Горемычная жизнь

А. Мурашева, фото 1950-х годов

Родилась я в 1921 году в бедной семье из 9 человек. К весне продукты кончались, и я ходила с младшим братом по миру. Еще четверо были совсем маленькими (1928, 29, 30 и 32-го года рождения). С 8 лет пошла в няньки, в школе училась мало. У нас была всего одна корова, лошадь, пять овец, с десяток кур, но в 1932 году нас выслали вместо кулаков, подкупивших комиссию. Отправили на Урал, в поселок Старина под Соликамском. Жить там было очень тяжело, есть нечего, и я опять ходила по деревням просить милостыню. Потом меня и брата Мишу стали посылать на работу в лес вместе с мамой. Здесь валили лес, сучья складывали в кучи и сжигали. На гари разрабатывали поля под рожь, а между пнями сажали картошку. Мы пилили бревна двуручной пилой: мама с одной стороны, мы с Мишей — с другой. Работа была невозможно тяжелой, и в один из дней я вообще не смогла взяться за пилу. Мама рассказала об этом папе, и он меня выпорол.

Я убежала и стала побираться по деревням. В одной деревне меня взяли в няньки. Я сказала, что у меня никого нет, и прожила в этой деревне несколько месяцев. Меня не обижали, относились как к дочке. Мальчика, который еще не ходил, я полюбила, но очень скучала по сестрам и брату и захотела их проведать. Когда хозяева ушли на покос, я укачала в люльке ребенка и убежала.

В лесу было страшно, и я бежала бегом все пятнадцать километров. К вечеру добралась до дому, присела за пень и жду, когда кто-нибудь выйдет. Вышел Миша. Я его окликнула. Он обрадовался, позвал:

— Нюра, не бойся, иди домой! Папа сам искал тебя по всему лесу, где ты была?

Я ответила:

— Позови Дусю, хочу ее повидать, а отцу с матерью не говори!

Но он все же сказал, и папа вышел ко мне. Я бросилась от него в лес, он — за мной. Поймал и привел домой. Мама заплакала, все плачут, спрашивают, где я была. Я все рассказала, и папа меня больше не бил. Он уже решил сбежать на родину. Взял с собой Мишу с Дусей, ушел, и больше я его не видела, он умер в 1936 году.

А в 37-м году пришли документы, что мы высланы неправильно, и разрешили вернуться домой. Мы стали копить деньги на дорогу. Сестра Шура ходила в садик, мы с мамой работали. Продали кое-какие тряпки и уехали.

Когда приехали в деревню, в дом нас не пустили: там жила другая семья. 12-летнего Мишу и 8-летнюю Дусю взяла к себе мамина сестра тетя Ксеня.

Я уехала в Ленинград, пошла в домработницы. Мама с сестрой поселились в хлеву собственного дома. Когда стало холодно, перешли в кухню. В конце концов, эту семью заставили выехать из нашего дома.

Перед войной, первая слева: А.И. Мурашева, д.Вериговщина Тосненского района

В 1940 году я вернулась в деревню. Устроилась на работу в Макарьевский дом инвалидов, вышла замуж. Но началась война, и очень скоро пришли немцы. Всех инвалидов (250 человек) свозили к силосной яме и расстреливали. Занимались этим вместе с немцами двое русских: Николай Воронцов и еще один, фамилии его не помню. Старушка-инвалидка баба Груша, работавшая на кухне, просила ее пощадить и отдала Воронцову позолоченные карманные часы, но ее все равно расстреляли. Тела кое-как закидали ветками.

Мы с мужем были комсомольцами, и нас отправили в концлагерь Лисино. Работали на лесоповале. Работа тяжелая, голод, холод. Ноги постоянно мокрые, обматывали их тряпками, но это не спасало. Я была беременна. Ребенок родился мертвым. Сразу после родов послали таскать бревна. У меня отекли ноги и открылось кровотечение.

Нас с мужем перевели в Тосненский лагерь за речкой. Там меня лечил русский врач Виктор (фамилию забыла). Он был из Петергофа, говорил, что я очень похожа на его невесту. Он долго освобождал меня от работы. Придут немцы, спросят, как мое здоровье, а он ответит:

— Плохо, не может ходить…

Я, правда, потихоньку уже ходила, но пройду пять — десять метров и сажусь. Кормили очень плохо. Принесут в корзине голые кости и кидают, как собакам, на нары. Бывало, что и в голову попадут. Так мы одеялами с головой укрывались.

Потом начался тиф. Все заболели и через одного умирали. Да еще бомба угодила в соседний барак, многих поубивало. Видно, наши летчики не рассчитали: по другую сторону речки, ближе к церкви, стоял немецкий гараж, а лагерь был в лесу, но попало по нам. Когда мы поправились, немцы всех наголо остригли, обсыпали дустом и отправили в баню, выстроенную на берегу, а одежду прожарили.

Мы сильно голодали. Кроме кружки баланды и маленького кусочка хлеба с опилками, ничего не получали. Вся трава на территории лагеря, лебеда и крапива, была съедена. Лагерь был оцеплен тремя рядами колючей проволоки, и уйти из него было трудно. Но от уборной шла канава, за ней — кусты. Через уборную мы бегали в Тосно — менять кое-какие тряпки— и на бойню — за кишками.

Я и два парня из Костуи — Максимов и Шабаров — дошли до Нурмы, затем — до Пендиковского озера. На другом берегу озера увидели немцев и свернули на Костую. Здесь у нас проверили документы и отпустили.

Вечером я пришла к матери в Вериговщину, но тут меня сразу забрали и увезли в Васькины Нивы, в дом Вьюгина, где стояли на постое немецкие офицеры. Меня оставили на кухне, вынесли 10 пар сапог, гуталин, две щетки и велели к утру вычистить. Бабка и жена Вьюгина Анна с 5-летней дочкой находились в соседней комнате. Я спросила у Анны, что меня ждет. Она ответила:

— Что заслужила, то и получишь!

Я чистила сапоги и плакала от обиды всю ночь. К утру вычищенные сапоги стояли в ряд. Вышли офицеры. Восемь из них сказали: «Гут!» — а двое заставили перечистить.

Меня посадили в машину, где уже сидели две девушки из Васькиных Нив: Тамара Юхнова и другая, мне не знакомая. Привезли в Любань, девушек оставили, а меня допросили и отправили в тосненскую тюрьму. В камере были еще две девушки, обе Жени: они украли у немцев колбасу.

Я сидела три дня голодная, даже пить не давали. На 4-й день пришел немец и повел меня в комендатуру. Она находилась там, где после была почта (если идти от вокзала к Ленинградскому проспекту), а напротив стоял белый двухэтажный дом, в котором потом был универмаг.

Допрос велся на втором этаже. Немец-переводчик подробно меня опросил и приказал отвести обратно в лагерь. Я сказала, что меня там до смерти изобьют прикладами. Он велел конвоиру предупредить в лагере, чтобы меня не трогали.

Когда меня привели в лагерь, муж еще находился там. Немного мы побыли вместе. Наступила осень, сырая и холодная. Барак большой, одна печь посередине, дров нет. Когда работали в лесу, приносили на себе всякие палки, а то и вовсе было топить нечем.

Решили снова бежать, уже вдвоем с мужем. Ушли так же через уборную по канаве и той же дорожкой на Костую. Не доходя километра три до деревни, увидели застреленного старика. Стало так страшно!

Из Костуи нас назад не отправили, а заставили таскать и пилить бревна: немцы строили деревянные дороги от Любани почти до Шапок.

В 43-м все население стали эвакуировать: кого в Литву, кого в Латвию, а нас, молодежь, еще дальше — в Винницу. Мужа от меня куда-то забрали, и я ничего о нем не знала до конца оккупации.

Мы — четыре семьи из Васькиных Нив и Вериговщины — работали в Виннице, пока в 1944 году ее не освободили наши войска. Долго проверяли, потом выдали пропуска и позволили ехать в Любань. Добирались через Киев, Москву.

Любань, считайте, была пуста — всего несколько человек. Ни жилья, ни еды. Поехали в Бородулино, где восстанавливался колхоз «Колос». Как раз началась уборка урожая. Вся земля от Любани до Шапок была засеяна рожью. Хлеб уродился очень хороший. Жали, косили. Здесь у меня родилась дочь. Я носила ее в ясли, и она заболела. Отвезли в Ленинград в больницу, но вылечить не смогли. В 45-м году дочка умерла.

Уже после ее смерти я получила письмо от мужа: он служил в Советской Армии. Но жить нам вместе больше не пришлось…

1947 год выдался очень голодный. Я взяла в колхозе гнилой картошки, и меня посадили на восемь лет. Срок отбывала в Металлострое. Работала хорошо, нормы перевыполняла, и в сентябре 1950 года меня освободили.

Приехала к матери в Вериговщину, но дома своего не было (сгорел в войну), и мы скитались по людям, ночевали то у тети Шуры Гошкиной, то у тети Матреши. Мать за год работы в колхозе получила полмешка ржи, хочешь — ешь, хочешь — смотри. Я работала на свинарнике. Одеть-обуть нечего, ходила разутая по снегу и заболела чахоткой. Часто лечилась в больнице. Когда стало получше, вышла вторично замуж, родила сына. Но муж оказался пьяницей, гонял нас с Толиком, все пропивал. Сын вырос, но живет отдельно, так что свою горемычную жизнь я доживаю одна…

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 329-332. (Тираж 500 экз.)