Фронтовая сестра

Клавдия Васильевна

Старший лейтенант медицинской службы запаса Клавдия Васильевна, ветеран 125-й Красносельской Краснознаменной ордена Кутузова II степени дивизии, с которой она, пройдя боевыми дорогами Германии и Чехословакии, закончила войну в Вене.

Зимняя война

— Мое служение фронтовой сестрой началось еще в так долго замалчиваемую финскую войну 1939-40 годов, или, как называли ее мы — «зимнюю войну». «Русские и финны. Зимняя война. Помнят только льдины, как здесь шла она. Осторожно, мины все еще в лесах. Русские и финны спят на небесах». Финны возмечтали о «Великой Финляндии», пытались присоединить к своим землям часть Карелии. В 1939 году нарушения наших границ не просто участились — это были уже настоящие боевые столкновения. Длилась война недолго — всего полгода, но людей погибло немало: время было суровое — морозы сильнейшие. Умирали не только от ран, но из-за переохлаждения или начавшейся на обмороженных участках тела гангрены… Уже много лет спустя, когда отгремели бои Великой Отечественной, мы — участники Русско-финляндской войны — часто встречались в Каменке и в Зеленогорске. Приезжали и финны… посмотреть на могилы павших родных. Плакали, глядя, что могилы ухожены, — мы ведь возлагали цветы не только нашим солдатам, но и финнам. Побежденный враг не вызывал злости…

Мы в юность вступили, как в бой

Вечером 21 июня 1941 года Клавдия с женихом Виктором возвращались из театра. Долго не могли расстаться, стояли на крыльце общежития, где жила Клава, мечтали, как поженятся, как проведут медовый месяц на Украине, откуда Виктор был родом. А на следующий день началась война… Они поженились, но вскоре Виктор — морской офицер — ушел на фронт и погиб. А Клавдия оказалась в осажденном городе.

— Все тяжелые работы легли на плечи молодых, еще не успевших похудеть до состояния дистрофии. Помимо обязанностей медсестры, мы косили траву, пилили дрова, добывали уголь, носили воду, поскольку водопровод замерз. Когда кончилось топливо, в том числе мебель и паркетные полы, делали вылазки в Старую Деревню, разбирали деревянные дома. Но, замерзая, мы не посмели спилить ни одно деревце в Летнем саду. Это было свято.

Ледяная радуга и сибирские пельмени

— Жили мы в казарме, где батареи замерзли и полопались, на них намерзли бугорки льда. Спали в шапках-ушанках, рукавицах, пальто, но холод был такой, что сон бежал прочь. Моя кровать стояла у стены, на которой намерзал иней от моего дыхания. Вот я лежу бывало, потом сниму рукавицу и проведу по стене рукой, так на инее дуга остается, будто снежная радуга. А руку в рукавицу спрячу, и кажется, что теплей становится. С каждым днем слой инея становился все толще… Холодно было и в операционных палатах, даже пузырьки с лекарствами лопались. Но в операционной рукавицы не наденешь, и кожа у сестричек на руках трескалась, появлялись язвочки.

С девчонками мы сразу условились, что говорить можно обо всем, но о еде — ни-ни! Да только кто-нибудь нет-нет да и вздохнет: «А помните, какие вкусные пирожные были до войны?» Паек получали мизерный — 125 граммов хлеба, неизвестно из чего испеченного, и сухарь. Но, Господи Боже мой, что это был за сухарь! — настоящий, из ржаной муки. Больше я никогда в жизни не ела ничего более вкусного. Мы понимали, что получая фронтовой паек, еще неплохо живем, гражданское население имело и того меньше.

А я, отвернувшись к стене, вспоминала хлебосольную Сибирь, где прошло мое детство. Жили мы в большом селе, на 600 дворов, под Барнаулом. Сказочный край — на реке какая только живность не паслась — гуси, утки, в грязевых ямах упитанные свиньи нежились. В каждом дворе — коровы, овцы, курочки. Сибиряки народ крепкий, зажиточный. А какой был хлеб из пшеницы синеколоски! Нажмешь ладонью на каравай, он аж до столешницы ужмется, а отпустишь, вновь выпрямляется — пышный, духмяный. А шанежки, а пельмени!.. На другом берегу татарское поселение было. Мы с татарчатами играли вместе. А летом собирали кандык — растение, похожее на луковку с зеленым перышком. Намоем в реке и едим.

Все это вспоминалось мне в блокадную зиму, когда из витаминов нам доступна была только хвоя ели и сосны, за которой ходили мы на Кировские острова. Хвою охапками сдавали в аптеку, где из нее делали «эликсир жизни» — зеленовато-мутный настой, бывший в ту страшную зиму единственным доступным нам источником витаминов, спасавший от цинги, которая косила людей наравне с голодом. Раны у цинготных солдатиков не срастались — разваливались. Мы поили настоем раненых и пили сами.

Однажды, отдежурив в операционной, мы, несколько сестричек, отправились за хвоей. Смотрим, посреди улицы саночки, на них женщина в обнимку с ребенком. «Чего сидят? — думаю. — Холод лютый, замерзнут». Подошли ближе — а они уж мертвые… Постояли мы, помолчали и дальше пошли. Даже в морг не могли их отвезти, надо было беречь силы, чтобы в госпиталь вернуться да за ранеными ухаживать. Мы сами уж были тогда на грани дистрофии. Да и какой морг? Трупы складывались прямо во дворах…

— Как вы узнали, что блокадное кольцо сомкнулось? Что почувствовали, поняв, что уйти из города невозможно?

— Наш госпиталь, который сначала базировался в одном из корпусов Александро-Невской Лавры, должны были эвакуировать. Узнав об этом, я отпросилась у начальства съездить в Петергоф к родным — проститься. Погостить не удалось, немцы уже подходили к Петергофу, участились обстрелы. Тетя Валя и говорит: «Беги, электрички скоро, наверное, перестанут ходить». Я уехала. Спустя много времени из письма тети Вали узнала, что это действительно была последняя электричка. Задержись я немного — и попала бы в оккупацию. Но Господь вывел. Вернувшись в Ленинград, увидела, что госпитальный эшелон разгружают. Начальник госпиталя сказал: «Все. Никуда не едем. Блокада…»

Впрочем, у меня был шанс избежать блокады. Дело в том, что часть нашего госпиталя позднее, в январе 1941 года, переправили через Ладогу. Метель была страшная… мы не знали, куда направляемся. Только попав на станцию «Казаки», а потом на разъезд Турдэй, поняли, что движемся в направлении Орлово-Курской дуги. Туда стекались эшелоны с солдатами, техникой, медчасти… А немцы не дремали — каждый день со свойственной немцам педантичностью они прилетали в одно и то же время и бомбили, не разбирая, военный это эшелон или санитарный. Мы раскусили их тактику и за час до налета прятались в складках земли — в овраги, ямы, балки. У немцев так и не хватило ума изменить часы бомбежек, и потери у нас были минимальные. Потом меня отправили в Ленинград по срочному делу. Здесь я получила приказ оставаться в городе и заняла пост старшей операционной сестры в медсанбате 125-й дивизии на 5-й Красноармейской улице.

Война нас довела до самых вражеских ворот

С этой дивизией я и была до конца войны. 15 января 1944 года началось наступление наших войск, 28 января блокада была снята. Начался наш путь на Запад. Первыми освобожденными от немцев землями, куда вступила наша дивизия, была территория вокруг нынешнего нового аэропорта. Мы зашли в немецкие землянки: хотелось потрогать все руками, чтобы физически ощутить освобожденную от захватчиков родную землю. Потом вошли в Красное Село. Тогда-то 125-й стрелковой дивизии и было присвоено звание Красносельской. Около Нарвы мы задержались, немцы засели в болотах, и выкурить их оттуда было не просто. Санчасть была устроена на сваях, раненых доставляли по бревенчатому настилу. Но как только мы взяли Нарву, наше продвижение пошло убыстренным темпом. Путь лежал на Берлин, когда получили приказ идти в Чехословакию, где в Судетах немцы отчаянно сопротивлялись, не могли смириться, что русские побеждают. В Чехословакии нас застала весть о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Но нас еще долго не расформировывали.

Здесь я второй раз вышла замуж и уехала в Баден, пригород Вены, столицы Австрии, по месту службы мужа Ивана.

— У вас за плечами — две войны, кровь, стоны раненых, смерть… А сами вы не были ранены?

— Ни одной царапины… Бог миловал. Но не выходит из головы один случай. Как-то во время бомбежки бежали мы с глазным доктором в госпиталь. Путь неблизкий — от проспекта Добролюбова на Ждановку, 13. Передвигаться во время обстрелов было запрещено, но нас ждали раненые. Прибежали. Врач влетела во двор, а меня задержала девушка-постовая, что-то спросила. В это время снаряд буквально прошил все четыре этажа госпиталя и разорвался во дворе. Когда облако пыли рассеялось, мы увидели, что докторшу убило наповал… А меня Господь сохранил. Сейчас как проезжаю мимо здания бывшего госпиталя — кланяюсь.

— Клавдия Васильевна, рассказывая о тех страшных годах, вы часто благодарите Бога за то, что выжили, что Он спас вас. Но ведь вы были коммунистом… и одновременно верили в Бога?

— Не вижу никакого противоречия. Конечно, я верила в Господа, я ведь из верующей семьи, крещена была в детстве. А в селе, где прошло мое детство, была церковь, и я ходила на службы, а с подружками часто бегали смотреть венчания… Русский человек не может быть неверующим. Даже если он не носит крест и не ходит в храм, он все равно в глубине души верит в Бога. А в партию я вступила из патриотических соображений. Для меня понятия «коммунист» и «патриот» означали тогда одно и то же. Партия учила, что коммунист должен беззаветно любить Родину, защищать ее до последней капли крови, до последнего вздоха, всегда быть впереди, показывая пример остальным. И я встала в ряды этих людей.

Ушло поколение «надо»

— Сейчас молодые люди говорят: «Да лучше бы мы проиграли войну немцам. Тогда жили бы сейчас богато, как они».

— Глупости говорят. Кто настолько задурил им головы? Неужели не знают, что русская нация была обречена на уничтожение, что Гитлер планировал оставить в живых ровно столько русских, сколько надо было для работы на шахтах, рудниках, заводах, фабриках?.. Эти наивные юнцы даже не понимают, что их дедам, отцам и матерям была уготована участь рабов, которые и рожали бы только рабов. А быть может, они не родились бы вообще, если бы их бабушки и дедушки оказались в числе убитых. А у нас тогда даже мысли не было, что мы можем проиграть, что враг будет топтать русскую землю. Мы свято верили, мы знали, что победим.

Хорошо сказал питерский поэт Михаил Аникин:

Ушло поколение «надо»,
Пришло поколение «дай»…
О бедный измученный край,
За что тебе эта награда?
Все также полоска не сжата,
И грустная дума томит:
За что вы погибли, солдаты,
И что нам еще предстоит?

На мой вопрос: есть ли у нее боевые награды? Клавдия Васильевна, застеснявшись, ответила кратко: «Ну, конечно, есть. Орден Красной Звезды, орден Великой Отечественной войны и медали…» Потом улыбнулась и добавила: «А последняя награда пришла года три назад. Меня вдруг вызвали в военкомат в Пушкин и объявили, что мне (в 86 лет!) присвоено звание старшего лейтенанта медицинской службы запаса. Так что я все еще в строю».

Источник: http://www.piter.orthodoxy.ru/pspb