Из хроники семьи Левандовских

11 июня 1938 г., в период, названный историками Большим террором, в Куйбышеве (ныне Самара) по обвинению в шпионаже в пользу Польши (статья 58–6 УК РСФСР) был расстрелян мой прадед Бронислав Иосифович Левандовский.

Прадед был поляком, и именно это стало поводом для его ареста. Известно, что 9 августа 1937 г. Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР № 00485 (два нуля впереди означают гриф «совершенно секретно») «О фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР». 11 августа этот приказ был подписан народным комиссаром внутренних дел Н. И. Ежовым. В приказе подробно расписано, кого и в какой последовательности следовало арестовывать, предписывалось разделять арестованных на 2 категории: к первой категории отнести «все шпионские, диверсионные, вредительские и повстанческие кадры польской разведки», «подлежащие расстрелу», ко второй — «менее активных из них, подлежащих заключению в тюрьмы и лагеря сроком от 5 до 10 лет»[1].

Исследователи отмечают, что уникальность этого приказа состоит в том, что в отличие от предыдущих репрессивных кампаний в СССР, в основу которых закладывался классовый, социальный или политический признак (репрессии в отношении кулаков, духовенства, партийной оппозиции), он открывал череду репрессий фактически по этническому признаку. В ходе таких кампаний репрессиям подверглись представители тех народов, историческая родина которых находилась на сопредельных с СССР территориях — поляки, немцы, финны, латыши, эстонцы, греки, иранцы, афганцы и другие. Несмотря на то, что в приказе речь шла не о поляках как таковых, а о польских шпионах, из него следовало, что под подозрением оказывалось едва ли не все польское население СССР, что поначалу вызвало немалое удивление даже у самих работников НКВД (в органах НКВД служило немало поляков).

Арест прадеда, следствие, характер обвинения, приговор в отношении него — это отдельный рассказ; здесь достаточно будет сказать, что в 1957 г. за отсутствием состава преступления прадед был посмертно реабилитирован. Но арест главы семьи не мог в то время не повлиять на судьбу членов семьи и близких родственников: прямо или косвенно репрессии касались и их. О судьбе семьи прадеда я в своё время расспрашивал свою бабушку (скончавшуюся в 2003 г.), а в 2013 г., когда исполнялось 75-летие расстрела прадеда, для разговора на эту тему совершил специальную поездку в Ташкент к младшему брату бабушки — Брониславу Брониславовичу Левандовскому. Такое неожиданное сочетание — чистокровный поляк и Ташкент, где он прожил почти всю жизнь (куда добраться из России теперь не так просто), — и есть не что иное, как следствие репрессий в отношении отца Бронислава Брониславовича.

Часто при обнаружении незнания семейной истории мы сетуем на то, что в своё время не успели расспросить ушедших бабушек и дедушек. В случае с моей поездкой в Ташкент, несколько раз откладывавшейся, как раз можно сказать об обратном: «Успел!» Ровно через год после этого Бронислава Брониславовича не стало.

Соединение архивных материалов с воспоминаниями бабушки и Бронислава Брониславовича позволило составить нехитрый, весьма обычный по сюжету для нашей страны 1930–50-х гг., но не придуманный рассказ из истории семьи [2].

***

Бронислав Иосифович Левандовский. Фотография ок. 1914 г.

В январе 1917 г. дорожный мастер (служащий железной дороги) Бронислав Иосифович Левандовский, оба деда которого — один в 1860-х, а другой в 1870-х гг. — переселились из западных губерний в Среднее Поволжье, женился в Самаре на дочери выходца из Виленской губернии, также как и он, носительнице польской культуры, католичке Елене Николаевне, урождённой Милош. Венчание было совершено в самарском католическом костёле, прихожанами которого были Левандовские, Милоши и все их самарские родственники-поляки. У супругов родилось четверо детей: Казимира, Янина (моя бабушка), Иосиф и Бронислав. Иосиф умер в детском возрасте, так что детей в семье осталось трое.

 Во время Гражданской войны прадед по своим служебным обязанностям железнодорожника (но не по политическим убеждениям) вынужден был уехать из Самары в Сибирь с отступавшим под натиском красных чехословацким корпусом. Это явилось одним из главных пунктов его обвинения в 1937–38 гг. Но ко времени рождения в 1926 г. младшего сына Бронислава прадед с семьёй вновь проживал в Самаре.

Бронислав Иосифович и Елена Николаевна Левандовские. Фотография ок. 1917 г.

Жили в деревянном доме недалеко от железнодорожного вокзала, вероятно, в служебной квартире или снимали квартиру. В это время в семье еще сохранялся традиционный уклад, Левандовские оставались прихожанами самарского католического храма. Так, в датированном 1925 г. списке членов самарской католической общины присутствуют прадед с прабабушкой, а по свидетельству самого Бронислава Брониславовича, он знал своего крёстного, которым был брат отца — Виктор Иосифович, так что Бронислав Брониславович при рождении был крещён. Очевидно, крещение было совершено в самарском католическом костёле. Второй половиной 1920-х гг. следует датировать и случай, ставший единственным впечатлением о действовавшем самарском костёле моей бабушки Янины Брониславовны, родившейся в 1921 г. (известно, что самарский костёл был закрыт в январе 1930 г.; вновь действующим он стал в начале 1990-х гг.). Бабушка вспоминала, как однажды её, маленькую девочку, вероятно, вместе со старшей сестрой Казимирой привела в костёл их бабушка со стороны отца — Екатерина Михайловна.  Дети, увидев проходившего мимо них священника, размахивавшего кадилом, прыснули от смеха. Екатерина Михайловна очень рассердилась и сказала, что больше никогда не пойдет с ними в храм.

Католический костёл в Самаре. Дореволюционная фотография.

Очевидно, все дети Бронислава Иосифовича и Елены Николаевны были крещены в католичестве, по паспорту, наверное, все они были записаны поляками, но польскому языку их уже не учили, польскую культуру они не знали. После событий 1937–38 гг. свою национальность старались вовсе не афишировать. Все дети Бронислава Иосифовича и Елены Николаевны заключили браки с русскими. Поэтому, конечно, можно говорить, что они претерпели ассимиляцию и поляками уже не были.

— В родительской семье, — вспоминал Бронислав Брониславович в наших с ним ташкентских беседах, — меня звали Броня или Боня. В конце 20-х – начале 30-х гг. из района вокзала мы переехали в деревянный дом на Сызранской улице. Это, если двигаться от вокзала, — за современной площадью Урицкого. (Сызранская улица в районе проспекта Карла Маркса и Пензенской улицы оставалась на карте города ещё в 1970-х гг., позже этот район был перестроен. — Автор). Отец хорошо играл на скрипке, мама — на гитаре, был у нас также аккордеон. В голодном 1932 г. мы вместе с сестрой Яной (моей бабушкой. — Автор) зимой в 6 часов утра ходили занимать очередь за хлебом в «коммерческий магазин», подсовывали левую и правую руки, чтобы нам на руках написали химическим карандашом 4 номера в очередь. Однажды, возвращаясь из магазина с хлебом, под крыльцом нашего дома в снегу мы обнаружили чемодан с несколькими булками: вот нам было радости, а кому-то — горя. Помню, как мешал сёстрам — Мире и Яне мыть в доме дощатые некрашеные полы, бегал, таскал грязь, и после долгого безуспешного увещевания кто-то из сестёр бросил мне вдогонку мокрую холодную половую тряпку, которая обмоталась у меня вокруг шеи (смеётся. — Автор). Сестра Яна водила меня в детский сад, а затем — в школу, если учились в одну смену. Помню, как с Яной ходил в гости к её подруге в «серые дома» — так назывались три 4-этажных новых дома в нашем районе; однажды подруга на улице кому-то закричала: «Боня, Боня!», — я подумал, что она зовет меня, оказалось, что так же звали её собаку.

Семья Левандовских. Дети (слева направо): Казимира, Янина, Бронислав. Фотография ок. 1932 г.

— Приблизительно в 1935 г. мы переехали в хорошую новую квартиру. (В том же году Самара была переименована в Куйбышев. — Автор.) Это была кооперативная квартира в новопостроенном кирпичном («красном») доме на Никитинской улице (дом 56, квартира 34). Фактически это было первое нормальное собственное жильё родителей с начала их совместной жизни в 1917 г. Буквально через 2 года, в сентябре 1937 г., в этой квартире и арестовали отца, который к тому времени занимал должность преподавателя железнодорожного техникума. Мне было 11 лет.

Арест отца хорошо помнила моя бабушка, которой тогда было 16 лет. По её воспоминаниям, арест сопровождался обыском в квартире, в ходе которого у жившей в их семье некоей престарелой родственницы (вероятно, тётки отца) были обнаружены денежные купюры царского времени, что в глазах следствия делалось дополнительной уликой против Бронислава Иосифовича. «Уликой» стали также обнаруженные в квартире, по воспоминаниям бабушки, принесённые Брониславом Иосифовичем из техникума какие-то листы, на которых были чертежи. Когда прадеда уже сажали в машину, бабушка выбежала из дома и успела бросить ему тёплое одеяло (возможно, этот эпизод в воспоминаниях бабушки относится ко второму аресту Бронислава Иосифовича, производившемуся в достаточно холодное время — в начале апреля 1938 г., и свидетельствует об уже приобретённом опыте его пребывания в тюрьме).

Бронислав Иосифович Левандовский. Фотография ок. 1936 г.

Для бабушки арест отца был большим моральным потрясением. Об аресте, конечно, стало известно в школе. Школа № 25, в которой учились и она, и брат Бронислав (на углу Рабочей и Самарской улиц; здание сохранилось, но сейчас в нём школы нет), была тогда одной из лучших в городе по преподавательскому составу и считалась престижной. Носить клеймо дочери «врага народа» было, кроме того, что горько, ещё и унизительно. Но бабушка вспоминала сочувствующее отношение к ней большинства учителей: бывало, что во время урока её начинали душить слёзы, и учителя понимающе разрешали ей выйти из класса.

— Помимо школы, — рассказывал Бронислав Брониславович, — я посещал авиамодельный кружок, что было увлечением многих мальчишек того времени. В какой-то момент после ареста отца руководитель кружка подошёл ко мне, покровительственно положил руку на голову и сказал, что мне не следует больше ходить в кружок.

Вскоре после ареста Бронислава Иосифовича его семья — жена Елена Николаевна, дочь Янина и сын Бронислав (старшая дочь Казимира в то время уже училась в Москве в гидрометеорологическом институте) — как семья «врага народа» была выселена из квартиры. По рассказам бабушки, в их квартиру вселился работник НКВД. То есть одной из причин ареста прадеда (если не причиной, то «узаконенным» следствием ареста «врага народа») мог быть и банальный захват хорошей жилплощади для распределения её между работниками НКВД. Елене Николаевне пришлось искать жильё и работу (до этого она была домохозяйкой).

— Мы устроились, — вспоминал Бронислав Брониславович, — в проходной комнате в какой-то 2-комнатной квартире. В другой комнате жили две женщины, приехавшие с КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога), «кевежединки», худые такие. У них была большая чёрная овчарка.

Елена Николаевна пошла работать патронажной сестрой. Средств к существованию в семье оказалось катастрофически мало, пришлось почти что голодать. Бабушка вспоминала, как Елена Николаевна приносила завёрнутый в серую обёрточную бумагу кусок повидла, вместе с хлебом это составляло суточный рацион семьи.

В конце ноября 1937 г. Бронислав Иосифович был освобождён, как сказано в его следственном деле, «за недоказанностью улик». Бабушка помнила момент возвращения отца. Когда он разыскал семью и вошёл в квартиру, бабушка дома была одна. Худой, измождённый, голодный, он сразу прошёл на кухню и, схватив кастрюлю, в которой было что-то приготовлено, начал жадно есть. У бабушки стал в горле ком слёз, но она не решилась сказать отцу, что это соседская кастрюля, в которой женщины-соседки сварили еду для своей собаки: никакой своей еды бабушка всё равно предложить не могла. Позднее бабушка узнала от матери об истязаниях отца в тюрьме.

Когда соседи в доме на Никитинской узнали, что Левандовский освобождён, они потребовали, чтобы ему вернули квартиру. Квартиру не вернули, но Левандовских поселили в этом же доме в другой квартире, которая, по словам бабушки, раньше представляла собой нечто вроде «красного уголка» — общественной комнаты, предусматривавшейся в планировке советских домов того времени. Номер этой квартиры был 26.

В апреле 1938 г. прадеда арестовали вновь. 4 мая 1938 г. ему был вынесен приговор о расстреле, 11 июня в Куйбышеве приговор приведён в исполнение.

Елена Николаевна пыталась хлопотать за мужа. По воспоминаниям Бронислава Брониславовича, с этой целью она писала соответствующие письма, ответов на которые не получила, поэтому предприняла поездку в Москву. Там встретила знакомых мужа по работе, которые дали ей совет, что если она сама не хочет сесть в лагерь и оставить детей, она не должна хлопотать за мужа и ей необходимо уехать из Москвы.

Это не подтверждающееся документами, но исходящее не только от Бронислава Брониславовича семейное предание имеет, скорее всего, твёрдое основание. Дело в том, что 2 октября 1937 г. Ежов специальным указанием распространил на членов семей лиц, арестованных по приказу № 00485, свой приказ от 15 августа 1937 г. «О репрессировании жён изменников родины, членов право-троцкистских шпионско-диверсионных организаций, осуждённых Военной коллегией и военными трибуналами» (приказ НКВД СССР № 00486)[3]. Согласно этому приказу, аресту подлежали все жёны осуждённых этими судебными органами вне зависимости от причастности к деятельности мужа, а также их дети старше 15 лет, если они были признаны «социально опасными и способными к антисоветским действиям». Жёны по приговору Особого совещания («тройки») заключались в лагеря на 5–8 лет, дети старше 15 лет в зависимости от имеющихся на них характеристик направлялись в лагеря, колонии или детские дома особого режима. Дети от 1 года до 15 лет, оставшиеся сиротами, направлялись в ясли и детские дома Наркомпроса. Однако выяснилось, что директива от 2 октября не может быть выполнена по техническим причинам: тюрьмы и детские дома не смогли бы вместить столько людей. Поэтому уже 21 октября 1937 г. Ежов вынужден был отменить эту директиву, заявив, что в будущем жёны арестованных поляков будут выселены из мест их проживания [4].

Казалось бы, если обвинение и наказание Бронислава Иосифовича были справедливыми, то почему властям нужно было скрывать их, ведь семье о расстреле прадеда сообщено не было; постановление о его (но, конечно, не только его, а, наверное, всех осуждённых в то время) расстреле сопровождено грифом «совершенно секретно». Поскольку в деле Бронислава Иосифовича имеется датированный 19 апреля 1940 г. документ об отклонении жалобы Левандовской Елены Николаевны, можно заключить, что прабабушка подавала жалобу о пересмотре дела мужа, надеясь на исправление «ошибки», допущенной в отношении него. Из документа об отклонении жалобы прабабушки можно также заключить, что ей не только не была сказана правда, но, напротив, была объявлена кощунственная ложь: в то время, когда Бронислава Иосифовича уже не было в живых, прабабушке сообщили, что её муж осужден на 10 лет без права переписки. Информация по приговорам была секретной, её не разглашали и при проведении реабилитаций, начавшихся во второй половине 1950-х гг.

В 1939 г. моя бабушка, окончившая тогда школу, поехала поступать в Москву в химический институт. В анкетах чистосердечно писала об аресте отца. На первом же экзамене по сочинению ей поставили двойку. Потом уже кто-то ей подсказал, что с такой анкетой в московский институт её не примут. Бабушка вернулась домой и в том же году поступила в куйбышевский плановый институт.

— В 1941 г., — продолжал вспоминать Бронислав Брониславович, — я окончил в Куйбышеве семилетку (7 классов тогдашней основной школы. — Автор), параллельно посещал технический кружок. Началась война. Я с несколькими друзьями по техническому кружку поступил на курсы механизаторов, которые проходили в селе Обшаровка. Мы неплохо знали теорию механизмов машин, а местные ребята хорошо были подготовлены практически. По окончании курсов нам выдали «корочки» и отправили на МТС в село Борковка(?) под Ставрополь (ныне город Тольятти Самарской области. — Автор). Жили в бараке, кормили нас неплохо: давали жидкую кашу из пшена и картофеля. Там мы проработали месяца два, потом нас, снабдив продуктами (мешок картошки, мешок зерна), погрузили на пароход и отправили в Куйбышев. Осенью 1941 г. наша семья уехала из Куйбышева в Казахстан, в город Аральск (железнодорожная станция Аральское Море), расположенный на берегу Аральского моря.

Именно с тех пор вся остальная жизнь Бронислава Брониславовича оказалась связанной с Казахстаном и Средней Азией. По всей видимости, как это подчеркивал и сам Бронислав Брониславович, толчком к отъезду из Куйбышева послужила угроза репрессий в отношении их семьи. По его словам, Елена Николаевна в какой-то момент (но такое могло быть, конечно, только до начала войны) в предвидении ареста продала имевшиеся у неё золотые вещи и ездила в Ленинград для покупки теплой одежды для детей (вероятно, в Куйбышеве невозможно было купить из одежды то, что она хотела). Бронислав Брониславович говорил также, что Елену Николаевну вызывали в органы власти, где предписали уехать из Куйбышева. Возможно, к осени 1941 г. Елена Николаевна с детьми была выселена из той квартиры № 26 в доме по Никитинской улице, которую семья заняла по возвращении Бронислава Иосифовича после первого заключения, поскольку не уехавшая в Аральск, а оставшаяся в Куйбышеве моя бабушка в этой квартире уже не жила и вынуждена была искать приют у дальних родственников. Тревожную обстановку разговоров о вынужденном отъезде Елены Николаевны помнила также её племянница — Людмила Шишеня, дочь её арестованного брата. Все эти сведения согласуются с приведённым выше заявлением Ежова 1937 г. о том, что в будущем жёны арестованных поляков будут выселены из мест их проживания.

Выбор нового места жительства Елены Николаевны был продиктован тем обстоятельством, что муж её старшей дочери Казимиры Павел Алексеевич Киткин по окончании в 1941 г. московского гидрометеорологического института (там они учились вместе с Казимирой) получил распределение в Аральск на должность начальника метеостанции. Там, вероятно, можно было устроиться и семье. К тому же у Казимиры, приехавшей после окончания вуза в Куйбышев, в конце лета 1941 г. родился сын, так что помощь матери ей, вероятно, была кстати. Таким образом, осенью 1941 г. Елена Николаевна с 15-летним сыном Брониславом, старшей дочерью Казимирой и внуком-младенцем отправились в Аральск.

Моя 20-летняя бабушка, окончившая к тому времени 2 курса куйбышевского планового института, осталась в Куйбышеве. С началом войны институт был закрыт, осенью бывших студентов направили в колхозы на уборку урожая. Бабушка вспоминала, что из колхоза они вернулись по Волге. Она вышла с пристани в город, в котором её семьи уже не было, шла по улице Льва Толстого с одним своим однокурсником, которого по инвалидности не призвали в армию, и тот сказал: «Я тебя не брошу: или отправлю к маме в Аральск или будем жить вместе». Однокурсник был приезжим, ему тоже негде было жить в Куйбышеве: с закрытием института закрыли и институтское общежитие. Бабушку с однокурсником приютили бабушкины дальние родственники. Этот однокурсник — Александр Николаевич Сапожников стал моим дедом. С того времени бабушка с дедом прожили вместе, до самой кончины бабушки, 62 года.

Тогда, осенью 1941 г., родственники говорили бабушке по поводу её мужа: «Ну, что же, что инвалид, зато на войну не возьмут» (у деда в детстве произошла серьёзная травма ноги). Бабушка с дедом стали жить у бабушкиных родственников в тёмной комнате, в которой не было окна, в деревянном доме без всяких удобств. Дом этот располагался недалеко от железнодорожного вокзала на Вокзальной улице (снесён в начале 2000-х гг.). В комнате стояли только кровать, вплотную к ней тумбочка, на которой был примус, и в другой стороне, в торце — шкаф для одежды.

Дед устроился работать по своей экономической специальности на хлебозавод № 2, что располагался рядом с вокзалом и их новым жильём (существует и сейчас), бабушку распределили контролёром продукции на эвакуированный из Воронежа военный авиационный завод, который выпускал знаменитые штурмовики Ил-2 (ныне это авиационный завод «Авиакор»). И опять же следствием ареста отца было то, что по документам на заводе бабушку оформили не контролёром — на такую должность нельзя было назначить дочь «врага народа», а на менее ответственную должность что-то вроде кладовщицы, и узнала она об этом только в 1990-е гг. в связи с оформлением документов по поводу объявления некоторых льгот членам семей репрессированных.

Авиационный завод разместился за городом. 10 декабря 1941 г. с заводской площадки взлетел уже первый собранный здесь самолёт. На военных заводах работали по нескольку смен подряд. «С твоим дедом, — рассказывала мне бабушка, — мы почти и не виделись: я приезжала с завода домой, от деда записка — «я сварил тебе картошечки», уезжала (на завод ездили на пригородном поезде, который ходил в известные часы) — он выходил к железнодорожному полотну и мне, проезжавшей мимо в поезде, махал рукой. На заводе я проверяла определённые детали для самолётов на соответствие их стандарту. У меня был хороший мастер: иногда, когда от усталости уже не могла стоять, мастер разрешал поспать в ворохе стружек, укрывшись телогрейкой, чтобы никто не видел.

Сборочный цех авиационного завода в Куйбышеве во время войны.

Помню, как от усталости и недоедания умер прямо у станка один рабочий — крупный, высокий мужчина. Однажды обнаружилось, что большая партия деталей вышла с браком, мы с мастером кое-как замяли дело, которое грозило всей нашей бригаде тюрьмой. Пригородный поезд, на котором я и многие рабочие ездили на завод, — это старые деревянные холодные сидячие вагоны. В вагоне для обогрева ставили печку-буржуйку. На работу немыслимо было опоздать — тоже тюрьма. Однажды (это был 1943 г.) случилось так, что поезд не остановился на станции, на которой был расположен наш завод, только притормозил и пошёл дальше. Шёл он, конечно, не быстро, так что все начали спрыгивать на ходу. А я была беременна первым ребёнком (моей мамой. — Автор) — что делать?! Спрыгнула на ходу на насыпь. Ничего, всё обошлось».

В Куйбышев с началом войны кроме многочисленных промышленных предприятий были эвакуированы из Москвы также правительство страны, весь дипломатический корпус, аккредитованный в СССР, Большой театр, другие учреждения. Город фактически стал запасной столицей. Бабушка с дедом вспоминали, как им удалось посмотреть в Куйбышеве несколько спектаклей Большого театра с участием выдающихся оперных исполнителей — И. С. Козловского, М. Д. Михайлова. Эти спектакли, конечно, оставили большие впечатления.

В январе 1944 г. родилась моя мама. Бабушка вспоминала, что своего молока у неё не было, в магазине его тоже не купить. Чем кормить младенца? Выручало то, что дед на хлебозаводе мог получить лишнюю булку, которую бабушка шла продавать на рынок, на «толкучку», взяв ребёнка с собой на руки (поскольку дома оставить его было не с кем). На вырученные деньги там же, на рынке, покупала молоко.

— В Аральске, — продолжал воспоминания Бронислав Брониславович, — я устроился на судно помощником механика. Ходили по Аралу на разведку рыбы, одновременно ловили рыбу, развозили продукты по населённым пунктам на островах Аральского моря и по побережью. Ребёнок моей сестры Казимиры вскоре скончался в Аральске. Её муж Павел Алексеевич был родом из Ленинграда, там во время блокады оставались его ближайшие родственники. Его отец умер в блокадном городе, а, вероятно, в 1942 г., когда по льду Ладожского озера наладили «дорогу жизни», из блокадного Ленинграда в Аральск были эвакуированы мать Павла Алексеевича с дочерью и внучкой. Измождённые, больные, они нуждались в уходе, ухаживала за ними моя мать Елена Николаевна. Она подрабатывала также поваром (коком) то ли на рыбацких судах, то ли просто в рыбацкой артели. Мы на нашем судне в Аральском море ловили рыбу, которая называлась усач. Я привозил рыбу домой, мама разделывала её и кусками продавала в Аральске на рынке. Кроме того, я покупал на островах у местных мальчишек сушёных сусликов. Мальчишки ловили сусликов, сушили их и продавали мешками, стоили они дёшево. Суслики жирные такие были. Мама с Мирой варили из этих сусликов мыло и тоже продавали на рынке. На рынке милиция их гоняла, но ничего, всё обходилось. Есть-то нужно что-то было. Эвакуированная из Ленинграда сестра Павла Алексеевича, видимо, в силу блокадной привычки всегда сама делила на всех еду, что с некоторой обидой воспринималось моей сестрой Мирой, но только великое терпение Елены Николаевны позволяло жить всем вместе.

В своё время о жизни в Аральске вспоминала и сестра Бронислава Брониславовича Казимира: «Бронислав однажды принёс домой много хлеба — несколько буханок. Елена Николаевна испугалась, что он их украл. Но оказалось, что Бронислав на спор с местными казахами выпил литровую банку рыбьего жира, те дали ему за это хлеб. Зимой дома печку топили кизяками и скорлупой грецких орехов. Однажды с сотрудницей мы ездили за продуктами для всей аральской метеостанции в Ташкент. Возвращаясь оттуда в Аральск, везли мешки с продуктами на открытой товарной платформе, что было, конечно, очень рискованно, но ничего — нас не обокрали и не убили».

Бронислав Брониславович проработал в Аральске на судне две навигации — 1942 и 1943 гг.

Бронислав Брониславович Левандовский. Послевоенная фотография.

— Осенью 1943 г., — продолжал он свой рассказ, — меня призвали в армию. Не стоит хвалиться, но все-таки скажу, что из призывников я был наиболее подготовлен, поэтому в военкомате мне сразу поручили заниматься с новобранцами строевой и огневой подготовкой. Потом направили меня в город Мары в Туркмении в сержантскую школу, по окончании которой присвоили звание младшего сержанта. По окончании сержантской школы погрузили нас в эшелон и отправили, как мы думали, на фронт. Но в Оренбурге эшелон остановили и вернули в Ашхабад. Выгрузили нас из эшелона, повели на комиссию вроде как для продолжения учёбы. Подошла моя очередь, я захожу в комнату, там сидят несколько военных, спрашивают: «Родину любишь?» Я отвечаю: «Люблю». «Будешь за Родину воевать?» — «Буду». «Учиться будешь?» — «Буду». Я подумал, что учёба лучше, чем фронт. Так я был определён в военное училище. Пока учились, война закончилась. Но я стал офицером. В это же время на фронт был призван Павел Алексеевич. Его мать умерла в Аральске, а другие родственники вернулись в Ленинград. Сестра Мира уехала на работу в Москву, после демобилизации туда же приехал и Павел Алексеевич. Моя мать, Елена Николаевна, около 1946–47 гг. вернулась из Аральска в Куйбышев.

Мои бабушка с дедом, которые прожили в самарском доме на Вокзальной улице у приютивших их родственников вплоть до 1958 г., вспоминали, как ранним утром 9 мая 1945 г. их разбудила настойчивым стуком соседка: «Победа!» Все соседи сразу высыпали во двор, побежали на улицу. У всех на глазах слёзы радости. Кто-то вынес во двор патефон, тут же накрыли стол. Это был общий праздник, общее ликование.

В этом же доме в 1944 г. родилась моя мама, в 1947 г. — её сестра. Сюда же приехала из Аральска и Елена Николаевна. Жить ей пришлось на кухне, в помещении без окна, возле «русской» печки: другого места в доме не было. Здесь же, на кухне за печкой, спала с Еленой Николаевной, своей бабушкой, и мамина сестра. Елена Николаевна, разумеется, никогда никакой пенсии не получала, в Куйбышеве нянчила внучек, помогала семье продажей салфеток, связанных крючком собственными руками. С родственницами-полячками украдкой, за печкой, общалась по-польски. Мой дед всегда очень тепло отзывался о Елене Николаевне, своей тёще. (Я свою прабабушку не знал: она скончалась за 12 лет до моего рождения.)

Дом на Вокзальной посещал ставший добрым знакомым деда Владимир Владимирович Толли — глава семьи репатриантов из Франции. Семья Толли в конце 1940-х гг. оказалась в Куйбышеве, а Владимир Владимирович стал сотрудником деда на хлебозаводе. С тех пор на протяжении нескольких поколений между нашими семьями продолжается дружба. Из общения с дочерью Владимира Владимировича Татьяной Владимировной Толли я понимаю, насколько по-разному её отец и мой дед, несмотря на взаимную симпатию и общие интересы (производственные вопросы, общественная жизнь, шахматная игра), относились к окружавшей действительности: Владимир Владимирович держался очень независимо, дед жизнью был научен предельной осторожности.

Моя мама помнит, как её бабушка, Елена Николаевна, искренне плакала, сидя перед чёрной тарелкой репродуктора, когда умер Сталин. После смерти Сталина из лагерей постепенно стали возвращаться люди. Однажды, по воспоминаниям мамы, во дворе перед их окнами появился незнакомый мужчина в шинели и солдатской ушанке. Он был худой, обросший бородой, но интеллигентного вида. Вероятно, просил подаяние. Елена Николаевна вышла к нему, что-то вынесла, и они долго разговаривали у крыльца. Разговор был тихим, сосредоточенным и явно печальным. Уже позднее, во взрослом возрасте, мама поняла, что тот разговор мог быть о судьбе репрессированных, о судьбе Бронислава Иосифовича, о котором с момента второго ареста так и не было никаких вестей.

Елена Николаевна Левандовская. Фотография ок. 1956 г.

Во второй половине 1950-х гг. началась известная «хрущёвская» реабилитация жертв массовых репрессий. В мае 1957 г. Елена Николаевна написала письмо на имя генерального прокурора СССР с просьбой о пересмотре дела мужа. Это письмо я нашёл подшитым в следственное дело прадеда. Очевидно, подобные письма писали тогда многие, и Елене Николаевне кто-то подсказал это сделать (мне кажется, что в этом принимал участие мой дед, зять Елены Николаевны). Елена Николаевна в простых выражениях писала о том, что верит, что её муж осуждён несправедливо, что до неё доходят слухи, что он жив.

Надеялась ли прабабушка после того, как давно уже истёк объявленный ей в 1940 г. 10-летний срок осуждения Бронислава Иосифовича «без права переписки», после того, как ещё в 1947 г. вышел 10-летний срок осуждения её брата Владислава Николаевича Милоша (который остался жив), что она когда-нибудь увидит мужа?! Это письмо было написано Еленой Николаевной за месяц до её смерти.

Из следственного дела видно, что официальный ход реабилитации дало не письмо прабабушки, а протест по делу Б. И. Левандовского заместителя генерального прокурора от 15 февраля 1957 г. Определение № 2/оп-437 о реабилитации Левандовского Б. И. датировано сентябрем 1957 г. Через некоторое время в семье была получена официальная справка следующего содержания: «Дело по обвинению Левандовского Бронислава Иосифовича, 1888 года рождения… пересмотрено Военным трибуналом Прикарпатского Военного округа 16 сентября 1957 г. Привлечение к уголовной ответственности гражданина Левандовского Бронислава Иосифовича признано необоснованным, а поэтому постановление комиссии НКВД и Прокурора СССР от 4 мая 1938 г. отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления. Гражданин Левандовский Бронислав Иосифович по указанному выше делу реабилитирован посмертно. На основании постановления Совета Министров СССР от 8 сентября 1955 г. за № 1655 родственники гражданина Левандовского Бронислава Иосифовича имеют право на получение двухмесячной заработной платы по месту прежней работы гражданина Левандовского Бронислава Иосифовича, исходя из существующего ко дню реабилитации месячного оклада по должности, занимаемой им до ареста…»

Елена Николаевна не дождалась даже этой жалкой справки о реабилитации мужа. Она скончалась за 3 месяца до её получения — 13 июня 1957 г., в том доме на Вокзальной, где на кухне прожила последние 10 лет своей жизни.

Справка о реабилитации прадеда — как бы официальный ответ на письмо прабабушки генеральному прокурору — представляет собой полуправду, поскольку в ней ничего не сказано ни о причине ареста, ни об обвинении, ни о приговоре, ни о дате смерти, ни о месте захоронения. Так как справка пришла из Прикарпатского военного округа, в семье утвердилось ошибочное мнение, что, вероятно, в начале Великой Отечественной войны Бронислав Иосифович как осуждённый был послан на какие-нибудь тяжёлые оборонительные работы в Прикарпатье и там погиб. (Пытаясь выяснить, с какой стати в деле прадеда фигурируют военный трибунал и Прикарпатский военный округ, я ни от кого не получил точного ответа. Самое вразумительное объяснение заключалось в том, что, очевидно, дел, рассматривавшихся на предмет реабилитации, было много, поэтому они рассылались по различным судебным инстанциям, по тем, у которых было меньше нагрузки.) И вплоть до начала 1990-х гг. моя бабушка не могла предположить, что её отца расстреляли, что ему советской властью мог быть вынесен приговор о высшей мере наказания, думала, что он погиб или умер в лагере. Ведь арестованы были многие родственники и знакомые, и никто из них, кроме Бронислава Иосифовича, расстреляны не были. Я до конца 1980-х гг. (до своих 20 лет) вообще не знал об истории прадеда: эта тема в семье была под запретом, бабушка боялась говорить об этом.

Только во время новой волны реабилитаций, в 1993 г., бабушка получила из областной прокуратуры справку о деле Бронислава Иосифовича, в которой стояло единственное уточняющее определение — именно о том, что её отец был расстрелян. В те же годы в Самаре (городу Куйбышеву историческое имя было возвращено в 1991 г.) было установлено место предполагаемых погребений расстрелянных — территория нынешнего детского парка имени Ю. А. Гагарина. Позднее там был сооружен памятник, а рядом с парком построен православный храм в честь Собора самарских святых.

Памятник жертвам массовых политических репрессий в Самаре на предполагаемом месте их захоронения.

Все подробности следственного дела прадеда были изучены уже мной летом 2001 г. В деле в особом кармане, в котором хранятся конфискованные при аресте личные вещи арестованного, я нашёл, очевидно, бывший при прадеде во время ареста потёртый лист бумаги — дореволюционную выписку из записи в метрической книге самарского католического костёла о его рождении. Мне отдали эту бумагу, и я принес её бабушке.

Бронислав Брониславович Левандовский. Фотография 30.10.1951.

Сын прадеда Бронислав Брониславович Левандовский, став кадровым офицером, прошёл командные должности от лейтенанта до подполковника в химических войсках различных гарнизонов Туркестанского военного округа. Служил в Марах, Байрам-Али, Кизыл-Арвате.

Эта его фотография датирована 30 октября 1951 г. На обороте надпись: «На долгую и добрую память маме от сына Бронислава. Кажется 25 лет от роду». Поступление в военную академию в Москве Бронислава Брониславовича не состоялось по той же причине — как сына «врага народа». В конце военной службы он обосновался в Ташкенте.

После распада СССР родные уговаривали его вернуться в Самару, он наотрез отказался. Одна из последних фотографий Бронислава Брониславовича сделана в день его 85-летия. В ноябре 2014 г. он был похоронен в ташкентской земле.

Бронислав Брониславович Левандовский. Фотография 12.08.2011.

[1] Приказ опубликован, например, в книге «ЧК–ГПУ–НКВД на Украине: люди, факты, документы». Киев, 1997. С. 347–350.

[2] Выражаю глубокую признательность за солидарность в моем начинании и помощь в сборе материалов Елене Брониславовне Корневой и Любови Ивановне Левандовской.

[3] Опубликован в: Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий / Сост. Е. А. Зайцев. М., 1993. С. 86–93.

[4] Петров Н. В., Рогинский А. Б. «Польская операция» НКВД 1937–1938 гг. (http://www.memo.ru/history/POLAcy/00485ART.htm).

Материал подготовлен автором для www.world-war.ru