Эвакуация в Тюкалинск

Ирина Григорьева. Ленинград, 1946 – 1947 гг.

Мой отец Сергей Георгиевич был врачом. В молодости он участвовал в Первой Мировой, потом в Гражданской войне, был и на финской войне. Он происходил из Казани, но учился в Петербурге в Военно-медицинской академии, из которой его исключили, поскольку активно участвовал в различных студенческих движениях. В частности, он перевозил с финской границы в город листовки, был замечен в этом, и его, конечно, исключили из Академии и выслали в родной город Казань. Там он окончил медицинский факультет в Казанском университете.

Мама, Ольга Ивановна Кондратьева, родилась в Рыбинске. Ее рано выдали замуж, и она переехала в Петербург. Это был ее первый брак. А с папой они встретились после революции в конце 20-х годов в поликлинике «Красного Треугольника»[1], где папа был главным врачом, а мама работала регистратором.

У родителей я была единственным ребенком. Моя старшая сестра, мамина дочь от первого брака, погибла, попав под трамвай. Мы жили на Садовой улице, около Никольского собора. Дом сохранился до сих пор.

Когда началась война, мне было 11 лет, я окончила 4-й класс. Конечно, на всю жизнь запомнился день, когда началась война – прекрасный солнечный день. Мы с мамой жили на даче у знакомых в Вырице. Я была с подругой. Приехал папа на выходной. Мы купались, всё было хорошо. И вдруг, когда собирались возвращаться домой, увидели женщину. Это была домработница семьи моей подруги, и она сказала, что началась война. Папа сразу уехал, потому что врачей призывают в первую очередь.

Когда мы вернулись в город, оказалось, что моя школа эвакуируется. Мама состояла в родительском комитете и многое делала для школы, её очень хорошо знала директор. Директор предложила маме поехать со школой сопровождать детей. С учениками школы брали вместе в эвакуацию их младших братьев и сестёр, таким образом, образовывались дошкольные группы. Мама стала воспитателем дошкольников.

Папа считал, что нам с мамой надо эвакуироваться. Наша школа уезжала в начале июля. Помню, что эвакуация была хорошо организована. Все кто мог из учителей уезжали со школой, таким образом, с нами были наши воспитатели – учителя, которых мы хорошо знали. Нам повезло. Когда мы переезжали из Ленинграда в Ярославскую область, наш эшелон проскочил, а следующий уже немцы бомбили. В нем погибли взрослые и дети, а тех, кто уцелел, вернули обратно в Ленинград.

Ира Григорьева с мамой и папой. Фото 1940 года.

Нашу школу эвакуировали под Ярославль. Есть такой город Нерехта, нас разместили недалеко от него в селе Беседы. Летом здесь наша жизнь была похожа на жизнь в пионерском лагере. Мы помогали в некоторых работах колхоза. Особенно помнится работа на льняном поле. Мы застали лен еще в цветении, все поле было усеяно голубыми цветочками.

В то время много говорили и писали в газетах о вражеских шпионах, о том, что нужно быть очень бдительными. На детей эти разговоры производили, конечно, огромное впечатление. Однажды мы с группой подружек, гуляя в рощице недалеко от школы, увидели под кустом спящего мужчину. Вокруг него были разбросаны листы с какими-то списками. Мы решили, что это шпион, и побежали рассказать об этом нашей заведующей. Подняли тревогу. Оказалось, что это был председатель нашего колхоза, прилегший отдохнуть от жары в тени куста.

Преподавателей и воспитателей расселили по избам местных жителей. Я жила вместе с мамой. Там я познакомилась с некоторыми обычаями деревенской жизни. В частности, в селе мылись в русской печке, которую внутри устилали соломой. Воду заранее нагревали в больших чугунах, печку закрывали заслонкой. Было очень тепло, но неудобно: места хватало для двоих, но нужно было сидеть по-турецки. Общественная баня была в другом селении, довольно далеко. Туда мы тоже ходили, как и остальные эвакуированные.

Пока мы находились в селе в Ярославской области, приехали некоторые родители за своими детьми, чтобы забрать их и увезти домой. Я помню, что наша завуч, она была уже пожилой женщиной, пыталась уговорить этих родителей не забирать детей, потому что надежды на то, что война кончится быстро, не было, а тут дети всё-таки устроены, их кормят, обеспечивают, занятия проводятся. Несколько мам не поддались на уговоры и всё-таки забрали своих детей в Ленинград – не хотели с ними расставаться. Вернулись в город, и буквально через месяц началась блокада.

Осенью начались занятия в школе. Но вскоре начались налёты на Ярославль, прорывались немецкие самолёты. Решили, что детей опасно здесь оставлять, надо эвакуировать дальше. Под Ярославлем располагалась станция Бурмакино – это железнодорожный узел. Нас перевезли на телегах туда. Старшие дети шли пешком. По прибытии нас определили в местную школу, где мы ночевали в ожидании поезда, который пойдёт глубже, в Сибирь. Пока мы пережидали (кажется, мы оставались в Бурмакино две ночи), был налёт, было слышно, как падают бомбы. После этого налёта довольно скоро подали товарный поезд. В вагонах по сторонам были оборудованы двухэтажные нары, а посередине была печурка, которую топили. На ней грели воду и оттаивали промороженный хлеб. Питание детей было организовано на железнодорожных станциях по пути следования эшелона.

Детей было много. Конечно, было страшновато: куда мы едем и как там будет обустроена наша жизнь?.. Когда подъехали ближе к Уралу, начались морозы, такие, что промерзали стенки товарных вагонов. Помню, воспитатели старались лечь к стенке, а детей клали ближе к печке. Мама спала как раз на месте, где стена была проморожена.

Между Омском и Новосибирском есть городок Тюкалинск, в 70-ти километрах от железной дороги. Нас привезли туда в декабре 1941-го года. Выгрузили сначала на станции Ново-Называевская, возле школы. В школе мы ночевали, пришлось спать на вещах, все лежали вповалку. На следующий день на грузовых машинах постепенно группами нас перевезли в Тюкалинск. Помню, что машины были открытыми и нас укрывали тулупами, чтобы не замерзли по дороге. В это время уже были настоящие морозы. Количество вещей, которые можно было везти с собой в эвакуацию было ограничено, много взять мы не могли. По прибытии нам выдавали какую-то теплую одежду. Дети, прибывшие в Тюкалинск из Ленинграда без родителей, были определены в интернат. Каждая эвакуированная школа становилась интернатом. Их размещали в зданиях местных школ. Кроме нашего ленинградского интерната, в соседней школе расположился московский интернат. Государство обеспечивало детей всем необходимым.

Город Тюкалинск был очень любопытный. Как говорили, в давние времена он лежал на пути каторжан, которых перегоняли вглубь Сибири. Это была не просто глухая провинция, там располагался крупный маслозавод. В городе был хороший клуб. В нем показывали кино, была сцена, на которой давались представления. Среди них спектакли нашей интернатской самодеятельности. Самое главное, в этом клубе была очень хорошая библиотека, где, как ни странно, были старые книги и даже редкие издания. Мы туда записывались и много читали.

Во время эвакуации для детей были организованы занятия. Так я пятый, шестой и седьмой класс отучилась в Тюкалинске. Занятия проводили в местной школе. Мы учились у своих учителей, приехавших с нами из Ленинграда. Позже приезжали новые учителя из Ленинграда, но основной костяк – это были те, кого отправили со школой. В этом отношении нам очень повезло – это были хорошие знающие преподаватели. Например, учитель истории рассказывал нам мифы Древней Греции. А учительница русского языка и литературы рассказывала и о шедеврах западно-европейской литературы, произведениях Рабле, Шекспира, Вольтера и других.

Эвакуированные из Ленинграда дети жили в школе, а воспитателей распределяли по домам в городке. Трех воспитательниц – маму и ещё двух с сыновьями примерно моего возраста поселили в освободившийся дом инженера маслозавода. Это был добротный дом. А инженера маслозавода отправили в Монголию, потому что сотрудников тюкалинского маслозавода посылали в Монголию налаживать там молочное производство. В доме фактически была одна комната и большая кухня с русской печкой и плитой. На полатях печки зимой спали. Была также холодная комната в сенях. Был сарайчик и участок земли с огородом. Мы все жили в одной комнате, где было три кровати. Надо сказать, для того времени наши условия были очень хорошие.

Утром мы уходили, мама – к дошкольникам, с которыми она работала, а я проводила весь день в интернате. Вечером возвращались домой.

Папа работал в госпитале в Выборге. Затем госпиталь перевели в Ленинград, поскольку наступали финские войска. А потом в госпиталь попала бомба или снаряд. Было много убитых, а папа был сильно контужен. Его демобилизовали. Он остался в Ленинграде и стал, таким образом, блокадником.

Когда эвакуировали тех, кто оказался в блокаде, он долго отказывался уезжать, но его уговорил родственник, муж двоюродной сестры, Макс Васильевич Перельман. К тому времени, отец находился в состоянии тяжелой дистрофии. Хотя Макс Васильевич, главный врач одной из ленинградских больниц, периодически передавал ему баночку пищевых отходов, которые оставались – это его очень поддерживало. Но самое любопытное – папа считал, что в блокаду большой поддержкой для него стала булочка: французская булка, которая лежала дома в сундуке. Раньше были такие огромные кованые сундуки, они ещё после войны у многих сохранились. А потом в связи с тем, что в новых домах с небольшой площадью такое добро уже не помещалось, это ушло. В сундуке лежала одежда, какие-то старые пальто. Всё это было в нафталине. Там же была булочка с маминой первой свадьбы – очевидно, по какому-то обычаю ее хранили. Вот эту булочку папа нашёл в сундуке. Она, конечно, пропахла нафталином. Но ее можно было съесть, размочив в воде. Она оказалась подспорьем.

Папа всё-таки эвакуировался, полуживой доехал до станции Ново-Называевская, к которой относился Тюкалинск. Он заранее сумел нам написать, каким поездом должен приехать.

Надо сказать, что почта работала в то время, на мой взгляд, значительно лучше, чем сейчас. Всё доходило. Более того, я знаю, что мама моего мужа[2] отправляла серебряные приборы своей сестре – всё дошло в полной сохранности, ничего не было вскрыто, несмотря на всякие цензуры. Письма могли задерживаться, могли в них вымарывать какие-то строчки, – но всё это доходило. Папа, пока был в силах, пересылал нам из Ленинграда одежду и книги. Помню, что в самом начале, еще в 1941 году, он прислал мне старый однотомник Пушкина, который мы вместе читали. Я была счастлива до слез, это был как будто кусочек дома.

Конечный пункт назначения папиного поезда был Новосибирск. Папу выгрузили на станции. Мама долго его искала. Поезд уже ушёл. Работники станции ей подсказали пройтись вдоль забора, там лежало много обессилевших людей. Мама среди других нашла отца. Он не мог идти сам, и она тащила его до грузовика, на котором нужно было ехать до города, никаких автобусов не было между городом и станцией.

Когда папа приехал, его можно было положить в холодной комнате. Потом одна из воспитательниц получила комнату в другом доме (к ней тоже приехали родственники). Таким образом, папа перешел к нам в дом. Слава Богу, мама смогла по воскресеньям обменивать на базаре одежду и белье, а также сшитые ею из старинных сатиновых наволочек детские платья на еду: масло, хлеб, молоко. Папа несколько оправился от дистрофии, но был ещё в неважном состоянии, ходил не очень хорошо.

Однако через некоторое время его мобилизовали для работы в освобожденных от немцев районах. Пункт распределения врачей, направляемых на работу в освобожденные районы, находился в Ярославле, и папу оставили там. В Ленинград он вернулся незадолго до окончания войны.

В Тюкалинске мы с мамой жили до 1944-ого года. Окончилась блокада, и маме прислала вызов знакомая из Ленинграда. Без вызова никак нельзя было вернуться, несмотря на то, что жили раньше в Ленинграде. Позже уже разрешали возвращаться. Мама как-то посылала деньги управдому, чтобы он оплачивал квартплату за нашу комнату. У нас была комната в большой коммунальной квартире. В квартире было шесть комнат. Летом 1944-го года мама получила этот вызов, и мы поехали обратно. Нам повезло, мы смогли вернуться домой.

Ехали из эвакуации в Ленинград с месяц, а может и больше, просто я этого уже точно не помню. По дороге домой от Московского вокзала мы увидели, что фасады многих домов укрыты материей с нарисованными окнами, чтобы скрыть разрушения от бомб и снарядов.

Это удивительно, что наш дом в центре города сохранился. На нем были только следы от осколков.

После войны не все прежние жильцы вернулись в нашу квартиру. Появились новые соседи, семья цыган, у которых дом разбомбило в блокаду. В то время, если была возможность, утратившим жилье давали какое-то прибежище. До войны у нас был сосед, который довольно давно работал на одном из заводов в Евпатории и жил в основном там, вот его-то комнату и дали этому цыганскому семейству.

В Ленинград мы с мамой вернулись летом 1944-ого, и в сентябре я пошла в школу в 8-й класс. По возвращении разницы в знаниях не ощущалось. Это было замечательно! Мои коллеги, которые оставались в блокадном Ленинграде, говорили, что немногие школы во время блокады продолжали работать.

Когда мы приехали в Ленинград, мама вышла на работу, её устроили в отделение милиции на телефонную станцию, потому что никакой специальности у неё не было. И она года два работала на телефонной станции, которая располагалась на Конюшенной площади.

После школы, в 1948 году я поступила на филологический факультет в Ленинградский государственный университет им. А.А. Жданова. Папа был большой книголюб, очень хорошо знал литературу, любил театр, и меня постоянно водил в театр. Я думаю, в какой-то степени это обусловило мой профессиональный выбор. Моей специализацией на факультете филологии был итальянский язык. Поступать я собиралась на славянские языки по совету моей двоюродной сестры, преподавательницы университета. Это отделение считалось перспективным, поскольку было все больше контактов с социалистическими странами. По конкурсу я проходила, однако, все вакансии на эти языки оказались занятыми и мне предложили поступить на вновь открывшееся тогда итальянское отделение. Я очень обрадовалась, так как меня это направление интересовало гораздо больше, чем славянские языки.

Во время моей учебы были ещё все эти истории с профессорами, которых обвиняли в космополитизме и отступлениях от принятой сталинской теории языкознания. Студентов-активистов вынуждали говорить что-то против них – они не могли избежать этого, я думаю. Ну, а всем остальным нужно было идти на эти собрания в Актовом зале Университета, выслушивать. Было очень неприятно, когда уважаемый известный профессор должен был в чём-то надуманном каяться… Это ужасная история.

Изучение итальянского языка и литературы мы начинали с преподавательницей старой школы, относящейся к дореволюционной культуре XIX века. Звали ее Фаина Филаретовна. А потом у нас был преподаватель Александр Александрович Касаткин, впоследствии ставший известным ученым-языковедом. Он воевал, вернулся из армии. Прекрасно знал язык, так как был в Италии в конце войны. Он говорил по-итальянски очень красиво.

Ирина Сергеевна Григорьева, 2015 г.

Университет я окончила в 1952-м. На филфаке распределения на работу после окончания университета не было никогда. Даже в школы нас почему-то не определяли. Только русистов посылали работать в школы. Считаю, что мне в этом смысле очень повезло.

После университета я попала в Эрмитаж довольно случайно. Папа встретил своего хорошего знакомого Фёдора Иосифовича Блинова, с которым они были знакомы на почве любви к театру. Федор Иосифович работал в Эрмитаже научным сотрудником в отделении гравюр. Разговорились. И Фёдор Иосифович сказал, что можно попробовать устроиться в Эрмитаж, так как в музее появились ставки научно-технических сотрудников. И действительно, Евгений Григорьевич Лисенков, который заведовал тогда отделением гравюр, побеседовал со мной и решил меня взять. И так, с 1952 года я работаю в Эрмитаже.

Мой муж, Николай Николаевич Никулин, после университета тоже попал в Эрмитаж. Сначала в научно-просветительном отделе проводил экскурсии. Потом его перевели в научный отдел истории западно-европейского искусства, где мы и познакомились.

[1] Красный треугольник» (наб. Обводного кан., 138) – одно из старейших промышленных предприятий Санкт-Петербурга, специализирующееся по производству резиновой продукции.

[2] Никулин Н.Н. — российский и советский искусствовед, профессор, член-корреспондент Российской академии художеств, ведущий научный сотрудник и член Учёного совета Эрмитажа, специалист по живописи Северного Возрождения, автор книги «Воспоминания о войне» изданной в Эрмитаже в серии «Хранитель», а также позднее в серии «Писатели на войне. Писатели о войне».

Записала Татьяна Алешина
для «Непридуманные рассказы о войне»
www.world-war.ru