Еще бы немного и пристрелил

Михаил Иванович Кривоусов

Я родился на Урале, в Челябинской области. У нас в семье было четверо детей,  с нами жила и бабушка, – всего было семь человек. Жили по теперешним временам бедновато, но, во всяком случае, духом не падали, трудились. И благодаря советской власти, как мама говорила мне, все дети нашей семьи получили высшее образование.

В семье я был самый старший из детей (1922 г. рождения),  за мной – сестра (1925 г. рождения). Она в войну поступила в Московский институт землеустройства. Один из братьев учился в Москве в юридическом институте. Последний брат окончил институт землеустройства также в Москве, сестра же к тому времени поступила в аспирантуру.

Был у нас свой дом, при доме огород, где приходилось трудиться: полоть, копать, пахать. Одно время отец работал на разработке белой глины, которая использовалась для изготовления огнеупорного кирпича. Этот материал нужен был на металлургическом заводе, где были мартеновские печи, которые периодически следовало ремонтировать. Отец увлекался геологией, – не знаю, кем он там работал, но он готовил эту  глину. Мама нас четверых родила, и за нами надо было присматривать. Работала она учителем начальных классов, одно время воспитателем детского сада.

В связи с этим хочется высказать несколько общих соображений о нашей тогдашней жизни, которая, конечно, была противоречивой. Много трудностей и испытаний пришлось пережить в 30-е годы, пока страна более-менее поднялась на ноги. Ведь долгое время недоставало самого элементарного, существовала карточная система. Что она из себя представляла?  Семья наша состояла из семи человек. Зимой становились в очередь в 2–3 часа ночи, поочередно менялись, чтобы не замерзнуть окончательно. Полагалось по буханке хлеба на человека. Эти семь буханок нам приходились на полмесяца. К концу срока хлеб черствел и мог даже заплесневеть, хотя до этого дело обычно не доходило. Свежий хлеб мы ели только в день получения, — всем членам семьи давалась определенная порция. Нужно было рассчитать, чтобы хлеба хватило до следующего получения. Через полмесяца снова в очередь, — получаем, приносим домой, и мама прикидывает, на сколько частей надо разделить хлеб.

О других продуктах в то время и речи не было. Рядом с нашим домом был огород, где удавалось вырастить капусту, которую мы солили осенью. Я помню, солили не только белые кочаны, но и листья, которые начинали уже зеленеть. Их засаливали отдельно, чтобы подкармливать корову. Пришли к нам как-то родственники, и мать смогла угостить их только этой зеленой капустой: у них и того не было. В определенной степени они выжили благодаря тому, что мы могли с ними поделиться хотя бы этим.

В то же время общее впечатление о том времени скорее положительное, несмотря на все трудности. Я как-то разбирая бумаги, оставшиеся после отца, увидел его заявление с просьбой принять его в партию. Правда, в этом ему было отказано, – думаю, по той причине, что семья его сестры была раскулачена. Сейчас такого рода факты преподносятся как репрессии, нагнетается все это. Почему она была раскулачена? Они жили вдвоем с мужем, детей не было. Муж работал продавцом в магазине. Магазин какой-никакой, а место хлебное. Жили они по нашим понятиям неплохо: у них была корова, более того, они имели у себя дома работника. Это был немой человек, который делал всю домашнюю работу, а это могли позволить себе лишь состоятельные люди. Вот этого нашего родственника и посадили. Я думаю, что прежде он был офицером, потому что после того как его арестовали, ему удалось жене своей передать записку с указанием, где и что он спрятал в доме. В том числе в  одном из тайников обнаружен был морской офицерский кортик. Дядя был с юмором и говорил: «Я на зло им не умру»…

В то время, когда посадили дядю, шли процессы по разным антипартийным группам: зиновьевцы, троцкисты и др. Мы тогда выписывали газеты: не только областную «Уральский рабочий», но и центральную –  «Известия». Все эти процессы освещались широко, – конечно в определенной тональности. Было впечатление, по крайней мере, в нашей семье, что не напрасно этих людей посадили и судят. Тут,  видимо, так получалось: лес рубят – щепки летят. Но, вероятно, наряду с истинными виновниками была изрядная доля невиновных…

В 1939 г. я закончил школу и поступил в Московское техническое училище гражданского воздушного флота. Правительство в то время было дальновидное, понимало, что рано или поздно воевать нам придется. Поэтому после финской компании предпринимались различные меры по укреплению армии, в частности, наше училище было преобразовано в военную школу. 26 марта 1941 г. я был зачислен в Ярославскую военно-авиационную школу по специальности механик по авиаприборам.

Когда началась война, у нас было настроение похожее на шапкозакидательство, что мы им сейчас «вложим» как следует. Но получилось совсем не так. Когда стали немцы подходить к Киеву, к Сталинграду, когда к Москве близко подошли – тут уже было не до шапкозакидательства. Все почувствовали, что противник серьезный, что нужны серьезные усилия, чтобы его остановить, а затем погнать обратно. Однако уныния, паники в тех частях, где мне приходилось служить, не было.

После окончания в 1942 г. авиационной школы мне предложили отправиться в военпредство на завод – принимать готовые самолеты в Куйбышеве. Я отказался, так как рвался на фронт. У нас (в том числе и у меня) было такое настроение – нужно всем идти в армию. Все стремились на фронт, как мне кажется. Вспоминается характерный случай:  однажды я разговорился с одной  девушкой, – она сказала, что в армию собралась. Как же я мог после этого не проситься на фронт!

Мне предложили пойти в запасной авиаполк, т.е. готовить экипажи. Я отказался по тем же мотивам, и тогда мне сказали: «Пойдешь в 43-й полк? Там формируются маршевые полки, которые на фронт отправляются, и ты сможешь попасть на фронт». Как только начали формировать 954-й штурмовой авиаполк 291-й авиадивизии, я в этот полк и был зачислен.

Под Сталинград попал в сентябре месяце, когда шли наиболее ожесточенные бои. Мы сначала перелетели под Ржев. Полк состоял из сержантов, командиром полка был майор Наконечников, комиссаром майор Дьяченко. Только Наконечников и Дьяченко под Сталинградом летали ночью на ИЛ–2. Больше никому не разрешалось, так как летчики были молодые, неопытные, да и аэродром не был оборудован как следует. Летать не трудно, а вот производить посадку сложно. Один прожектор сбоку от посадочной полосы освещал полосу очень узким лучом. Мы еще ставили керосиновые фонари типа «летучей мыши», которые на границе летного поля стояли. Молодым летчикам непросто было днем самолет посадить, а что говорить о полной темноте!

В ноябре были особенно ожесточенные бои, поэтому приходилось вылетать часто. Потери были большие: от нашей эскадрильи остался один летающий самолет, в других эскадрильях такая же картина.

19 ноября началось наступление наших войск под Сталинградом, и вскоре была окружена немецкая группировка. Наш полк в составе Донского фронта остался добивать блокированные вражеские войска. Наша авиация не давала возможности снабжать продовольствием, снаряжением (подкрепление по воздуху) окруженных немцев.  Немцы были деморализованы, так как не ожидали такого финала. Многие замерзали: шел человек, запнулся, упал и его уже никто не подбирал. Бывало, переезжаешь на другой аэродром, машину встряхнет – это, значит, немца переехали.

Когда завершили операцию по пленению немецкой группировки, мы были отведены на отдых в станицу. Там нас разместили  в здании, а напротив был немецкий госпиталь плененных. Нас поразило следующее: из-за морозов не могли хоронить умерших военнопленных, поэтому трупы просто складывали штабелями. Мы ходили в столовую мимо этих штабелей, – аппетита такое  зрелище не добавляло. Лишь позже их захоронили.

В канун нового 1943 г. наш 243-й штурмовой авиаполк базировался севернее Сталинграда, в 5–6 км от линии фронта. На войска Донского фронта, в состав которого входил и наш полк, была возложена задача ликвидации окруженной в районе Сталинграда группировки врага. Наш полк работал главным образом днем, а вечером на наш аэродром садились «кукурузники» По-2 и всю ночь возили «гостинцы» для окруженных фашистов.

Днем 31 декабря наши самолеты постоянно висели над вражескими позициями. Поэтому лишь к ужину каждый получил «фронтовые сто граммов», но на этот раз мы не спешили с ними разделаться: подыскивали подходящую тару, чтобы подобающим образом встретить Новый год.

Придя после ужина в землянку, все чувствовали себя вполне подготовленными к встрече Нового года: у каждого в кружке, сделанной из консервной банки, плескались «сто граммов», а в кармане лежал кусок черного хлеба. Мы все чаще и чаще поглядывали на часы,  с нетерпением ожидая наступления Нового года. Но вдруг характерный завывающий гул немецких самолетов заглушил привычные звуки взлетавших и садящихся «кукурузников». Объявили воздушную тревогу, мы из любопытства выскочили из землянки. Малокалиберные зенитные орудия расчертили разноцветными трассами все небо над аэродромом. Гул вражеских самолетов стал затихать, одна за другой прекращали огонь зенитные батареи. Кто-то заметил, что новогодний фейерверк вполне удался. Мы было направились к землянке, как услышали: «Десант!»

На фоне серых облаков виднелось несколько черных фигур, которые медленно опускались на аэродром. Приглядевшись, мы увидели и белые купола парашютов. Кинулись в землянку за оружием и стали подбираться к чернеющим на снегу десантникам. Удивило нас то, что «парашютисты» не стреляют. Поэтому по мере приближения к «десантникам» мы пригибались все ниже и ниже, в конце концов, поползли по-пластунски. Метров с тридцати начали мы дипломатические переговоры: «Капут! Хэндэ хох!» А они не отвечают, сдаваться не сдаются, и стрелять не стреляют. Мы тоже не стреляем – хочется пленного живым захватить.

Неприятно, но ползем ближе. И только  с 8–10 метров кто-то из нас встал и зашагал к лежащему «десантнику», которым оказался грузовой контейнер. Затем к контейнеру подскочили, несколько смущенные, и остальные участники операции. Вскрыть контейнер было делом нескольких минут. Шоколад, галеты и консервы (мне почему-то запомнились португальские сардины в прованском масле) быстро переместились из контейнера в карманы наших курток. Ошибка немецких летчиков, принявших посадочные огни ночного старта на нашем аэродроме за сигнальные огни окруженной группировки, помогла нам организовать по-настоящему встречу Нового года, до которого оставалось всего 20 минут. Но и этого времени оказалось достаточно, чтобы наши остряки в лицах повторили «операцию по ликвидации десанта», показывая при этом, кто как полз и что кричал… А ровно в полночь выпили за уходящий 1942 год и за победу в наступающем 1943-м. Мы понимали, что от Сталинграда до Берлина еще далековато, но твердо верили, что дойдем.

Сложно судить о степени наших потерь в авиации в сравнении с другими родами войск.  Вероятно, пехотинцев погибало больше. Я остался жив благодаря тому, что служил на инженерно-технических должностях. Не многие летчики дожили до победы: тех, которые воевали под Сталинградом, остались единицы. Однако в первый наш вылет все вернулись благополучно. Раз на раз не приходилось…

Говоря о своем участии в войне, следует подчеркнуть, что я не числю за собой героических поступков. Я ведь был механиком по приборам, а потом техником по спецоборудованию, т.е. следил, чтобы все приборы на самолетах работали исправно. Поскольку, в частности, под Сталинградом из десяти самолетов эскадрильи оставался один, то, конечно, каждый самолет был на вес золота. Поэтому нужно было обеспечить исправную работу всех приборов.

Было исключение, но небольшое, когда я «слетал на войну», – это случилось в 1943 г. Экипаж самолета состоял из двух человек: летчик и стрелок. Получилось так, что стрелок где-то замешкался, и к моменту вылета его не было на месте, а я шел из столовой и вдруг услышал: «Иди скорей!» Я подбегаю, подумав, что прибор неисправен. Оказалось, что стрелка нет. Спрашивают: «Полетишь?». Не раздумывая, я ответил, что полечу. И я слетал на задание: наша эскадрилья бомбила немцев на передовой из всех видов оружия. На штурмовике было две-четыре бомбы, восемь штук реактивных снарядов на плоскостях, два пулемета и две пушки. Всем этим, кажется, управлял один летчик. У меня был пулемет, которым я  должен был отбиваться от истребителей, но ни один самолет не попался мне на глаза. Может это и хорошо, так как стрелять из пулемета мне не приходилось ни разу, хотя я знал приблизительно, как это делается. Я был доволен, что попал в этот полет. Думал, что еще раз придется слетать, а тут стрелок появился, — оказалось, что он где-то заснул. Через пару часов состоялся второй вылет этого летчика уже со своим стрелком, и во втором вылете их сбили…

Второй случай произошел в 1943 г. ИЛ–2 был многоцелевым самолетом, он мог нести бомбы по 100 и по 25 килограммов. Перед вылетом у самолета необходимо было поменять створки люка, но этого не сделали, – возможно, забыли. При возвращении самолета с задания  мы заметили, что из люка торчат две бомбы, т.е. бомбы не сбросились. Мы просигнализировали летчику, чтобы он выключил двигатель, так как любой толчок мог стать причиной взрыва. Мы подошли с двух сторон к бомболюку, взяли бомбы без ветрянок на взрывателях и осторожно вытащили бомбы. Это было нелегко, каждая бомба весила 25 килограммов, и, конечно же, они могли взорваться.

В мои обязанности входило опрашивать летчиков, как работают приборы, и если были какие-то замечания, то выяснял, в чем дело. Но, как правило, таких замечаний было немного. На подготовку самолета уходило мало времени – часа полтора. Не любили снаряжать противотанковыми бомбами, т.к. они были в кассетах. В курской операции приходилось вешать «сотки», чтобы здания разрушать. Поскольку оружейниками нередко были девушки, то тяжелые бомбы мы, конечно же, размещали сами.

У нас в полку не очень щедро давались награды. Здесь было так положено: если обеспечил 750 боевых вылетов, то положена первая награда, если еще 750 – вторая награда. У меня было более 1500 боевых вылетов – и мне дали Красную Звезду. Вторую Красную звезду я получил по выслуге лет.

Несколько слов о фронтовом быте. Под Сталинградом все время находились на улице, спать ложились в куртках. Постелью служила скирда сена, в которую зарывались. Чехол с самолета часто использовали в качестве постельной принадлежности. Потом вырыли землянки, уголок отгородили для девушек (6–8 девчонок было). В землянках появились вошки, однако с этим быстро покончили: в палатках организовали бани, белье все прошпаривали. Вскоре появилась новая болезнь – туляремия (похожа на грипп, переносчики — мыши).

Что касается питания, то сначала с этим было неважно, но жить было можно. Нам было по 20 лет, сколько ни давай – все мало. Аэродромы часто размещались на полях, которые ранее были засеяны рожью. Чтобы заглушить голод, обмолачивали рожь в котелке и варили без соли и масла. Получалась  добавка к основному пайку. Еще мы копали мерзлую картошку, варили ее где-нибудь  втихомолку так, чтобы много народу не налетело. Так без соли, без хлеба ели эту картошку за милую душу. Хлеб не всегда был хорошего качества. Как-то сидим в столовой, порезали хлеб на ломтики, а из хлеба усики торчат от колосков. Это бывает, если хлеб плохо обмолочен. Один из пожилых офицеров говорит: «Чем нас кормят? Безобразие. Если мы свои желудки испортим, это ничего, а вот он (показывает на меня) совсем молодой». Я же считал это досадной мелочью. Мы отличались от пехоты тем, что питались в столовой.  Проблемы с водой были только под Сталинградом. Дважды в день привозили воду в цистернах. Привезут воду, наполним котелки. Нередко была не столовая, а кухня солдатская на колесах.

Однажды после выпуска самолета мы с чувством удовлетворения решили перекурить и попить водички. Мы оставляли котелки под скирдой. Крышки не было, поэтому туда налетали листья, сено, которые мы руками убирали и пили.  Пустили мы по кругу  котелок, а тут очередь дошла до Корнилыча (ему было лет 40). А он говорит: «Ребята, а там мыши!» А мы ведь уже все напились…

После окружения немецкой группировки под Сталинградом им пытались сбрасывать на парашютах продовольствие, нередко эти контейнеры попадали к нам. Формально Португалия не воевала с нами, а консервы, которые мы извлекали из этих контейнеров, были португальские. В 1944 г., когда вошли в Польшу, стали питаться, пожалуй, даже чересчур хорошо. Из Германии, из Польши привозили свинину, и мы объедались мясом  за прошлые годы.

В авиации было несколько видов пайка, самый лучший — летный. Ведь чтобы летать, нужны определенные физические усилия. Летный состав питался неплохо: там было достаточное количество мяса, на ужин обязательно были сливочное масло, сахар, хлеб.  Технический состав питался поскромнее. Давали белый хлеб. Для рядового же состава был только черный или серый хлеб. Не помню, чтобы нас ограничивали в хлебе.

Что касается обмундирования, то мы, возможно, были лучше экипированы, чем пехота. Когда начались морозы, нам выдали валенки, теплые ватные брюки и куртки, шапки-ушанки. В отличие от немцев, у которых шинель была из тонкого сукна, а на голове пилотки.

Конечно, у нас не все время уходило на подготовку самолетов. Когда все сделаем, соберемся в землянке, – кто-то начнет петь, кто-то стихотворение прочитает. До войны по радио шла передача, где разучивались все песни, которые в то время были популярны, – я слова и записал.

Писали ли письма домой? Я похвастаться не могу. Мою будущую жену с подругой после окончания училища направили работать в Новосибирск. Я ей писал, а мой товарищ писал ее подруге. Подруга говорила: «Вот Коля написал, и зачитывала письмо». А Елизавета Даниловна призналась, что стеснялась показывать мои письма, – слишком они были короткими. Мне было неудобно, что Коля пространные письма пишет, а я нет. Расписывать особо нечего было. Нельзя было писать конкретно, где находишься, чем занимаешься. Писал, что жив, здоров. Все это укладывалось в несколько строчек. Я считаю, что главное не содержание письма, а знать, что человек жив и здоров. А все остальное можно рассказать при личной встрече, если она состоится…

Вспоминая суровые годы войны, нельзя не затронуть вопрос о нашем отношении к И. В. Сталину. У меня к нему не всегда было одинаковое отношение. Если до войны и сразу после войны Сталин, безусловно, считался вождем, и его буквально боготворили, то после известного выступления Хрущева на XX съезде эта вера у меня пошатнулась. Но после того, как я увидел методы деятельности самого Хрущева, произошло дальнейшее изменение  моих взглядов. Если говорить о том, что Сталин был беспощаден, требовал выполнения своих указаний, директив, то Хрущев в этом отношении был ничуть ни лучше. Кроме этих «хрущевок», в которых мы сейчас живем, другого положительного я за ним не вижу. Я считаю, что он был прав, затеяв массовое строительство жилья. Конечно, сейчас смотрят на «хрущевки» свысока, но в то время нам казалось, что лучшего быть не может. А во всем остальном – кукуруза ли, севооборот ли – он провалился. Хрущев был малограмотным человеком, а пытался командовать всем и вся. Сталин в этом отношении несравним, хотя имел образование меньшее, чем Хрущев. Но я считаю, что Сталин был талантливее и умнее.

Хрущев ведь не только Сталина развенчивал, он и маршала Жукова, трижды Героя Советского Союза, тоже пытался развенчать. Я в то время служил в Германии. В штабе корпуса, где мне иногда приходилось бывать, во весь рост был выполнен портрет Жукова в парадной форме. После выступления Хрущева портрет оказался где-то в сарае, и по нему ходили ногами. Меня это очень задевало. Тут я стал понимать, что Хрущев не тот человек, за которого он себя выдает. Потом его сместили с поста, ну и поделом ему. Моя мама была этим тоже очень довольна. Когда мы неважно жили, нередко голодали, отдавая деньги в заем государству для поднятия народного хозяйства, Хрущев никаких лишений не испытывал. Пришла пора расплачиваться по этим займам, и Хрущев выступил с инициативой заморозить на 20 лет эту выплату. И заморозил.

В Москве есть политехнический музей, в котором был специальный отдел – подарки Сталину. Все это он отдавал в этот музей в отличие от наших нынешних правителей. Счетов в банке он ни для себя, ни для своих детей не имел. А про Хрущева нельзя этого было сказать, – ведь сын его уехал в Америку. Нельзя рядом ставить такие неоднозначные фигуры как Сталин и Хрущев. Это я говорю как коммунист с 60-летним стажем, вступивший в партию в мае 1944 года…

У меня было два момента в жизни, когда я гордился, что я русский. Первый случай, когда мы  перебазировались из Польши в Германию. Ехали на машине. На дороге стоял щит, там был нарисован красноармеец, который указывал пальцем в сторону Германии, и была надпись: «Вот она, проклятая Германия!»  Мы все соскочили с машины, потопали по немецкой земле. Я даже подумал, что надо бы эти сапоги сохранить. Второй случай, когда мы запустили спутник земли и затем, когда полетел Гагарин. Мы шли по городу, встречались совершенно незнакомые немцы и говорили: «Спутник, спутник!» Они были потрясены этим, я же был горд. Вряд ли сейчас могут испытать нечто подобное.

Иногда спрашивают, действительно ли во время войны шли в бой с криком: «За Родину! За Сталина!» Я считаю, что это имело место. В годы войны этот лозунг был популярный и повсеместный. В кабинах у некоторых летчиков я видел портреты Сталина. Это говорит о многом…

Иногда также спрашивают об отношениях в Красной Армии между командирами и подчиненными. На мой взгляд, эта пресловутая «дедовщина» появилась в результате деятельности Горбачева, Ельцина и последующих деятелей. Ничего подобного во времена, когда я был в армии, – не было и не могло быть!

Армия – это неоднородная среда, туда набирают самых разных. Когда я был техником эскадрильи по спецоборудованию, у меня было в подчинении три сержанта, три солдата (или младших сержанта), три механика и три мастера. Один механик по радиооборудованию, второй по электрооборудованию, третий по приборам. У них у каждого был в подчинении мастер. Среди сержантов попался один недавно приехавший в наш полк. За ним стали замечать такие вещи: вдруг он являлся в казарму, подвыпив. Когда это он успевал сделать, никому не было известно. Я тогда стал заходить в казарму, где они жили, – весь день с перерывом на обед находился вместе с ними до отбоя. В один из таких дней, когда я собирался домой, слышу в той комнате, где располагались мои подопечные, какой-то шум. Я отправился туда, – оказалось, что этот солдат принес откуда-то бутылку водки и под одеялом выпил. Он начал шуметь, тут другие возмутились, что он спать им не дает. Я к ним захожу, а они волокут его в ванную комнату. Они подставили его голову под холодный кран, чтобы он пришел в себя. Естественно, он сопротивлялся, они же с ним особо не церемонились. Я попытался их удержать, они же говорят: «Техник, не мешай, мы сами с ним разберемся». Этот случай нельзя назвать дедовщиной, это скорее «антидедовщина», так как они своими силами пытались навести порядок. После этого он уже не был замечен в употреблении водки.

Лишь когда мне присвоили звание техника-лейтенанта, я стал жить отдельно от своих подчиненных, а до этого жили в одной землянке и питались вместе.

Я был не очень законопослушный в смысле уважения к начальству. Однако я знал свое дело неплохо, и когда мне говорили абсолютную чушь по моей специальности, я тут, конечно, не выдерживал. Однажды я не сдержался и старшего офицера «послал» куда подальше. Потом мне это аукнулось. За то, что у меня не было записи в рабочей тетради, которую для чего-то велели вести, меня посадили под арест на гауптвахту.

Другой раз я сидел – это правильно было сделано, у меня нет претензий. Это было перед Курской операцией. Самолет садился и неожиданно плюхнулся на спину. Аэродром был раскисший, так как прошли дожди. Мы стояли на одной стороне аэродрома, а истребители — американские «Кобры» – на другой. Летчик, чтобы не удариться в другие самолеты при посадке, резко затормозил, и самолет перевернулся. Стали разбираться в чем дело, – оказывается, вылилось масло из двигателя. Летчика вытащили, он не пострадал. Я говорю инженеру полка: «Надо вывернуть приемник термометра масла». Он спросил, зачем. Отвечаю: «Сопрут». Это был дефицит и без этого приемника самолет летать не мог. А для нас это был настоящий конфуз,  – значит, не сумели обеспечить. Я боялся, что механик из другой эскадрильи меня опередит. Он неохотно, но согласился. Я вывернул, хожу и думаю, как  бы приемник термометра воды вывернуть. Так я старался не терять самолет из вида. Приезжает инженер дивизии, начинает смотреть, в чем дело. Он увидел, что приемник термометра масла отсутствует. Он говорит: «Где приборист? Что это такое? Где приемник?». Отвечаю: «Я вывернул». Лезу в карман и достаю приемник. Он говорит: «Как  же ты выпустил самолет без приемника масла?!». Я пытаюсь объяснить. Он орет: «Молчать! Пойдем, я тебя сейчас расстреляю в овраге»! Хватается за пистолет. Я думаю: сейчас «шлепнет», а потом спишут. Едва успел втолковать ему, что это мне инженер полка разрешил. Тот подтвердил это, и лишь тогда инженер дивизии успокоился и сказал: «Ну, смотри. Еще немного, и я бы тебя пристрелил». Потом мы с ним даже подружились, когда были в командировке за новыми самолетами в Куйбышеве…

Как сложилась моя послевоенная биография? После окончания войны наша воинская часть оставалась на территории Германии, – здесь я и служил до 1949 г. Домой возвращаться не торопился, так как в России положение было тяжелым и жилья своего у меня не было. В том же году я подал рапорт на поступление в Академию им. Жуковского, так как решил, что с моим средним образованием у меня не будет больших перспектив. Однако я легкомысленно готовился, переоценил свои способности и потому провалился на экзаменах.  В итоге был зачислен на подготовительное отделение, которое формировалось из фронтовиков, по тем или иным причинам не зачисленных на первый курс.

В 1950 г. я все же стал слушателем Военно-воздушной инженерной академии им. Жуковского. Академия не могла предоставить жилье даже семейным парам, холостякам давала общежитие. А семейные пары  снимали угол или даже в подвалах жили.

Академию закончил в 1956 г. по специальности инженера-электрика. После этого продолжил службу в Германии сначала инженером истребительного полка, потом – бомбардировочной дивизии, в этой должности пробыл до конца службы (1962 г.). В этом году по состоянию здоровья ушел в отставку в звании инженера-майора.

Тут еще сыграло свою роль сокращение кадров. А мне врач шепнул, что я нахожусь в числе кандидатов на увольнение по состоянию здоровья. Я не стал дожидаться, пока меня по инициативе сверху уволят, а решил сам уйти в отставку. Меня направили на медкомиссию, где спросили: «Как Вы до сих пор служили в армии?» Дело в том, что у меня была ограничена подвижность позвоночника, что мешало при осмотре самолетов. Зачем же я буду подвергать опасности летчиков, которые на этих самолетах летают? Это стало заметно  и окружающим. А что это за офицер, который не может голову повернуть?

После увольнения я получил предложение от заведующего лабораторией  Института катализа в Академгородке приезжать к ним. Он сказал, что  у них легко решается квартирный вопрос. После увольнения поехал вначале один в Академгородок. Мои сослуживцы удивились, когда узнали, что я отправляюсь в Сибирь: «Куда вы едете, – там только ссыльные!» В основном, все уезжали туда, где было тепло – на Украину, в Крым, Москва же и Ленинград были «закрытыми» городами, в них невозможно было получить жилье. Ведь жилье раньше не продавали: приезжая на новое место, нужно было встать на учет  в военкомат и соответственно в очередь на квартиру.

Не легко было обосноваться в Академгородке. Главное препятствие было в военкомате. Военком сказал, что не может поставить меня на учет, так как я буду требовать жилье, а жилья нет. Я говорю, что не буду требовать. Не помогло. Я пошел в Институт катализа, а там было оговорено, что мне дадут комнату, когда примут на работу. На работу, де, принимают только с паспортом. А паспорт мне не дают, так как я на учете в военкомате не стою. Я сказал военкому, что институт предоставит мне жилье, после этого поставили меня на учет. Через месяц мне дали квартиру «на подселении», после чего приехала жена с дочерью.

В Институте катализа я проработал 4 года, как было оговорено с самого начала. Но его директор препятствовал моим просьбам о прописке, поэтому я перешел в НГУ – там были вакансии. Меня приняли на должность лаборанта на кафедру общей физики. Потом перевели на должность заведующего бюро измерительных приборов. К этому времени я стал «обрастать» общественными нагрузками. Я собирал членские взносы от коммунистов, потом мне предложили возглавить группу народного контроля университета. Это общественная организация, которая контролировала все и вся. Каждый туда мог обращаться, если видел где-то непорядок. Я сам ничего не решал, так как это было не в моей компетенции. Я шел  к ректору, а он отправлял меня в райком: все пытались уйти от ответственности. Я почувствовал себя не на своем месте и уволился.

После увольнения повстречал начальника военной кафедры НГУ Гришутина, который предложил перейти к ним. Меня отправили на курсы гражданской обороны, где выдали документ, что  я могу быть преподавателем в вузах. Здесь я и проработал вплоть до выхода на пенсию в 1982 году…

                                                                        Записала: Егошина Анастасия

Источник: Все для Победы! Ветераны Академгородка о Великой Отечественной войне / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005.