Изуродованная судьба
Ефрем и Аксинья Лукьяновы с детьми, 1943 год
Я родилась в 1933 году в Орле. В детстве, года в три, мы с отцом и матерью переехали в Москву. Ещё у меня старшая сестра есть, Александра. Когда началась война, мать решила ехать с нами в деревню в Орловской области к дедушке и бабушке. Приехали вместе с тёткой Матреной Григорьевной и ее сыном. Потом отец написал маме: «Даша, возвращайтесь все домой. Все стали вертаться». А бабушка говорит: «Ты поезжай сначала одна, узнай, что к чему». Только мать уехала – и Орёл заняли. Приехали мы в деревню в 1941-м, а в начале 1942-го пришли немцы. Так мать с отцом в Москве остались, а мы в деревне.
Немцы дом заняли, выгнали нас из хаты. Раньше большие делали погреба, там мы зимовали. Нашего другого дедушку из другой деревни из дома тоже выгнали. Дед к нам пришёл. У него отмёрзли руки, пальцы онемели. Он поотрезал их себе, а потом умер. И вот мы его закопаем – а немцы раскопают, мы опять закопаем – немцы раскопают, не давали хоронить. Наши пальто немцы надевали на себя, холодно им было, вот они всю одежду у нас и забрали. Мои чулки они на руки одевали, завязывали свои морды, не смотрели, что нам надеть нечего. Зимы тогда были суровые. Тётка просила, чтобы нам отдали мамино пальто, но они не отдали, сверху своей одежды его надевали. Но, главное, что с голоду мы не померли!
Моя тетка, 1925-го года, в Орле меня на руки брала, а мне уже было 8 лет. Немец посмотрел на нас и понял, что я не её ребёнок, потому что по годам не соответствовала, и нас разделили. Их сразу вперёд увезли. Только в Германии мы встретились, и оттуда уже вместе возвращались. Правда, когда возвращались, тётка тифом заболела и её отсадили от нас. Но потом её вылечили и она приехала.
Весной нас погнали через Орёл в Германию: дедушка, бабушка, два их сына, дочь и нас четверо. Остановка была в одной деревне. Помню: там уродились крупные помидоры, и нам не дали их собрать. Погнали опять, если кто-то завалился от изнеможения, тогда расстреливали, но если упал и быстро поднялся – то иди дальше. Мы шли пешком до Литвы, ели что придётся. В Литве желудей было очень много. Жёлуди ели. А кормили нас конской едой. Пригнали в Латвию. Там у кого вши – постригли, обмыли, потом всех посадили в поезд. До этого мы шли пешком. В лагерь мы прибыли к концу 1942-го года. Приехали – и снег выпал. Немцы ещё говорили: «Русские привезли снег. Снега не было сколько лет и вдруг выпал». А я босая, обуть-то нечего. Лапти, которые дед сплёл, уже истёрлись от долгой ходьбы. Нам дали колодки типа босоножек, вот в них мы и ходили.
В Германии распределили нас кого куда. Меня на кирпичный завод. Помню, там был гараж для машин, и в нём построили двухэтажные нары. Так мы там жили, за колючей проволокой, под караулом. А завод рядом был.
Матрена Григорьевна, слева направо: Мария, Сергей и Александра, 1943 год
Мы маленькие были – делали что заставят: подтаскивать или подмести, или еще что-то. Что скажут – то мы и делали. Тяжёлую работу нас не заставляли делать, а старшие – и на вагонетках, и плитки делали и кирпичи. У нас попался хороший немец. Он с одной русской связался, помогал нам.
Кормили так себе: не сказать, что хорошо, но ничего. Детям давали дополнительный паёк по средам. Не скажу, что издевались над нами, — только если за колючую проволоку выйдешь. А так, слава Богу, не издевались. А то некоторые попали туда, где где невозможно как издевались. К концу войны, когда наступали американцы, немец нас предупредил: «Идите в бомбоубежище. Если пойдёте – там будут немцы, вас не тронут. Если останетесь дома, то вас подорвут, там подложили бомбу». Это он своей русской пассии сказал, а она – нам. Мы ушли в бомбоубежище и были там, пока не пришли американцы и нас не освободили.
Три месяца потом мы добирались до Орла. По дороге домой польские солдаты подрывали поезда с людьми, и наши русские погибали, хотя война уже закончилась.
Когда из Германии ехали на поезде, есть было нечего. У меня были с собой коляска и кукла. И я вот на стоянках под вагонами пролезала, чтобы выменять их на еду, и не боялась, что поезд тронется.
Тётку мы с сестрой уже в Германии стали звать матерью, нашей-то мамы с нами не было. Вернулись в деревню к бабушке, а дом наш разбомбили. Взрослые начали строить дом заново, до весны мы жили у соседки.
Ещё в Германии нам разрешили написать родителям, что нас освободили и везут обратно домой, чтобы у родителей были сведения, откуда нас забрать. Но они не получили это письмо. Когда мы уже в Орёл приехали, опять написали. И мать, получив письмо, начала хлопотать, но ей никак не давали документы на выезд, чтобы ехать за нами. Её дядя-лётчик, весь в орденах, когда узнал, пошёл сам к чиновникам. И вот, наконец, мама приехала к нам. А я говорю тёте: «Мам, какая-то тётенька идёт, ростом маленькая, платок белый, мальчик маленький с ней». Год младшему братику тогда был. А тётя говорит: «Да это ваша мать!». Вот так мы встретились с матерью… На второй день мы уехали в Москву. А тётке разрешение уехать не дали, муж не смог выхлопотать, и она осталась в деревне.
Мария Сергеевна Скоморохова
Приехали в Москву 2 мая: интересно — огни везде, всё сияет. Отец нам очень обрадовался. Он уже больной был. На фронте попал под бомбёжку, был ранен. Мать его на санках возила на фабрику им. Калинина в поликлинику. После нашего возвращения он с нами год только прожил и умер. А потом тётка приехала.
После войны голодали, лебеду ели. И в деревне-то голод был, а в Москве ещё хуже. Лебеда нарасхват была, кто вперёд найдёт. Голод, холод, надеть нечего.
Жили мы на Нагорной, где тогда завод Молотова только начал строить свои дома — деревянные бараки. За отца и на младшего брата нам маленькую пенсию платили. Сестра пошла работать, а я в 13 лет пошла в первый класс. Как два класса кончила, пошла работать на шёлкокрутильную фабрику. Там же и сестра моя работала. Ещё учились в школе рабочей молодёжи в вечернюю смену. А работали-то в три смены. Когда смены вечерние – школу и пропускаешь. Я только шесть классов кончила, потому что неделю пропустишь – и как дурочка сидишь, ничего не понимаешь. У комсомольцев ведь как было: машину новую привезли – осваивай. Только привыкнешь – осваивай новую. А заработок-то теряется, пока новую освоишь. Вот мы мало и зарабатывали. Жили очень бедно. А потом я ушла с «крутилки», устроилась на карандашную фабрику. В 1946-1949 годах устроиться тяжело было на работу. На карандашной фабрике вообще маленький заработок был. После на Первой обувной фабрике отработала 34 года. А общий стаж работы у меня – 44 года.
Изуродованная судьба: ни детства, ни юности, ни молодости. Родителей не видели. Мама слезами заливалась: что с нами? Она даже не знала, что мы в Германии. Когда немцы ушли из нашей деревни, мама писала письма старостам, кто там остался. Они ей сообщили, что нас угнали, а куда – неизвестно. Так она всю войну и не знала, что с нами.
Записала: Татьяна Алешина
Loading ...
