за стенку окопа. Я вас из пулемета поддержу, — говорил он, еле ворочая языком, приготовившемуся    выскочить    из    траншеи    командиру    роты автоматчиков.

-Давай, давай! — насмешливо отвечал командир роты.

— Ты знаешь, как я стреляю! Знаешь! Они узнают пулеметчика Максимова! – хвастался пьяный и грозился в сторону противника кулаком.

— Ну-ну, — насмешливо и зло сказал старший лейтенант Мамаев и то ли для себя, то ли для связных приказал повелительно: — Вперед!

Выскочив из траншеи, он побежал за взводами роты; следом, как привязанные, цепочкой бежали три связных.

На пулеметной площадке против блиндажа, справа от стрелковой ячейки, из которой я вел наблюдение, стоял станковый пулемет. От него что-то пьяно кричал Максимов. Мне было очень неприятно и стыдно за него: вчера он для меня виделся умным и храбрым, сейчас это был кривляющийся идиот, которому нельзя было доверять не только батальон, но и его собственную жизнь.

Непрерывно постреливающая цепь прошла около сотни метров, старший лейтенант Мамаев шел за срединой, сзади цепи, которая сегодня состояла большей частью из бойцов роты автоматчиков. В самой цепи, в середине ее, был Саша-комсорг. В нашей траншее застучал пулемет, поливая в спину наш батальон, и сразу же старший лейтенант Мамаев со связными и несколько человек из средины цепи были срезаны пулеметной очередью. Вся цепь упала.

Из пулемета стрелял Максимов.

Я онемел, хотел крикнуть, но голоса не было. К Максимову со страшным матом подбежал адъютант старший и отбросил его от пулемета

По цепи на нейтральной полосе, по траншее, где были мы, обрушили артиллерийский огонь немцы. Под этим огнем в траншею вернулся замполит. Проходя мимо термоса с водкой, он пнул его ногой, термос упал, водка вылилась, подошел к капитану Максимову, который ворочался на дне траншеи, пытаясь подняться, поднял его за отвороты полушубка и просипел в лицо:

— Тебя за это расстрелять мало!

Брезгливо оттолкнув Максимова от себя, замполит потянул бинт с ватой на шее, будто он душил его, и пошел к телефону.

Среди убитых Максимовым были старший лейтенант Мамаев и его связные, Саша-комсорг, юноша с лицом, не знавшим бритвы, и голубыми ясными глазами. Это отвратительное событие заслонило в моей памяти все, что было дальше в этот день. Помню, что рядом со мной был ранен наш телефонист, но совершенно не помню обстоятельств ранения, даже того, чем и куда он был ранен. После этого случая я за всю войну перед боем и в бою, как бы ни замерз, никогда не пил даже причитавшихся мне ста граммов водки.

Через некоторое время я попал служить в 1266-й стрелковый полк, и о конце этого события мне рассказывали несколько человек. Наиболее полно о нем знала Лиза Кукушкина. Она тогда была медсестрой в санчасти полка. Вот что она рассказала:

— Максимова привезли на КП полка через несколько недель после окончания наступления. Санчасть наша была в деревне Пчелки, а я в тот день дежурила на КП полка. Коновалов, он тогда исполнял обязанности командира полка, приказал построить офицеров. Кроме штабных, в строю были командиры батальонов. Максимова поставили перед строем. Он очень похудел, постарел, хотя был выбрит, умыт и одет, как всегда аккуратен, но без ремня. Смотрел вниз, на сапоги строя. Зачитали приказ. Максимова разжаловали и направляли в штрафбат. Потом выступал Коновалов. Сказать он мог! «Ты в спину расстрелял замечательных людей, Максимов. Ты жив и, может быть, останешься жив, а их уже среди нас никогда не будет. Сколько ты оставил сирот, вдов, неутешных в своем горе матерей! Они тебе, убийце своих товарищей, не простят никогда… Не будет тебе за это прощения — этого ничем не искупить…»

Максимов побледнел совсем, медленно поднял голову, сказал четко, с мукой, со слезой в голосе: «Не может быть искупления моей вины даже смертью. Каин я».

Пьяница — что сумасшедший, опасен всегда, в бою же, если он командир, вдвойне опасен и вреден для дела.

Вечером того страшного дня остатки батальона влили в другой батальон полка. Мы ушли на свой наблюдательный пункт. В тот день или на другой дивизию передали в 16-ю армию — сразу же прибавилось боеприпасов, вскоре и порядка стало больше, но решение было принято очень поздно: дивизия в бесплодных, неорганизованных и необеспеченных боях понесла громадные потери — воевать стало некому. Даже тылы успели подчистить. Теперь пехоту пополняли единичными бойцами из тылов, из госпиталей и даже из артилле­рийских огневиков, которые имели потери меньше других специальностей артиллерии. Это пополнение для боя в пехоте было плохо подготовлено; бойцы друг друга, чаще всего, совершенно не знали — отсюда моральный дух был низким, в бой шли, как обреченные на смерть.

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)