Из Москвы в Тюмень

Моя мама, Алла Васильевна Агапова, написала воспоминания о военном времени —  периоде 1941-1945 годов и до конца сороковых. Это воспоминания не участника боевых действий, а ребёнка, которому перед самым началом Великой Отечественной войны исполнилось 8 лет. Мужчины, которые могли воевать, ушли на фронт, а семьи — жены с детьми и стариками —  были вынуждены спасаться бегством вглубь страны, в Сибирь, это называлось эвакуация. Память Аллы Васильевны сохранила до нашего времени множество подробностей этого периода жизни, подчас горьких и трагичных.

Это было время очень обострённых чувств, переживаний и страха. Многие растерялись и ничего не могли понять. Этого в текстах не чувствуется, потому что автор больше хотела придерживаться фактов и событий. Впрочем, современным беженцам с востока Украины это состояние, увы, хорошо знакомо, им не надо объяснять, каково это бежать от пуль и разрывов снарядов…

Но потом было, конечно, и радостное возвращение в Москву, и триумфальная встреча Победы в мае 1945-го, и последовавшее трудное восстановление мирной жизни, со своими сложностями — всё это есть в этих воспоминаниях. Читайте, кому интересно то время и как мы жили во время войны.

М. Агапов
8-е мая 2015 г.

Алла Агапова с отцом

В мае 1941 года мы с моей сестрой Майей закончили первый класс, и мама отправила нас с нянькой Наташей на лето в город Обоянь, где стоял авиационный полк, которым командовал наш отец подполковник Василий Васильевич Сапронов.

Мне очень понравилась Обоянь. Город был совсем небольшой, он показался мне очень красивым. На центральной площади был разбит огромный цветник, к вечеру весь город был наполнен упоительным ароматом, особенно сильно пахли цветы под названием «табак». За площадью находился рынок. Он ломился от продуктов — молоко, сметана, творог, яйца —  нигде больше не видела я такого изобилия. Все местные продукты были очень вкусные, в пекарне продавался настоящий хлебный квас, пекли прекрасные медовые пряники.

Наша улица (Первомайская) была расположена перед глубоким оврагом, через него был перекинут сводчатый каменный мост, по виду очень старый, за мостом на холме стоял монастырь, с обветшалыми каменными стенами. Выглядел он таинственно. В низине за мостом текла извилистая неширокая речка, а за речкой раскинулся цыганский табор, паслись несколько лошадей, стояли грязные рваные шатры. Мы к цыганам близко не подходили, они нас не трогали.

Понравилась нам с сестрой и наша квартира на втором этаже деревянного двухэтажного дома на шесть семей. В нашу квартиру вела отдельная лестница в торце дома. Квартира состояла из одной большой квадратной комнаты с высоким потолком и веранды, которая служила кухней и столовой. Там была плита, которую летом не топили, готовили на керосинке и примусе. Папа рассказывал, что с нашим размещением у города были проблемы —  город был перенаселён, с трудом нашли приличное помещение. По меркам Обояни наша квартира была просто шикарной. Мебель, конечно, была казённая — в комнате стояла никелированная двуспальная кровать, в углу висело высокое старинное трюмо. В кухне-столовой был стол и несколько стульев, а также маленький угловой столик, на нём стояло большое овальное зеркало. Шкафа не было. Вот и вся обстановка. Когда мы с сестрой познакомились и подружились с местными девочками, то узнали, что по сравнению с ними наша семья жила в роскошных условиях. Например, у семьи учителя на первом этаже не было даже кастрюль, еду готовили в оббитом эмалированном тазике.

В конце мая из Москвы приехала мама со старшим братом Володей. Все мы, трое детей, спали на раскладушках, Наташа на полу, но нам было хорошо и уютно. Мы с сестрой радовались, что приехала мама, а папа часто, хоть и на короткое время, приезжал к нам из полка. Наступило лето. Мы были счастливы.

У нас появилось ещё одно удовольствие. Соседи пригласили нас на кулеш. Кулеш готовили на огороде. Разожгли костёр, установили таган, в нём укрепили довольно большой чугунок с водой. Когда вода закипела, накрошили туда картошку, лук, морковь, чуть позже засыпали пшено, а под конец произошло главное действо — положили кусочки солёного розового сала. Мама принесла лавровый лист и немного чёрного перца. Все были в восторге, эти пряности были тогда большой дефицит. Сварили как бы полусуп-полукашу. Кулеш попахивал дымком, от него исходил чудесный аромат. Такое варево испокон веков готовили в этих местах во время полевых работ. Все сидели на тёплой земле вокруг костра, были принесены ложки и глиняные мисочки, мы принялись за еду, было очень вкусно. В наше время похожим «мероприятием» является изготовление шашлыков, но кулеш много лучше. Ни вина, ни водки не было, такое даже в голову никому не пришло. В Обояни не было принято распивать спиртные напитки, я ни разу не видела на улице пьяных. За лето кулеш готовили еще пару раз, было также хорошо.

Большим авторитетом в доме пользовалась наша Наташа. Мама познакомилась с ней в 1934 году в Липецке, где папа служил в известной лётной школе. Наташе было 17 лет, она пришла из деревни, её родные умерли от голода. Мама несла сумку и толкала нашу коляску, пятилетний Вова шёл рядом. Наташа помогла маме, та её накормила, Наташа осталась у нас на многие годы. Наташа была неграмотная, не умела пользоваться часами, это привело к случаю, который Наташа восприняла как трагедию. Хлеба в городе не было, военнослужащим выдавали, строго регламентированно, муку. Мама замесила тесто и поставила печь булочки. Она ушла по делам, велела Наташе вынуть из печки булочки к определённому часу. Наташа постеснялась сказать, что не сможет определить время по часам и булочки сгорели. Наташа страшно горевала, её с трудом успокоили, мама тоже была расстроена. После этого Наташу научили пользоваться часами, со временем обучили грамоте. Она оказалось очень толковая, с удовольствием усваивала новые знания, стала отличной кулинаркой. Когда у соседей закололи поросёнка, она обмолвилась, что Евгения Антоновна (т. е. мама) умеет готовить колбасу. Соседка обратилась к маме, попросила её одолжить мясорубку и помочь, если можно. У мамы была отличная шведская мясорубка «Хускварна», которая была куплена аж в 1925 году в Ленинграде. Мама вообще этой мясорубкой дорожила, не любила давать её в чужие руки. Прослужила эта Хускварна в семье более 60 лет.

Как-то раз мама одолжила её соседке по Новопесчаной улице, которая, устанавливая фиксирующее кольцо, не удосужилась попасть в резьбу, а просто с силой воткнула кольцо на место. Мама все же как-то нашу мясорубку наладила, но больше никогда никому её не давала. Ею и сейчас можно пользоваться. Мама объяснила, что пропущенный через мясорубку фарш для колбасы не годится. Нашей соседке по дому в Обояни мама показала, как порубить мясо и сало, набила этим рубленым фаршем, чесноком, перцем и вообще всем, чем надо, колбаски, их отварили, поджарили и получилось что-то вроде краковской колбасы, только гораздо лучше. Нас угостили, удовольствие было огромное.

Стояла прелестная солнечная погода, с тёплыми короткими дождями, мы пропадали на речке, мама очень вкусно готовила, казалось, этому блаженству не будет конца.

Однажды утром я подошла к туалетному зеркалу, и оно вдруг треснуло пополам. Мама сказала —  «война». В полдень по радио выступил мужчина с каким-то неприятным тонким голосом (это был Молотов) и объявил, что на нас напала фашистская Германия и началась война. Мама плакала. Соседи шумели, ликовали, орали: «Ну, мы им покажем!». Скоро пришло распоряжение рыть щели^[1]. И в нашем и соседних дворах это быстро было сделано. Однако казалось, что жители Обояни как-то не сразу почувствовали, что происходит что-то серьёзное и страшное. Жизнь катилась по наезженной колее, вечерами, как и раньше, были гуляния, толпы принаряженных горожан прогуливались по центральной улице, не очень прислушиваясь к сообщениям громкоговорителей. Словно думалось, что все это понарошку и вот-вот все вернётся назад. Но у призывного пункта уже толпились молодые мужчины, одетые в красноармейскую форму, в ботинках с обмотками. На улицах появились патрули, стало ясно, что действительно это не игра в войну, это настоящая война.

Конечно, мой отец был профессиональным военным, мама тоже отдавала себе отчёт в том, что происходит и что нужно ожидать. Папа приезжал к нам за все лето только несколько раз, хотя его часть находилась в двух километрах от нас. Он очень похудел, почернел, самолёты его полка каждый день вылетали на боевые задания. Мама следила за небом, считала, сколько самолётов полетело на запад и сколько вернулось, со страхом ждала известий из полка. Папе было уже 45 лет, но он часто сам летал на боевые задания. В его лётной книжке первый вылет датирован 24-м июня 1941 года.

Однажды к нашему дому подъехал на «эмке»^[2] комиссар Иван Маркелыч и попросил маму поехать с ним в полк. Он привёз её в госпиталь. Папин самолёт был подбит, папа дотянул его до расположения наших войск и сумел посадить на лес. У папы было разбито лицо, ушиблена грудь, он потерял сознание, но пришёл в себя и понял, что нужно покинуть самолёт. Не помню, то ли папа вытащил из кабины штурмана, то ли, наоборот, штурман помог папе, но они сумели спуститься на землю и отползти до того, как самолёт загорелся и взорвался. Их нашли крестьяне, которые видели падающий самолёт, подъехали на телеге и отвезли папу и штурмана в часть. У папы на лице осталось много шрамов, всю жизнь их принимали за морщины.

У нас сохранился групповой снимок лётчиков полка (это был полк бомбардировочной авиации), среди них один лётчик —  с бородкой. Он не вернулся с задания, его самолёт был подбит, он спустился с парашютом на занятую немцами территорию и несколько дней пробирался к своим. Естественно, особист^[3] первым делом, проявляя бдительность, отнёсся к этому лётчику с подозрением. Папа был возмущён, во время общего обеда он поблагодарил лётчика за мужество и поздравил его с возвращением в строй. Особист не посмел возбудить против этого лётчика дело, и молодой командир был спасён.

Василий Васильевич Сапронов с товарищами, фото 1941.

Мы продолжали жить по-прежнему, бегали купаться на речку, ходили в кино, но было нерадостно, ждали, что будет дальше. Папа оставил маме пистолет, она наивно прятала его под подушкой; я, конечно, знала о нём, но ни сестре, ни Наташе о нём не сказала.

В конце августа неожиданно к дому подъехала полуторка^[4], из кабины вышел папа, сказал, что у нас один час на сборы, он отвезёт нас в Курск. Мама с папой быстро покидали наш скарб в куски брезента, обвязали фалами, погрузили в полуторку. Нас с сестрой посадили в кабину, мы даже не успели попрощаться с подружками. До Курска было 70 км., но по дороге нам не встретилось ни одной машины. Один раз над нами на большой высоте прошли немецкие самолёты, мы спрыгнули с машины, бросились в кювет, но они летели на Орёл, на нашу машину внимания не обратили. К вечеру мы были в Курске, выгрузили вещи на перрон, ожидая посадки на московский поезд. И тут началось! Налетел всего один немецкий самолёт, и началась бомбёжка. Все пассажиры побежали к вокзалу. В вестибюле на вещах сидели несколько женщин с детьми. При вое бомб эти женщины вопили и стенали, дети громко плакали. Я спросила маму, кто эти люди, почему они так страшно кричат. Она ответила, что это местечковые евреи, они едва успели спастись от немцев. (Из мемуаров немецкого генерала Гудериана я знаю, что 31-го августа его танковая группа, повернув от Москвы на юг, прошла в 70 км западнее Курска).

Ночь мы просидели на вокзале, в подвале, переоборудованном под бомбоубежище. Бомбёжка продолжалась всю ночь, один самолёт улетал, другой прилетал, они бомбили вокзал и железнодорожные пути совершенно безнаказанно. Перрон горел, папы в бомбоубежище не было, он тушил пожары вместе с железнодорожниками. Под утро немцы улетели, разбомбить пути им не удалось. Подали состав, велели срочно погружаться, папа посадил нас в поезд. Он сказал маме, что полк разбит, его самого вызывают в Москву для нового назначения, он должен вернуться в часть, чтобы закончить дела, затем прилетит в Москву. Состав стоял очень недолго, мы поехали.

Нам очень повезло. До Курска мы добрались благополучно, немецкие самолёты нас не обстреляли, вокзал не разбомбили. Но страху натерпелись. В поезде не спали, каждую минуту ждали налёта. Перед Орлом и Тулой состав стоял, пережидая бомбёжку, затем мы быстро проскакивали эти города и мчались дальше.

Наконец мы в Москве, в нашем любимом доме, откуда мы так радостно ехали к папе всего три месяца назад. Дом очень изменился. Он выглядел мрачным, негостеприимным. Так казалось нам, наверное, потому, что наши красивые окна были крест-накрест обклеены бумажными полосками. В наших огромных коридорах было темно, мы передвигались на ощупь, спотыкаясь и налетая на какие-то выступы и углы. Во дворе и в маленьком парке у дома вечером было хоть глаз выколи, окна были затемнены, фонари на улицах не горели. Через дорогу напротив дома зияла огромная воронка от авиабомбы, накануне был налёт. Уже ввели продовольственные карточки, но ещё появлялись в продаже кое-какие продукты, это были последние проблески мирного времени.

Мама была опытной беженкой, её семья спасалась от немцев ещё в германскую (так называли первую мировую войну те, кто её пережил), поэтому мама все силы бросила на то, чтобы закупить самое необходимое. Мало что удалось, но все же она запаслась спичками, иголками, нитками, смогла достать немного мыла, купила несколько килограммов карамели в шоколаде «Дружба» и пару килограммов молотого кофе. (О чае не могло быть речи, мы его до конца войны в глаза не видели). Как все это выручило нас впоследствии в эвакуации!

Через неделю после нашего возвращения из Обояни прилетел в Москву папа. Было решено, что он отправляет нас в эвакуацию в Тюмень, куда увезла нашу бабушку жена моего дяди. Дядя Петя, младший брат моей мамы, был призван в армию в первую неделю войны. Перед уходом на фронт он расписался с очень милой женщиной, бухгалтером на том предприятии, где сам работал, и умолял её не оставлять его маму (нашу бабушку) одну в Москве. Предприятие было эвакуировано в Тюмень, и бабушка уехала с тётей Лизой.

Папа должен был ехать на формирование в тыл и хотел взять нас собой. Он знал, что, находясь в тылу, командный состав старается брать семьи с собой, «по крайней мере, будете хоть какое-то время хорошо питаться, школа рядом всегда есть». Но мама наотрез отказалась. Она не могла оставить бабушку одну среди, как ей казалось, чужих людей. Она твёрдо решила ехать к бабушке. Папе дали трёхдневный отпуск «для оформления личных дел». В воинской кассе для старшего комсостава он сумел получить три билета на дальневосточный скорый поезд (нас было пятеро).

Нам разрешено было взять с собой багаж с очень ограниченным весом. Мама боялась не уложиться в положенный вес. С нашей одеждой в этом плане проблем не было. У нас было всё только самое необходимое —  денежное довольствие военнослужащих было более чем скромное. У нас с сестрой на год было по одной паре сандалий, ботинки ленинградской фабрики «Скороход» (тоже одна пара), калоши, ботики и валенки. Примерно также был экипирован мой брат. У мамы была одна пара нарядных туфель «на выход», остальная обувь не отличалась от нашей. На лето мама шила нам один сарафанчик и одно платье «татьянка» (так называлось неприталенное платье с коротким рукавчиком, на этот фасон шло минимальное количество дефицитного ситца), на зиму —  одно-два фланелевых платьица. Вязаных кофточек или джемперов у нас не было, ещё было сшитое мамой белье из бязи, пара чулок, зимние рейтузы, — мы их сами отлично штопали, к этому нас давно приучила мама. И два пальто —  демисезонное и зимнее. Все это я перечисляю для того, чтобы было ясно, что проблем с перевесом у нас быть не могло. Однако мама очень волновалась, ведь она брала с собой тяжёлую швейную машинку, без неё она была как без рук. До войны, а тем более во время войны никакой одежды в продаже не было. Перешивали из старого, лицевали, латали, комбинировали из нескольких кусков — так жило большинство населения. Она зря волновалась, мы в свой вес уложились.

У нас с Маечкой были очень красивые куклы с закрывающимися глазами. По тем временам это была настоящая роскошь. Мы очень берегли и любили эти куклы, нам не разрешили взять их с собой. Мы их нарядили, положили в наши кроватки, попрощались с ними и вышли из нашей квартиры. Папа посадил нас в поезд и в тот же день уехал по назначению, затем на фронт. Он был на фронте до конца войны. За годы войны мы видели его ещё два раза.

Позже мы поняли, как нам опять повезло. Родители правильно оценили ситуацию. Мы выехали из Москвы вовремя. Все наши знакомые и соседи, которые припозднились, ехали в эвакуацию в теплушках, без возможности умыться, без уборных, ехали месяц, а то и дольше. В середине октября, когда Москва была на осадном положении, люди шли из Москвы пешком, не хватало ни теплушек, ни даже вагонов метрополитена (их тоже приходилось использовать). Мы же выехали 16 сентября, то есть за месяц до паники, и хоть и страшились неизвестности, но ехали в чистом, теплом вагоне и на четвёртый день уже были в Тюмени и встретились с бабушкой.

^[1]Щель —  простейшее укрытие от пуль и осколков снарядов и бомб, которое население выкапывает в земле поблизости от жилья с момента объявления начала войны.

^[2]«Эмка» — народное прозвище легкового автомобиля М-1, производившегося до войны на Горьковском автомобильном заводе (ГАЗ).

^[3]Особи́ст — работник Особого отдела НКВД в войсках, контрразведчик.

^[4]Полу́торка — грузовая машина ГАЗ-АА грузоподъемностью полторы тонны.

Продолжение следует.

Текст для публикации передал Максим Агапов
www.world-war.ru