Игра со смертью
Григорий Гурьев
Прошло минуты две-три с тех пор, как мы залегли у края минного поля, и вдруг у кого-то не выдержали нервы, и он по глупости без команды пальнул в сторону высотки. Все приняли это за сигнал и тоже начали стрелять. Ну и с этого началась наша погибель впрямую.
Немцы проснулись и увидели, где мы лежим, потому что выстрел выдает стрелка. Они ответили на наш огонь, и оказалось, что у них на высотке четыре пулемётных гнезда… Немцы стали выбивать наших. Вот я слышу, слева от меня застонал один, где-то через три человека застонал другой, застонали там и там…
Слева от меня лежал капитан Рыжов, который, не знаю за что, был разжалован в рядовые. Наш командир, чтобы не унижать его, не зачислил капитана ни в какой взвод, а определил его как отдельную огневую единицу. Дал ему пулемет Дегтярева, и тот не подчинялся никому, кроме командира. Рыжов знал, что я пленный, и может быть, поэтому питал ко мне отвращение, а возможно и потому, что мы были с ним одного роста, и по нашим лицам легко угадывалось, что мы оба были людьми образованными. Он, видимо, кончал какую-то военную академию, у него была изумительно красивая походка – четкая, легкая, никакой раскачки. И еще в нем удивляло то, что, несмотря на интеллигентность и красоту, в нём чувствовался глубоко военный человек. Рыжов был ужасно, смертельно удручен тем, что с ним приключилось. В бою он никогда не надевал каску. Все надевают, а он нет – он как будто играл со смертью.
В свободное время, на привале, к нему сбегались картежники, и они начинали резаться в карты. Кто-то из ребят под откосом дороги нашел чемодан, набитый тысячами немецких марок. Может, какой-то немец ограбил банк, убегал и был убит, или ещё что-то с ним случилось. На эти марки они играли – поделили каждому по купе. Но что получалось? Этот капитан обыгрывал всех – все деньги оказывались у него. Тогда он раздавал всем обратно эти деньги, они играли заново, и опять он выигрывал. Я ещё подумал: «Ой, не к добру такое везение».
И была ещё одна странность. Когда мне случалось видеть его вблизи, мне начинало мерещиться, что рядом с ним стоит какая-то женщина. Ветер треплет её ярко-голубое платье. Не так чтобы ясно были видны её черты, но цвет платья я легко бы подобрал на палитре – такой красивый глубокий кобальт. Мне думалось, может быть, какое-то сильное воспоминание грызет его душу. И вот судьба выбрала, чтобы мы лежали рядом на краю этого минного поля. Он понимал, что если выдаст себя пулемётной очередью, то на нем скрестятся все 4 ствола, и его обязательно убьют. Вероятно, предчувствуя свою скорую гибель, он велел мне отползти от него метра на три и начал строчить из пулемета, но не по высотке, а по минному полю. Я был настолько неопытный, что не понял, зачем он это делает. Позже мне объяснили, что он хотел прострелить коридор в этом минном поле. Когда он попал в ближайшую от нас противотанковую мину, громадная масса взрывчатки взорвалась с таким мощным грохотом и так близко, что я наполовину оглох. Осколком этой мины капитана Рыжова убило.
Стало так страшно – не то, что там за жизнь, а что это конец света. Я никогда не слышал, чтобы такая мощная мина разорвалась совсем рядом. До рассвета оставалось не больше получаса. Как только станет светло, рота будет у немцев, как на ладони, и нас перестреляют всех до одного. Отступить назад тоже было нельзя – грозный Генералиссимус издал приказ: ≪Ни шагу назад!≫, и заградительные отряды смершевцев, следуя на расстоянии за спинами атакующих, расстреливали всех, кто пытался отходить. У нас тоже был свой заградовец, лейтенант. Он перед боем вскинул автомат и заорал: «Имейте в виду, что я не пожалею никого, если кто-то повернет в тыл, он никуда не придет, я уложу на месте».
Я стал лихорадочно соображать, есть ли шанс переползти через это минное поле. Просунул руку за колючую проволоку, пошарил туда-сюда и понял, что это был деревенский огород. Оказалось, что там грядки и между ними утоптанная стёжка прямо напротив меня. Получилось так, что если лечь на бок, то можно рискнуть проползти по ней. Скорей всего, что я подорвусь, но всё равно мне казалось, что лучше уж мгновенная смерть от взрыва, чем так лежать до рассвета, приникнув к земле, и обречённо ждать смерти. Я подумал, что надо попытаться проползти через минное поле и хоть половину из четырех пулемётов заглушить. Набил гранатами сумку от противогаза, взял с собой фаустпатрон и пополз. Стёжка узенькая, но утоптана плотно. Сначала крайне осторожно вытягиваю вперёд правую руку, ощупываю почву, чтобы только чуть-чуть ощутить мину, если она есть, но не торкнуть её.
Ползу я на боку и волоку за собой фаустпатрон и сумку с гранатами. Напряжение безумное. Ну и, конечно, мне кажется, что я ползу уже целую вечность. Каждый раз прежде, чем сдвинуться, вытягивал руку вперёд и ощупывал дорожку. И вдруг я ощутил под рукой пыль и понял, что огороды кончились, и я дополз до дорожной колеи, до обыкновенной просёлочной дороги. Осторожно, без единого звука я пересёк её и, невидимый в темноте, подобрался на расстояние дюжины метров от ближайших двух пулемётных гнёзд. Гранату можно было добросить спокойно. Эти гнезда были рядом, и я даже слышал, как немцы разговаривали. Трудно, конечно, уловить весь смысл – я немецкий на шахте только чуть-чуть освоил. Но понял, что один из них пожилой, может быть, крестьянин или шахтер. Потому что у него произношение было такое, как у шахтеров. А второй совсем молоденький. Молодой недоумевал и что-то спрашивал: «Что, мол, здесь происходит?» А тот ему что-то отвечал. Молодой вроде бы спрашивал: «Какой смысл, война-то явно проиграна, зачем мы тут еще друг друга убиваем?» А пожилой ему ответил: «Эта война проиграна не вчера, а 22 июня 1941 года. Её не надо было начинать». Ну и я на их голоса бросил гранаты. Я точно не знал, где кто, очевидно, убил обоих. Тишина, ни звука.
На меня нападает звериная уверенность, что там все кончено. Бегу к другим точкам, спрыгиваю в траншею, там никого нет, стоит фаустпатрон, подбираю его и иду в глубину дальше. Впереди третья точка, и четвёртая на горе. В третьей я немца прикончил – он и опомниться не успел. Я не подходил к нему так уж близко, только издали швырнул в него гранату и побежал в гору к четвёртому. А у того только голова видна на фоне неба, чуть выше уровня траншеи. В момент, когда я возник, он достреливал последний десяток патронов и меня не заметил. Пули летели надо мной – он стрелял по нашей цепи. А когда перестал стрелять, настала внезапная тишина. Чтобы держать фаустпатрон двумя руками, я приставил второй к стенке траншеи, отчего на доски пола посыпалось немного земли. Было видно, как немец сразу дернулся от этого звука – понял и увидел, что я рядом. А в это время у него кончилась кассета. Он начинает выдёргивать эту кассету, но от страха у него так дрожат руки, что он не может её выдрать. Пока он её вынет и перезарядит, мне надо успеть схватить свой фаустпатрон, уложить на плече, направить и отжать пусковой крючок. Слышу, он выдернул кассету, тарахтит новой, не может её вставить, вставил, сейчас нажмёт на курок. На долю секунды раньше я выстрелил в него. Он отшатнулся от выхлопного пламени, и балабоша от моего фаустпатрона пролетела мимо него, а пули, которыми он метил в меня, просвистели над моей каской.
Он опять начинает тарахтеть уже пустой кассетой. В кассете где-то 18-20 пуль, это рожок типа Калашникова. Он тарахтит пустым рожком, наконец, выбросил его, вставляет новый. Мне надо в это время бросить использованный фаустпатрон, дотянуться до второго, вскинуть его на плечо, и я вижу, что не успеваю, и стреляю поэтому из-под руки. На этот раз балабоша ударяет его в грудь, убитый, он падает на дно траншеи, а его автомат, зажатый в мертвых руках, продолжает стрелять, и чем ниже он падал, тем выше в зенит уходили пули. А балабоша, ударив немца, отскочила в яму с запасом гранат. Они так рванули, такой получился взрыв, что бревна в три наката разлетались в черноту неба, как городошные биты. И почему-то стало светло, как днем, и свет какой-то мигающий. Впечатление такое, что едет на эту горку машина с включенными фарами, её трясет, и свет мигает. Но я же понимаю, что этого не может быть. А что ж это такое?
Вдруг замечаю, что близко от меня в траншее тоже светло. Тогда смотрю – оказывается, я весь горю, как факел. Вся моя одежда горит. Ну, я в таком возбуждении, что ожога не чувствую, а просто соображаю остатками мозгов. Дело в том, что пламя при выстреле из фаустпатрона вырывается как вперёд, так и назад. Когда стреляешь с плеча, оно улетает за спину, а я в спешке держал фаустпатрон перед собой, и пламя охватило одежду. Я стал срывать с себя одежду. Буквально за секунды был абсолютно ни в чем, голый. Остались башмаки и на голове каска – больше ничего. В кармане был портрет сестры Веры, он тоже сгорел в этом переполохе. В другом кармане была граната, оставленная для себя. Слава Богу, она не взорвалась. Назад к своим пошёл уже, как Адам. Дошел до того места, где переползал, подумал, черт его знает, может, где-то ещё что-то осталось? Потом решил, да будь, что будет, пошёл и не взорвался.
Продолжение следует.
Читайте другие части воспоминаний: Г.А.Гурьева
Воспоминания переданы для публикации
родственниками автора
Loading ...
