Эвакуация в Сибирь

Елена Алексеевна Гуриева (Попова)

Я пишу потому, что мне хочется, чтобы наши дети и внуки никогда не испытали ужасов войны и в то же время не забыли, что пришлось вынести русскому народу, и какую великую роль он сыграл в избавлении мира от фашизма.

Мне 77 лет, я ленинградка. Когда началась война, мне было четыре года и три месяца. Отец, Попов Алексей Иванович, ушел на фронт 23 июня. Он прошел Финскую войну, был офицером. Лето я проводила у тетушки в поселке Кипень близ Ропши, меня привезли в Ленинград после отъезда отца, я увиделась с ним только в ноябре 1944 года.

Не могу сказать, что помню себя от рождения, как Л.Н. Толстой, но с начала войны детская память сохранила на удивление многое. Помню, например, как воет сирена и мы с мамой вместе с другими людьми спускаемся в подвальное бомбоубежище в нашем доме. Моя мама, Попова Галина Павловна, окончила медицинский институт, и не мобилизовали ее только из-за моего малолетства.

Мама сочла, что в Ленинграде быть опасно, и попросила перевести ее работать на станцию Окуловка Октябрьской железной дороги близ Малой Вишеры. Однако там оказалось страшнее, налеты – чаще. Помню, как во время авианалета мама бежит со мной, тогда уже довольно тяжелой девочкой, на руках. Помню, что, находясь в детском саду, очень пугалась, когда слышала вой сирены. Мама потом рассказывала со слов воспитательницы, как я при одном налете побелела, меня отпаивали водой, и на вопросы, что со мной, я отвечала: «Боюсь, убьют маму». То есть для своего возраста мыслила довольно здраво.

Мама поняла, что нужно возвращаться в Ленинград, однако ее не отпускали с работы. К счастью, удалось дозвониться до маминого начальника, он был зав. бюро судебной экспертизы. Связь работала напряженно, поэтому случилось это глубокой ночью. Он сделал маме вызов, а самое главное – организовал через милицию наш приезд в город. Мы ехали в воинском эшелоне в милицейском вагоне, состав безуспешно штурмовали на платформе люди в штатском. Это было летом 1941 года.

Вернувшись в Ленинград, мама твердо решила эвакуироваться подальше, туда, где не будет бомбежек. Мы выехали в Сибирь во второй половине июля в теплушке. Провожали нас друзья отца, которые не одобряли мамино решение, дескать, зря бросаешь комнату и вещи. Однако мама была непреклонна. Судьба провожавших, к сожалению, оказалась печальна, почти все они умерли в блокаду от голода.

Отец служил на Ленинградском фронте и изредка мог заходить домой. Управдом это знал, поэтому нашу комнату не разорили. Военные, конечно, получали больше еды, чем простые горожане, однако по фотографии отца 1942 года видно, что дистрофии не избежал и он. Уже после войны, в 45-м или 46-м году, к нам в дом пришел демобилизованный солдат, служивший под началом отца. Принес пирог к чаю и с большим чувством отца благодарил. Я не поняла за что, и после ухода гостя пристала с расспросами. Отец хмурился, молчал, а потом сердито ответил: «Я его бил», и, видя мое изумление, объяснил, в чем было дело. Оказывается, этот человек, дистрофик безусловно, слег и отказывался вставать. Отец понимал, что это конец. Он тычками поднимал солдата, заставлял двигаться и что-то делать, а также поил настоем хвои, и солдату удалось выжить.

Эвакуацию в теплушке помню ярко. До сих пор меня охватывает ужас, когда вспоминаю, как мама вышла из вагона за хлебом, а поезд двинулся без расписания. Когда он тронулся, я сразу стала громко кричать, хорошо понимая, что остаюсь одна. Нам повезло: мама оказалась впереди по ходу поезда, скорость он набирал медленно, и попутчики втащили ее в вагон на ходу. Ехали мы недели две.

Доехали до Свердловска. Попутчики приглашали маму сойти здесь, обещали помочь. Но она решила, что отъехала еще недостаточно далеко: «Могут долететь». И мы двинулись дальше, в Сибирь.

Сначала остановились в Томске. Мама преподавала в медицинском институте. Жили в квартире профессоров этого института. Всех уплотняли, и маму пригласили к себе будущие коллеги. Когда встречали новый 1942 год, как мама говорила, в их компании оказался военный, который, послушав обсуждение, едят ли пельмени в Ленинграде, тихонько шепнул маме, что в Ленинграде голод.

В Томске оказалось очень много эвакуированных. Стало голодно. Мама поступила работать судмедэкспертом на железную дорогу. Мы переехали на станцию Тайга. Нас поселили в дом, где вторую половину занимала семья сидевшего в тюрьме рецидивиста-вора. Когда меня забрали со скарлатиной в больницу и мама ночевала там со мной, его сын обокрал нас.

Не знаю, из-за этого или нет, но мы переехали в Новосибирск. Там жили в кирпичном пятиэтажном доме с паровым отоплением. В доме напротив жили артисты Александринского театра. В городе тоже было голодно, но мы не бедствовали. Мама, работая на железной дороге, ездила как судмедэксперт на вскрытия в запретные зоны, где находились военные заводы. Там крестьяне выменивали продукты на вещи – деньги не брали, так как выезжать за пределы зоны им не разрешалось.

Удивительно, как хорошо работала в войну почта! Отец писал нам письма и даже прислал посылку, где была его старая одежда, которую мама и обменивала на продукты. И письма шли довольно быстро. Я вспоминаю об этом каждый раз, когда получаю сейчас письма из Москвы через семь-десять дней после отправления.

В 1943 году отца наградили орденом Красной Звезды, и маме пришла поздравительная телеграмма из блокадного Ленинграда от начальника отца, генерала Власова, однофамильца предателя. Тем не менее, маму вызывали куда следует, выясняя, где служил отец.

Алексей Иванович и Галина Павловна Поповы

Когда мне было семь лет, мама отправила меня на лето в пионерлагерь от железной дороги. Лагерь располагался в прекрасном сосновом лесу, кормили очень хорошо. В Новосибирске, помню, мне давали вкусное суфле вроде подтаявшего мороженого. Соевое, скорее всего.

Была одна довольно страшная история. На железной дороге умер человек, предполагали, что от холеры. Мама поехала на вскрытие. Предварительно ее вызвали в прокуратуру и предупредили, что за ошибочный диагноз ее расстреляют. Действительно, ошибка стоила бы очень дорого. Ведь пришлось бы закрывать дорогу, что в военное время недопустимо. Но и эпидемия страшна не меньше. Мама поставила диагноз правильно – не холера. Обошлось.

В 1943 году отец прислал письмо о смерти своей матери. Она жила в оккупированной немцами деревне Ягодное на границе Калужской и Орловской областей. Когда оттуда немцев прогнали, отец стал разыскивать мать, посылал письма в разные инстанции. И ему написал председатель сельсовета о том, что Попову Варвару Макаровну немцы убили выстрелом в затылок и выбросили в огород. Соседи нашли ее, когда растаял снег. Письмо написано было на обрывке какого-то плаката с шапкой «Смерть немецким оккупантам!». Я отдала это письмо в 2010 году в музей нашего города, в Петропавловскую крепость.

В 1944 году отец, чья воинская часть стояла близ Сосновки, послал вызов в Ленинград (без вызова въехать в город было нельзя) маминой сестре с дочкой. До войны они жили в Кипени, в тех местах располагалась немецкая колония и часть людей с нетерпением ждала прихода немцев. Тетушкин муж воевал в Красной армии, поэтому, когда к Кипени приблизились немцы, оставаться там стало опасно. Бежали в спешке, до Тихвина шли пешком, голые и босые, потом бедствовали на Урале. Отцовский вызов был для них спасением.

Приехали они в Ленинград летом, а осенью уже и мама решила вернуться, хотя отец убеждал ее подождать. В Ленинград больше не пускали всех подряд, а лишь тех, кто мог восстанавливать город. Мама завербовалась на восстановление Ижорского завода, но надеялась все-таки работать по специальности: судмедэкспертов тогда было мало.

Однако дальше Москвы нас не пустили. Хорошо, что у нас в Москве были родственники, они устроили маме командировку в Ленинград, а меня мама оставила у них. Потом отец приехал за мной с разрешением, подписанным командующим фронтом. Но все равно на Ленинградском вокзале железнодорожники отказались меня пропустить в поезд. Их начальство строго следило, чтобы в Ленинград лишние не ехали. Помню, я ревела, когда отец долго уговаривал железнодорожников. Наконец, сговорились на том, что он возьмет билет не в Ленинград, а в Кингисепп, то есть дальше Ленинграда. И только таким хитрым образом мы уехали из Москвы.

В Ленинграде было нелегко. Были трудности со снабжением и жильем. Маму не брали на работу без прописки, а не прописывали, так как не было работы. Стал приходить участковый, грозил выселением. На какое-то время пришлось переселиться ближе к отцу, жили рядом с его воинской частью. Питались втроем пайком отца. В конце концов, на работу мама устроилась при содействии милиции.

Помню, как ходили в Ленсовет на Исаакиевскую площадь в 1945 году хлопотать о прописке и видели, как памятник Николаю I освобождали от мешков с песком и досок. В Александровском саду еще были следы огородов.

Наш дом в Столярном переулке уцелел, но многие дома были зашиты фанерой, скрывающей разрушения.

Осенью 1945 года я пошла в школу №118 Выборгского района сразу во второй класс, так как в Новосибирске я заявляла, что хочу «получить образование в Ленинграде» и потому в первом классе не училась. Так хотела  мама.

Помню, как в школе давали так называемый дополнительный паек – лепешки черного цвета. Говорили, что соевые. Невкусные. Учительница естествознания, бывшая курсистка-бестужевка, в 4-м классе говорила нам «вы». Мы себя уважали, и дисциплина была отличной. За все десять лет обучения в нашем классе не было случаев воровства. Только раз одна девочка (школа была женская) съела принадлежавший учительнице винегрет – голодный восьмилетний ребенок не справился с соблазном! О случаях школьного воровства я узнала, только когда в школу пошел мой сын в 1971 году.

Всю свою жизнь я прожила в Ленинграде-Санкт-Петербурге. Окончив школу, поступила на физфак ЛГУ им. Жданова. Сначала работала в Институте полупроводников АН СССР, а с 1972 г. и по сей день – в Физико-техническом институте им. А.Ф. Иоффе. Отец умер от рака в 55 лет, а мама до глубокой старости служила в Бюро судебно-медицинской экспертизы и умерла в 1993 г. в возрасте 84 лет.

Подготовила для www.world-war.ru
Екатерина Горшкова, Санкт-Петербург.