Как говорят, не робкого десятка

В район небольшого села Лучки, что недалеко от Прохоровки, наш стрелковый батальон в числе первых из частей дивизии прибыл под вечер. Расположились прямо в чистом поле, всего в полутора километрах от крестьянских хат. Далекие глухие взрывы грозным эхом напоминали, что огненный смерч приближается сюда. А потому, едва переведя дыхание после многокилометрового марша, десятки самых сильных, самых выносливых бойцов принялись за привычное им дело – подготовку огневого рубежа.

Уже к рассвету, к возможно вероятному налету вражеской авиации, надо было отрыть окопы и траншеи, соорудить несколько землянок и наблюдательный пункт, укрытия для орудий, пулеметов и боеприпасов к ним. Двухлетний период войны научил нас многому. Порядок был такой: занял новый, неподготовленный рубеж – без промедления зарывайся в землю.

Я была единственной девушкой-радисткой в батальоне, но никогда и никакими поблажками, снисхождениями не пользовалась. «Слабым полом» себя не считала и старалась выполнять все свои нелегкие обязанности с желанием и сердцем. Так поступила и на сей раз.

Аккуратно сложив на землю рацию и питание к ней (батарейки весом 10-12 килограммов подносил солдат), автомат, свернутую в походное состояние плащ-палатку, две гранаты и что-то еще, я взяла в руки лопату и, как прежде в похожей ситуации, расковыряла верхний слой земли, а затем очертила контур своего «жилища». Кто-то бросил незлую реплику. Моя связь должна быть во-о-н там, подальше отсюда, где безопаснее. Мне подумалось: это сказал либо новичок из недавнего пополнения, либо кто-то хотел пожалеть – все ж я женщина. Еще чего! Я была как раз не из боязливых или, как говорят, не робкого десятка. Подумаешь! Чего я не видела там, где безопаснее.

Появился связист Миша Стрекалов.

— Здесь? – только и спросил, кивнув головой на будущий окоп.

— Ага, — спокойно ответила я.

— Вот и хорошо, — заключил он. – Отсюда противник будет виден как на ладони…

И ушел. Знала: вырою укрытие – явится, поможет наладить связь. Он всегда так поступал. Вскоре я увидела рядом с собой крепко сложенного красноармейца. Он попытался выхватить из моих рук лопату, но я не отдала.

— Ладно, ладно, — отвечал боец, — не упорствуй. Не женское дело.

Все же забрал он мое орудие труда и энергично взялся выгребать из окопа землю. Пользуясь рыцарской услугой фронтовика, я решила привести себя в порядок: расстегнула воротник гимнастерки, поправила на голове сбившуюся на затылок толстую и длинную косу, с которой не расставалась с сорок первого года, вытерла с лица пот. И только тут вдруг почувствовала, как с невыносимой болью щемят натертые до кровяных мозолей пальцы на ногах. Сняла сапоги, кое-как просушила на легком ветерке влажные портянки, а на ранки положила чистенький бинтик. Вроде бы легче стало.

Самый разгар лета! Теплый, чистый воздух. Хорошо! И кто бы мог подумать, что именно здесь, у Лучек, разыграется такое сражение, что встанет на дыбы земля, а больше половины личного состава батальона навеки уснут на своих огневых позициях. Слишком неравными будут силы. А я уцелею, словно по воле Божьей. Вот только появится тогда в моих кудрях первая сединочка. Но это случится потом, потом. Пока не рвутся здесь снаряды и мины, не летят с неба с устрашающим воем бомбы. Жадно вдыхаю ночной запах разнотравья и волшебный аромат поспевающей пшеницы. Ее массив буквально рядом, метров триста.

Я вспомнила, как моя мама, Анастасия Алексеевна, будучи председателем колхоза, не раз водила меня к пшеничным участкам и рассказывала интереснейшие были об этой сказочной культуре. Скажет, бывало: «Хлеб, доченька, всему голова. Без хлебушка — нет жизни, радости, веселья нет». Разомнет в своих шершавых натруженных ладонях колосочек, и захрустят аппетитно на ее зубах золотистые зерна. У меня, правда, не так здорово получалось, да что я тогда понимала в пшенице, разве что испробовала ее на вкус в испеченном каравае.

И решила я, взрослая мамина дочь, наведаться с рассветом к лучковской пшенице и попробовать, как это умела хорошо демонстрировать моя мама, на зуб созревающие зерна…

Ночь провела в «собственном окопе». Я дремала, сидя на плащ-палатке, опершись о сырую стенку своего укрытия. Думала о маме, отце, и сестренке Нине. Где они сейчас? Живы ли? Не покидала меня и мысль о том, как потрогаю на пшеничном поле зреющие колосочки, а их зернышки попробую на вкус…

Основательно заснула только на рассвете. И надо же, приснилась … мама. В военной форме, с медалью на груди и в пилотке с ярко светящейся звездочкой. Мама улыбнулась и со словами: «Доченька, родная», — бросилась меня обнимать и целовать. Мы, счастливые, крепко прижимаясь друг к другу, испытывали величайшую радость. Вижу, мама достает из вещевого мешка пучок пшеничных колосков и протягивает их мне. А зерна так сияют золотистым оттенком, словно горят ярким пламенем. Пытаюсь схватить мамин подарок, а она куда-то исчезла. Вокруг неожиданно загудело, небо почернело, а я бегу, стремясь увидеть маму и кричу: «Мама! Мама! Мама!». Проснулась от собственного крика.

Мое тело охватил озноб. Я была под глубоким впечатлением от сна. Снова уснуть было невозможно. Поднялась из окопа наверх, когда совсем рассвело. Оглянулась вокруг и увидела такую картину. Невдалеке, слева, занимала позиции какая-то артиллерийская часть, а чуть сзади, в неглубокой балке, как вкопанные, стояли танки. Потом вдруг все зашевелилось, задвигалось, смешалось, и началась, как я поняла, передислокация войск. Наш же батальон пока никто не тормошил, и он, специально подготовив свой рубеж, словно замер. Наверное, люди, уставшие за ночь от перелопачивания земли, спали как убитые. Явился, словно с неба спустился, связист Миша Стрекалов.

— Ну, как ты тут?

Не ожидая ответа, прыгнул в окоп и занялся моей радиостанцией. Был он, однако, там недолго. Связь в порядке, помех нет, батарейки исправны.

— Все хорошо, — сказал Миша, стряхивая с форменной одежды землю. – Я еще буду.

И так же мгновенно исчез. Он, Миша Стрекалов, от самых берегов матушки-Волги шел рядом и не раз выручал, когда я нуждалась в его помощи. Знал он свое дело в совершенстве. На устранение сложного дефекта затрачивал считанные минуты. А еще старший сержант был очень простой, а еще отважный. Он никогда не обращал внимания на разрывы бомб, снарядов и мин, в самой опасной ситуации мог приползти и проверить мою радиостанцию. Скажу: «Миш, пересидел бы, видишь, земля горит». Ответит: на войне-де он с первых дней и если б ждал, мол, когда затихнет бой – что было бы со связью.

Вижу, в мою сторону спешит комбат, его визит вполне понятен: не сдали ли у меня нервы, не пала ли духом, в порядке ли радиостанция. Убедившись, что я здорова, а связь на уровне, улыбнулся:

— Молодец.

И хотя он так сказал, его не обманешь. Он же насквозь все видит: устала. От прошлой бессонной ночи потускнел мой взгляд, побледнело лицо, не утаишь угнетенность и вялость.

— Вот выстоим, — мягко, успокаивающе проговорил комбат, — отдохнем, отоспимся, это я тебе обещаю.

Я старалась держаться бойцовски, хотя на душе было муторно. Сердце будто почуяло тревогу и учащеннее забилось в груди.

Кто был на фронте, тот знает, что такое неважнецкое состояние бывает, как правило, у каждого, когда ожидается бой. Как говорят, всем организмом предчувствуешь катавасию. Я старалась отвлечься от таких дум, успокаивая себя, что, мол, видела ад Сталинградский, чего же еще. Не думала, конечно, что на Прохоровской земле будет еще страшнее.

Оправляю гимнастерку, потуже затягиваюсь ремнем, стираю с ног прилипшую пыль, поправляю пилотку и в ожидании горячего завтрака снова опускаюсь в окоп, включаю в работу свою «эрбушку».

А пшеничное поле, что совсем, совсем рядышком, манило, не давало покоя. Не один раз обращала я свой взор туда, а вот приблизиться к нему так и не смогла. Все ближе и ближе подходит враг, и уже ощутимо пахло порохом.

Бои у деревни Прохоровка, 1943 г.

Началось! В первые дни июля в воздухе активно свирепствовала германская авиация. От нее не было никакого спасения. Мне казалось, что бомбежкам не будет конца. Я оказалась в самом эпицентре налетов. Вокруг взрывы, взрывы и взрывы. Одна из бомб падает почти рядом. Со стен моего окопа осыпается земля, а от бруствера осталась одна равнина. До меня доносятся первые стоны раненых. А смертоносный груз все летит и летит с неба. Еще не вступая в схватку, мы несем потери.

Я попыталась выше поднять голову, и, о Боже, над пшеничной гладью взметнулись огромные языки пламени. Горел хлеб лучковских крестьян. Горело целое состояние! Видела бы это печальное зрелище моя мамочка!

В наушниках разноголосица. Сразу и не поймешь, кто и кому отдает команды. Слышится возбужденная немецкая речь. Получаю приказ за приказом, передаю их кому надо. Улетели стервятники. Появились танки, много танков. Передаю: «Коробочки. Сколько? С полсотни». Голос мой, наверное, изменился, да это чувствовала и я. На позиции наших частей идет такая мощная военная сила, что она, по моему уразумению, может все стереть на своем пути. И вдруг: «Березка! Березка!».

Голос удивительно спокойный, мягкий и какой-то вдохновляющий. Кто это? Старший офицер связи штаба полка? Или… сам, первый?

— Дай координаты… Держи нас в курсе…

Да, это из штаба полка. К сожалению, фамилию уже запамятовала. Каждый раз, когда начиналось наступление немцев, меня подбадривал этот приятный мужской голос. В какой-то мере он снимал с меня стресс, и я надежнее «брала себя в руки». Однако долго держать себя в уравновешенном состоянии в этот момент я не могла. Со стороны противника начался такой сильный и плотный артогонь, что высунуть голову из укрытия – значит сразу же ее потерять. Вдобавок ко всему, ни на минуту не прекращалась бомбежка.

Огневое кольцо вокруг меня угрожающе сжималось. Вот-вот меня накроют мины и снаряды. И в такой момент навстречу огненному шквалу, наступающим «тиграм» и «пантерам» пошли наши «тридцатьчетверки». Они с ходу вступали в смертельный бой. В наушниках все та же немецкая речь. В ушах звон-перезвон. Сейчас даже не помню, как закончился тот сумасшедший день, не затихали сражения и в последующие.

Наш батальон нес потери в личном составе… Их танки вновь появились на горизонте. Сколько? Двадцать…тридцать…Семьдесят! Расстояние заметно сокращается. Отчетливо вижу черные кресты на броне. По моему определению, оставалось метров пятьсот, не больше. И тут с нашей стороны ударила артиллерия. В какое-то мгновение задымили пять или шесть немецких танков. Потом еще один и еще…

Ход вражеской танковой армады застопорился. Навстречу ей пошли прославленные «тридцатьчетверки». Их значительно меньше, чем на противоположной стороне, но они смело вступили в неравный поединок. Что происходило там, впереди, на самом острие огня, наверное, знает только Бог. Из моего окопчика видно, как пылают наши и чужие танки. Уцелевшие «тридцатьчетверки» не отступают ни на метр. Бой не ослабевает. Отчетливо слышу противный скрежет металла, надрывистый гул моторов.

В наушниках раздается знакомый голос с татарским акцентом:

— Я – Ахметов! Мой танк горит. Иду на таран! Прощайте, товарищи! Прощай, сестренка!

Меня словно облили холодной водой. В ту же секунду я ответила:

— Держись, герой! Смерть немецким бандитам!

Об этом эпизоде передала по рации в штаб полка. А на душе скверно-прескверно. Группка наших танков – против почти сотни ихних! Я опять передаю: огня, больше огня!

…Ахметов. Я знала его немножко. По Сталинграду. Помню, как ему вручали второй орден Красного Знамени. Несколько связисток и медсестер поздравляли с наградой. О нем писали фронтовые газеты. Я видела его фотографию: в танковом шлеме, на лице веселая улыбка, на груди три или четыре награды. Снимок занимал едва не третью часть газеты. Из нее я узнала все подробности о герое. Родом из Татарии, есть семья. Воюет без всякого страха. О нем говорили многие, кто оборонял город на Волге.

Я встречала Ахметова и у Лучек. Увидев меня, он всплеснул руками:

— Дэвушька… Девушька! Какая красавица. Давай познакомимся. Я – Ахметов. В-о-он моя танка. Приходи в гости, дарагая. Я тебе про себя, про семью расскажу. Про товарищей…

Он сделал короткую паузу:

— Про товарищей, что погибли…

Запомнился мне танкист-татарин. В беседе меня называл сестренкой.

— Хочешь верь, хочешь не верь – на мою сестру похожа. Ну как две капли воды. Ч-че-стное слово.

— Его окликнули, и он направился к стоящему в стороне офицеру, сказав на прощание:

— Мы еще поговорим, сестренка!

Поговорили…

Моя связь работает четко, надежно, без особых помех. От нещадной жары гимнастерка, насквозь пропитанная потом, основательно прилипла к спине. Сползла, «съехала» на затылок коса. «Горят» в сапогах ноги. Страшно хочется пить. Духота невыносимая. Гарь. Смрад. Кровь. Трупы.

— Немцы!

Это подает тревогу Миша Стрекалов.

А вот мчится на всех парах комбат:

— Уходим! Сматываемся!

Пока старший сержант Стрекалов ведет из автомата прицельный огонь по прорвавшимся гитлеровцам, я в спешке собираю свое походное хозяйство. Взваливаю на плечи рацию, закладываю за ремень две гранаты, беру плащ-палатку, схватываю автомат ППШ, а батарейки забирает солдат. Пригибаясь к земле, ускоряем шаг. Но, минуя свое насиженное место, далеко не прошли. Еще одна группка фрицев возникла справа, почти рядом. Мы залегли за невысокий бугорок. «Пусть подходят ближе», — шепчет Стрекалов. Наглые все же фашисты. Отчаянные. Во весь рост идут, озираясь по сторонам. Они под «мухой». Перекликаются меж собой. Даже не прижимаются к земле. Побежали. Вот они, вот. Словно по команде, дружно палим из автоматов. Больше никто из врагов не преследовал нас…

Поднимаемся. То там, то здесь рвутся снаряды и мины. Приходится двигаться короткими перебежками. Миша-связист – позади. Прикроет, если потребуется.

Километра полтора, наверное, отмерили. Пот льется градом. Гимнастерку хоть отжимай. Ноги – словно в горячей купели. Остановились. Отдышались. Опять стервятники! Наша оборона превращается в сплошное месиво. Есть убитые и раненые. Взрывной волной опрокинуло орудие. Его уцелевший расчет, невзирая на бомбежку и круговой, я бы сказала, сплошной огонь, возвращает орудие в прежнее положение.

Отбивая атаки наступающего противника, все же отходим. К совхозу «Комсомолец». Здесь, как я заметила, уступать вражьему превосходству в живой силе и технике никто не собирался. Мне указывают на полуразрушенный окоп. Здесь, как сказали, тоже была радиостанция, но во время одного налета связистка погибла, а рацию разнесло в клочья.

Подошел старший сержант Стрекалов. Снял с моих плеч тяжелый груз, а вот когда попытался мне что-то сказать – осекся, екнул, словно во рту заклокотала вода.

— Я убит, — только и успела разобрать его слова.

Ах, старший сержант, старший сержант. Ну откуда взялась проклятая пуля! Я в отчаянии. Сколько геройских ребят уже сложили свои головы всего за несколько июльских дней. Как сильно поредел наш батальон. А фронт боев на этом участке расширяется, дрожит, как в лихорадке, бедная земля. Не прекращаются налеты фашистской авиации. Мои нервы натянуты до предела. Затаскиваю в свою дыру рацию и все остальное из амуниции. Где-то совсем рядом взрывается полутонная бомба. В мой окоп сыплются кусочки земли. Поднимаю голову, и – прямо на меня летят два штурмовика. Ну, думаю, все, конец. Смертоносный груз однако поднял земляной фонтан в двадцати метрах. Пронесло!

Подползает старший сержант Николай Селюков.

— У тебя все в порядке? – спрашивает и, узнав о появившихся помехах, трескотне в рации, ловко спрыгнул на дно окопа.

— Мишу убило, — киваю на безмолвный труп старшего сержанта Стрекалова, распластавшийся у окопного бруствера.

— Вижу, — огорченно шепчет Николай. – Вечная ему память…

Минут через десять связываюсь с артдивизионами и батареями, батальонами и штабом полка. Связь устойчива. Спасибо Коле: радиостанция работает четко. Тесно и жарко в окопе. Хочется пить. Пересохли губы.

-Воздух! – раздается чей-то голос. И опять бомбежка. И так целый день. Я в постоянном напряжении. «Кончится ли когда-нибудь этот ад?» — мелькает в голове мысль.

Нет, затишье все не наступает, земля, в которой мы копошимся, перепахана бомбами, снарядами, минами, перемешана с человеческими телами. Не могу себе поверить, как это мы еще держимся. Ни одна атака противника не обходится ему без потерь, а он все бросает и бросает свежие части. Совсем поредел мой батальон.

Хочется плакать, кричать! Какие ребята полегли в какой-то миг от одной только бомбежки! Кто-то из соседнего окопа негромко успокаивает: держись, сестренка, держись. Стараюсь не сдаваться такой страсти. А бомбы сыплются и сыплются. Вздрагивает мое укрытие, вот-вот рассыплется на мелкие кусочки. А может, и меня засыплет землей, и никто из окопа не вытащит. До меня ли в такой момент, что, кажется, весь батальон сейчас костьми ляжет в землю…

«Разрывается» моя рация. Одна за другой команды, распоряжения. Я словно слилась воедино со своей «эрбушкой»…  Никогда не думала, что переживу, перенесу такое. Чуть стихло. Будто выдохлась фашистская машина войны и кончилось горючее.

Устало смотрю на задымленное небо. Нет, стервятники не появляются, и я передаю через связных, которые приползают ко мне. И каждый норовит подшутить, подбодрить. «Еще не присыпало? Откопаю! Такую красавицу бомба не возьмет». «Не плачешь? Нет? Ты смотри, к-ка-кая смелая… Буду жив, женюсь. Ей-ей, женюсь. Как Берлин возьмем, так и…» Золотые ребята в батальоне! Герои. Настоящие. Нет, их не победить. Никакой силе. Никогда!

 …Опять стервятники. Один штурмовик валится прямо на меня, палит из пулемета. Беру свой ППШ и молю Бога помочь мне сбить пирата. Мимо. Страшно рыча, штурмовик проносится над моей головой, взмывает в глубину неба. Думала, улетел. А он опять делает круг, опять его влечет на мой окопчик, и я снова нажимаю на спусковой крючок автомата. Слышу по рации знакомый, спокойный и приятный голос:

— Березка, ты жива?

— Все нормально, — поспокойнее даю ответ и жалуюсь:

— Увязался тут штурмовик один, от работы отрывает.

— Влюбился, стервец, — шутят из штаба полка, — Сейчас его протурят…

И правда, на небосклоне появились наши краснозвездные истребители. От фашистского штурмовика, как говорят, и следа не осталось.

— Березка! Меняй точку! Там становится опасно. Слышишь?

— Не слышу, — зло шепчу про себя, — еще чего. Не собираюсь…

Я остаюсь на переднем крае…

Источник: Боевые подруги на Огненной дуге. – Белгород : Изд-во «Везелица», 1998. – С. 72-82.