Если бы мой дед встретил моего деда…

Николай

Ах, какой он был красавец, мой дед Николай Юдин! Единственная фотография пожелтела, но не испортила его черты. Все девки и бабы заглядывались на русые кудри и зеленые глаза с прищуром. А он, помесь польской и цыганской кровей, ходил пор деревне с гармошкой, выглядывал себе ровню и выбрал Татьяну Чепрасову, не красавицу и не дурнушку, с веселым бойким характером, которая сумела-таки прибрать к рукам этого «кобелька», так она его ласково называла. Четверо детей, три дочери и сын, небольшой дом, конь и корова — вот все их хозяйство. Жили не хуже других. Деревня есть деревня, все на виду, а закон строгий. Дали бабушке моей 6 лет и отправили в далекий Сыктывкар строить дорогу. Была семья — и нет семьи. Дед сначала запил. Потом вроде как взял себя в руки, дети ведь, кто кормить-то будет? Родня большая, да все бедные, но жалели, помогали. Когда началась война, дед Николай бронь сначала получил. Но в 1942-м все-таки забрали его на фронт. Перед отъездом, рассказывали, плакал, говорил: надо мне руку отрубить, тогда с детьми оставят, а ему объясняли: бесполезно, за членовредительство наказание хуже фронта. Так и ушел. Некоторое время еще письма приходили, беспокоился, как там ребятишки, советы какие-то писал, чтобы на ночь двери запирали, да корову держали в сенях, боялся, что детвора без кормилицы останется. Но в 43-м похоронка пришла: мол, пал смертью храбрых. На Невском пятачке под Ленинградом тогда сибирские дивизии плацдарм держали, полегли почти все, и дед мой среди них.

А вот, если бы жив остался, смог бы он забыть тот огненный кошмар? Смягчился, если бы узнал, что после похоронки освободили его жену Татьяну, которая приехала в деревню к обвалившемуся дому и к голодным, разобранным по родне детям? Ей бы молчать да после работы огородами домой пробираться, но она, лагерная, языкастая, быстро восстановила против себя местное начальство. И когда в колхозной кошаре, где работала, пропала овца, то никто и разбираться не стал. 3 года сроку уже на военном заводе в Челябинске, и с конца 44-го дети снова одни, снова среди такой же обезмужевшей родни или вовсе по чужим людям. Лебеда, кора, казеин и то хорошо, а уж мякина и жмых почти лакомство. Если бы мой дед Николай это знал, как бы он рассказал такое моему другому деду Карлу?

Карл

Говорят, что прижимистость и аккуратность — истинно немецкие черты. Что ж, если так, то дед Карл Эмих был наделен ими в полной мере. Хотя можно ли его судить, ведь к началу войны в семье было 8 детей? Это в Сибири в самую сильную засуху хоть что-то да родится, а в Поволжье, если горит под солнцем земля, то уж до последнего зернышка. Вот и приберегал Карл со своей женой Альвиной каждый кусок, все от голода спасался. Но от войны разве убережешься? В июле 41-го в один день велели собраться и повезли семью в Сибирь. Пока отец был с ними, все казалось не так страшно. Но в Новосибирске собрали всех мужчин состава и увезли, а куда, бог ведает. Альвина как надела тогда траурный платок, так уж больше в светлом и не ходила. До маленькой алтайской Малиновки детей довезла, а вот потом всех сберечь не сумела: 4 умерло, по ребенку на каждый год войны.

«Фашисты», так их называли в деревне, жили в землянках на окраине, старались общаться только между собой и хоронили своих отдельно от русского кладбища. Не раз после очередной похоронки деревенские приходили их бить. А Альвина все ждала пропавшего мужа. Одни говорили: на лесоповал отправили, другие — котлованы рыть под эвакуированные заводы, а третьи и вовсе шептались: часть состава сбежала и по ту сторону фронта воюет. В 1943 году вдруг пришло письмо не по почте, а с оказией, кто-то приехал в Барнаул и через десятые руки передал записочку: «жив, работаю на стройке». Уже десятки лет спустя выяснили, что был Карл где-то под Джезказганом. Обрадовалась тогда Альвина. Глупая, ходила всегда с письмом и, если что, показывала по великому секрету всей деревне: мол, муж не где-то хлебом с маслом объедается, а тоже «кует победу». Добилась только того, что стали выяснять, как письмо попало к ней, но ничего, обошлось. А от Карла больше вестей не было, зато был голод, а еще подозрительность, проверки, злоба и редкая, очень редкая доброта. Это только к концу войны деревенские привыкли, что в списках на выдачу зерна, соломы (зарплату-то не платили) мелькают немецкие фамилии, а ведь поначалу в драку кидались. Бабка моя однажды какой-то немецкий чепец с оборочками надела, так сельсовет всерьез решал, шпионка она после этого или нет.

Знай мой дед Карл обо всем этом, да свое лагерное житье припомни, смог бы он по-доброму разговаривать с дедом Николаем? Боюсь, вышла бы только ссора с перечислением обид или того хуже. Не поняли бы они друг друга тогда, сразу после войны. Но, может быть, разговор получился бы много лет спустя, когда мама встретила моего отца?

Валентина

Моей маме Валентине Юдиной было 15 лет, когда окончилась война. Сирота, она росла как придется и мечтала стать учительницей. Казалось, что тогда жизнь будет светлая и прямая как дорога. Тянулась, училась, а летом 47-го, когда пришло время поступать в педучилище, бабушка Татьяна после небольшой побывки в третий раз оказалась за решеткой. Попалась на продаже самоварного мыла, и отправили ее, как рецидивистку, уже в Магадан на 8 лет, а получилось — навсегда. Опять уже повзрослевшие сестры и брат остались одни. Работали, учились, пытались устроить личную жизнь. Пока сестры, деревенские простушки, жались по углам да надеялись на любовь по правилам, всех оставшихся мужиков, плохих и хороших, старых и совсем молоденьких, разобрали другие, более оборотистые. Да что теперь говорить, все тетки, пусть и без мужей, но детей родили и внуков дождались. А Валентина, мама моя, вышла замуж в 27 лет уже после пединститута. Проще говоря, вытолкнула ее родня за случайного знакомого, деревенского пьяницу. Хватило двух лет, чтобы сбежать в город с крошечной дочкой и, казалось, навсегда поставить крест на семейной жизни. Но в 34 года появился поклонник, который любил, чтобы его называли полным именем — Александр. Был он назойливым и долговязым, младше ее на 10 лет, с гонором и стремлением во что бы то ни стало выбраться из нищеты.

Александр

Не сосчитать, сколько раз отец, подвыпив, рассказывал мне, что пошел в первый класс в девчоночьем платье, не было в репрессированной семье другой одежды для самого маленького. Дразнили, издевались над ним до слез, до истерики, но не идти в школу было нельзя, там кормили всех, не взирая на фамилии. Однажды старший брат, обидевшись за младшего, затащил его на огород, разрезал юбку посередине и сшил половинки наподобие штанов. Получилось черте что, но все же не юбка. Ни о чем другом из школьных лет не рассказывал отец. Видно, это платье стало самой тяжкой обидой послевоенного детства. После школы Александр Эмих работал в колхозе и все думал, как бы выучиться на инженера. Наконец в 63-м уехал в город, устроился на котельный завод и поступил на заочное в техникум. Там держался особняком, с девушками не дружил, все искал женщину, которая бы поняла его стремление выбиться в люди и помогла. Такой оказалась его учительница истории Валентина Николаевна, моя мама. Два года отец добивался ее внимания, и она, все еще смеясь и не веря, согласилась выйти за него замуж. Свадьбы не получилось, родственники с обеих сторон сидели за одним столом, поджав губы. Недовольны были и те, и другие. Маму втихаря обзывали «немецкой подстилкой», отцу шептали, что дурак, женился на русской старухе да еще с ребенком, когда среди немецких переселенцев девушек полно. Ясное дело, к вечеру гости подрались. На утро разъехались, сказав молодоженам, что ноги их здесь больше не будет, и много лет слово свое держали. Бабушка Альвина, прожившая после женитьбы младшего сына еще 7 лет, приехала только раз, когда родилась я. И снова, не знаю, смогли бы мои деды, оставшись они в живых, принять тогда этот брак, поздравить молодых, вместе, как положено сватам, выпить и поговорить по душам. Наверное, нет. А когда же это все-таки могло случиться? Может быть сейчас, почти за гранью их человеческого века, через 60 лет после войны?

***

В нашем доме живет ветеран войны, редко-редко достает он из шкафа неподъемный от медалей пиджак. В соседней квартире живет бывший трудоармеец с немецкой фамилией, медалей у него нет, зато есть несколько удостоверений со словами «репрессированный», «реабилитированный». И ничего, дружат, ключи оставляют, занимают деньги, вместе! отмечают День Победы. Говорят, раньше в этот день ссорились, обидами считались, а теперь все больше молчат, поминают погибших на фронте и в тылу. Вот и я думаю, может быть, и не нужен долгий разговор, а просто посидели бы Николай с Карлом рядом, как близкие. И было бы им хорошо и грустно… если бы мой дед все-таки встретил моего деда.

Источник: http://9may.ru