Дорога домой через войну

 И не плач, не скули, словно маленький.
Ты не ранен. Ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,
Мне ещё воевать предстоит.

Стихи неизвестного автора,
убитого под Сталинградом.

18 июня 1941 г. у нас в школе был выпускной вечер, а через четыре дня началась война.

Несмотря на то, что с тех пор прошло уже немало времени и многое не сохранилось в памяти, военные годы, совпавшие с годами моей молодости, остались незабываемой вехой во всей последующей, теперь уже долгой, жизни. Конечно, время стирает из памяти все острые углы. И всё, что казалось в далёком прошлом очень страшным, теперь таковым уже не кажется.

Люди моего поколения, наверное, ещё помнят, как в предвоенные годы, воодушевлённые победами Красной Армии, одержанными на озере Хасан и реке Халхин-Гол, и легкостью молниеносного и бескровного присоединения  Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтики к Советскому Союзу, были уверены в несокрушимости  наших рубежей. Считали, что, если и случится большая война, она будет вестись на чужой территории. И это несмотря на скромные успехи в нашей войне с Финляндией.

Молодёжь, по крайней мере, в Москве, была тогда, в основном, настроена очень патриотично. Конечно, мы в то время многого не знали. Да и не могли знать. Поэтому, когда началась война, все были уверены, что это ненадолго, что уже к ноябрьским праздникам 1941 г. наша армия будет в Берлине. Вечером 23 июня в Петровском парке, где я тогда жил, прошёл слух, что Красная Армия уже заняла Варшаву. Последующее быстрое отступление нашей армии, сдача немцем одного за другим крупных городов и большой территории несколько отрезвили нас. Но в окончательной нашей победе никто не сомневался.

Будучи сыном репрессированного, я  не был уверен, что меня призовут в армию, поэтому вскоре после начала войны устроился на работу машинистом холодильных установок в Институт эпидемиологии и микробиологии, который располагался в Щукино на берегу Москвы-реки. Здесь я проработал до 16 октября. Работа была общественно полезной и к тому же не требовала специальной подготовки, кроме того, давала право на рабочую продовольственную карточку. Карточки были введены дней через десять после начала войны, хотя за год или два до войны один из наших руководителей, выступая на сессии Верховного Совета, уверял, что наша страна сможет воевать в течение многих лет без введения карточек.

По ночам я дежурил на крыше 6-этажного дома, в котором в то время жил. В те дни дежурство велось на крышах всех домов на случай попадания зажигательных бомб во время воздушных налётов. В подвале каждого большого дома были устроены бомбоубежища. В тех же целях возле невысоких деревянных домов были вырыты небольшие траншеи. Однако многие москвичи на всякий случай уже с вечера спускались вместе с детьми на всю ночь в ближайшую станцию метро, имея при себе документы и наиболее ценные мелкие вещи, одеяла и небольшой запас продуктов.

В первые дни войны всем гражданам было приказано сдать имеющиеся у них радиоприёмники в ближайшее почтовое отделение, дабы они не слушали и не распространяли вражескую пропаганду. Разрешалось иметь только «тарелки». Справедливости ради следует сказать, что после окончания войны нам радиоприёмник вернули в целости и сохранности.

Первый воздушный налёт, произошедший через месяц после начала войны, застал меня около стадиона «Динамо», и я провёл всю ночь на рельсах станции метро. Наутро в стороне Хорошевского шоссе были видны большие клубы дыма. Очевидно, бомбили железнодорожный узел Белорусской дороги. Для маскировки при воздушных налётах посреди Ленинградского шоссе (теперь это Ленинградский проспект) были установлены макеты небольших домов, поэтому троллейбусы двигались подобно слаломистам. Некоторые большие дома были разукрашены разноцветными пятнами и полосами, наподобие современной камуфляжной военной одежды. Во всех домах оконные стёкла были заклеены по диагонали бумажными полосками, чтобы в случае близкого разрыва бомбы было меньше осколков стекла. Через Петровский дворец и стадион «Динамо» были протянуты широкие полотнища для имитации несуществующих улиц. В ночное время в небе парили аэростаты заграждения.

Аэростат противовоздушной обороны на Тверском бульваре, 1941 г.

В начале октября немцы были уже близко от Москвы. Многие москвичи, не эвакуированные в тыл, боясь, что столицу сдадут врагу, начали избавляться (на всякий случай) от трудов классиков марксизма-ленинизма. В десятых числах октября многие городские помойки были завалены марксистской литературой.

Вечером 15 октября 1941 г., когда немцы подошли к Химкам, в Москве началась паника. В этот день я получил повестку прибыть в военкомат. Утром 16-го я поехал на работу за расчётом. Это было необходимо не только из-за денег (их было не так много), а главным образом, чтобы мою неявку на работу не сочли за прогул. (С 1940 г. прогул карался лишением свободы сроком на один год с отбыванием в тюрьме.)

Когда я вышел на Ленинградское шоссе, то увидел странную картину. Одни грузовики с домашним скарбом, включая шкафы и большие фикусы, ехали к центру города, а другие – в противоположную сторону. Трамваи в обе стороны были переполнены. Они были тогда другой конструкции: дверь из вагона выходила на площадку, и в случае её переполнения пассажирами можно было висеть снаружи на подножке, насколько хватало рук. Доехав кое-как до своего института, я узнал, что наше помещение уже заминировано на случай вступления немцев в Москву. Получив расчёт, я с таким же трудом, втиснувшись на площадку трамвая, вернулся домой.

Театр Вахтангова на Арбате был полностью уничтожен прямым попаданием авиабомбы, 1941 год.

Утром 17 октября я был в районе Беговой, на сборном пункте призывников. Чтобы ничего не оставлять немцам на случай сдачи Москвы, нам выдали новое обмундирование. В составе маршевых рот нас отправили на восток. Любопытно, что по дороге во всех сельских магазинах Московской области торговали без всяких карточек консервированными крабами. Кроме них, в магазинах почти ничего не было. Вообще перед войной крабы не пользовались у покупателей успехом, по крайней мере, у москвичей, – не считались деликатесом. Рекламы тогда было мало, тем не менее, во многих трамвайных вагонах можно было прочесть: «Всем попробовать пора бы, как вкусны и нежны крабы».

Наш пеший марш продолжался 40 дней, конечным пунктом была Йошкар-Ола, где находился один из многочисленных лагерей, в котором призывников обучали искусству воевать.  По прибытии в Йошкар-Олу нас сначала разместили в помещении неработающего кирпичного завода.

Через несколько дней нас перевели в бараки, расположенные в лесу на окраине города. Внутри бараков были установлены в два яруса нары. Спали мы на голых досках. Правда, печь, сделанную из бочки из-под бензина, топили круглые сутки. Так что в бараке было очень тепло, несмотря на 40–45-ные морозы на улице. Одеты мы были в шинели поверх гимнастёрок, в кирзовые сапоги, в лёгкие перчатки, а на головах у нас были ушанки. Несколько человек из нашей роты попытались доказать, что они по здоровью не пригодны к строевой службе. Возможно, так оно и было, ведь никаких медкомиссий мы не проходили. Тогда им ушанки заменили на пилотки и направили заготовлять дрова. Кормили нас скудно. Кроме 800 граммов чёрного хлеба один раз в сутки нам на 10 человек ещё давали шайку (какими тогда пользовались в банях) пустого супа, в котором было немного крупы и несколько кусков картофеля. Как тогда говорили, в таком супе «крупинка за крупинкой бегает с дубинкой». Для получения этого супа нас будили в час ночи и строем вели в столовую. Очевидно, столовая не была рассчитана на такое количество обедающих. Те из нас, у кого были деньги или что-то, что можно было обменять, могли в городе на базаре купить молоко, замёрзшее в форме миски.

Каждый день мы проводили 4–5 часов в лесу на военных занятиях. Стояли сильные морозы, поэтому, приходя с занятий в барак, мы, прежде всего, залезали на нары и разувались, чтобы оторвать от замёрзших сапог примёрзшие к ним байковые портянки. Затем согревались, стуча босыми ногами по голым доскам. Отогревшись, мы изучали военные уставы и устройство миномёта, так как из нас готовили миномётчиков.

В середине декабря 1941 г., после принятия присяги, нас построили, дали команду: «На первый, второй! Рассчитайсь!», и каждого второго повели в баню, где выдали зимнее обмундирование, затем погрузили в вагоны и отправили на фронт. На мою долю выпало сомнительное счастье продолжить обучение ещё две недели. В конце декабря нас тоже отправили на фронт. Везли нас, естественно, в товарных вагонах. Посреди каждого вагона стояла печь, которую дневальные топили круглые сутки. В концах вагона были сооружены нары в два яруса. В связи с продолжительным вынужденным «постом» мне всё время вспоминалась пекарня, которая была в Москве в двух шагах от нашего дома, и от которой по утрам на весь переулок шёл аромат свежеиспечённого ржаного хлеба. Никакого страха от сознания того, что еду на фронт, я не испытывал. Я был уверен, что останусь жив и вернусь домой в родной Петровский парк.

В первых числах января 1941 г. мы прибыли на станцию Снегири под Москвой, где тогда кончались железнодорожные пути. Далее до Волоколамска мы добирались пешком и на грузовиках. Проходя мимо стен Ново-Иерусалимского монастыря и мимо города Истры, мы впервые почувствовали дыхание войны. Вдоль дороги из снежных завалов и сугробов то здесь, то там торчали голые руки и ноги, похожие на восковые. Нам сказали, что это тела немцев, которых не успели похоронить. В Волоколамске нам выдали винтовки и обули в валенки, снятые с раненых и убитых красноармейцев, после чего направили на передовую, которая тогда была в нескольких километрах от города. Прибывших зачисляли, в основном, в стрелковые роты, которые несли основные потери.

Нашему расчёту повезло. Нас зачислили в миномётную роту, где мы получили 82-миллиметровый батальонный миномёт, с которым в дальнейшем воевали. Стрелять приходилось немного, так как наша армия быстро продвигалась вперёд к границе Московской области. Отступая, немцы сжигали все деревни, так что в редкие минуты отдыха мы располагались на лесных полянах возле костров. Спать было негде, да и некогда. Тогда-то я впервые (и, слава Богу, в последний раз) узнал, что такое спать стоя или на ходу. Однажды я уснул, стоя у костра и проснулся только тогда, когда упал в снег рядом с костром. Несколько раз засыпал на ходу и просыпался, уткнувшись носом в винтовку идущего впереди и замедлившего ход красноармейца. Кормить нас должны были лучше, чем в запасном полку, но ввиду быстрого продвижения вперёд кухня со старшиной всегда где-то отставала.

В последний день января 1942 г., когда мы вели огонь из миномёта по врагу с лесной прогалины, мы сами попали под обстрел вражеских миномётов. Пятеро из нашего расчёта были ранены, в том числе и я. Нас погрузили на сани и отправили в медсанбат. От длительного недосыпания я тут же на санях и уснул, так что в медсанбате меня сочли замёрзшим. Проснулся я от того, что меня бил по щекам довольно крепкий санитар. Далее нас перевезли в палаточный эвакогоспиталь в Волоколамске, оттуда, как это ни странно, самолётом отправили в Москву. Самолёт У-2, известный всем по кинофильму «Небесный тихоход», предназначен для двух человек – пилота и пассажира. Однако во время войны в его фюзеляже для лежачего раненого было приспособлено ещё одно место, где никаких окошек не было. Ходячего раненого посадили сзади пилота, а меня втиснули в спальный мешок, положили на носилки, которые установили в фюзеляже. Вскоре мотор затарахтел, и самолёт двинулся с места. Под плавный рокот мотора я представлял себе, где мы в тот или иной момент могли бы пролетать. Вдруг борт открылся, я увидел свет, и какой-то грубый голос спросил меня, не замёрз ли я. Стало ясно, что мы ещё не взлетали. Борт закрылся, и я опять остался в темноте. Под плавное жужжание мотора я и уснул, так и не узнав, когда же мы взлетели.

Проснулся я уже в центральном аэропорту Москвы, который был тогда расположен на Ходынском поле близ станции метро «Аэропорт» там, где теперь находится аэровокзал. Так прошёл мой первый в жизни полёт на самолёте. В аэропорту нас напоили чаем и дали выкурить по папиросе, от них мы уже давно отвыкли, так как курили только махорку. Затем нас отвезли в госпиталь, расположенный в 14-этажном здании военной академии около Зубовской площади. В первые дни я спал круглые сутки. Меня будили только на перевязки да поесть. Через некоторое время было решено эвакуировать меня в Иркутск, для долечивания, но у меня вдруг повысилась температура и, к моему счастью, меня оставили в Москве, только перевели в другой госпиталь, который располагался на Ново-Басманной улице. Здесь я пролежал до конца апреля, когда меня выписали в батальон выздоравливающих. Перед выпиской мне разрешили побыть пару дней дома.

Надо сказать, что эта военная зима была для меня самая тяжелая. Возможно, сказались очень сильные морозы, но главное, по-моему, было в том, что все мы тогда были необстрелянные и ещё не приспособились к жизни в условиях боевых действий. В дальнейшем, несмотря ни на сильные морозы, ни на случавшиеся всевозможные сложные ситуации, всё же было гораздо легче.

В начале мая 1942 г. меня в числе других окончивших среднюю школу направили на артиллерийские курсы сержантов. Готовили там радистов, топографов и разведчиков. Находились курсы в запасном артполку в г. Бронницы на берегу Москвы-реки. Там в течение двух месяцев я осваивал премудрости топографической службы. В начале июля нам присвоили звания младших сержантов и направили в полки, отправлявшиеся на фронт. Так я оказался топографом в гаубичном артполку.

Наш полк был направлен под Сухиничи, где мы занимались топографической привязкой огневых позиций нашего дивизиона и рытьём блиндажей. Местность там довольно болотистая, так что ноги редко бывали сухими. Но было лето, а как поётся в песне Булата Окуджавы о нашей фронтовой жизни: «Летом лучше, чем зимой». Через месяц наш полк перебросили под Ржев, где мы приняли участие в одном из безуспешных кровопролитных наступлений, стремясь выбить немцев из города. Поскольку противник создал вокруг Ржева очень мощную оборону, которую наша армия долгое время не могла прорвать, Ржев был освобождён только в марте 1943 г.

Однажды утром поступило сообщение, что англичане высадились во Франции, открыв ожидаемый нами второй фронт. Мы решили отметить это историческое событие. Накануне в нескольких километрах от нашего расположения, в лесочке недалеко от какой-то деревни под бомбёжкой погибло несколько лошадей. И так как кормили нас в  то время не бог весть как хорошо, то нас, 3 или 4 человек, послали на добычу конины. Только мы начали свою работу, как над нами появилось звено пикирующих бомбардировщиков Ю-87, которые начали бомбить деревню, расположенную метрах в 150–200 от опушки леса, где мы трудились. Деревня была пустой. Там не было ни военных, ни гражданских. Но их бомбы были с сиренами, поэтому казалось, что они летят прямо на нас. И мы, зажав руками головы, прятались за конскими тушами. Вернувшись в своё расположение с добычей, мы накормили весь наш взвод жареным мясом. Правда лошади были ломовые и мускулистые, и поэтому мясо было очень жёстким. Но мы были тогда молодыми и наши зубы были тогда ещё крепкими, так что мы справились с этой задачей. Но сообщение об открытии второго фронта оказалось ложным. Увы, второй фронт был открыт союзниками лишь спустя два года. Как мы потом узнали, диверсионный отряд англичан, действительно, тогда высаживался на Атлантическое побережье Нормандии с целью налёта на военно-морскую базу немцев вблизи Бреста.

В связи с резким ухудшением положения на юге, сдачей Харькова и наступлением немцев в сторону Волги и Кавказа в конце июля 1942 г. Верховный Главнокомандующий издал приказ № 227. Основной мотив этого приказа: «Ни шагу назад». Одной из мер для проведения этого приказа в жизнь было создание из войск НКВД специальных заградотрядов, которые располагались в нескольких километрах позади переднего края. Их целью было не допускать внепланового отхода наших стрелковых частей в тыл. Эти отряды имели право применять оружие против отступающих без приказа красноармейцев. Наш взвод располагался тогда вблизи наблюдательного пункта дивизиона недалеко от передовой. Раз в несколько дней два-три человека ходили за несколько километров в тыл в расположение дивизиона за продуктами. И каждый раз при проходе через заставу заградотряда у нас проверяли документы и, выяснив цель нашего перехода, пропускали в тыл. Правда, когда мы возвращались с продуктами на передовую, нас уже не проверяли.

В начале ноября 1942 года во время очередного наступления при переправе через р. Вазузу меня во второй раз ранило. На этот раз лечение я проходил в госпитале для ходячих легкораненых, который находился в лесу под Волоколамском. В больших землянках были сделаны двухъярусные нары в виде отсеков на четыре человека. В отличие от тыловых госпиталей, здесь все раненые были в своём обмундировании, как в медсанбатах. В начале января 1943 г. в Красной Армии были введены новые знаки различия для офицерского состава – погоны. В связи с этим  замполит госпиталя ходил по землянкам и объяснял раненым, какое огромное значение имеет этот факт для поднятия престижа офицеров и повышения боеспособности нашей армии.

На это раз в госпитале я пролежал недолго. Уже в середине января 1943 года меня выписали из госпиталя и направили в запасной полк, а оттуда с маршевой ротой на фронт. И опять под Ржев. В стрелковом полку, куда я попал, топографы были не нужны, и меня зачислили в орудийный расчёт в полковую батарею 76-миллиметровых пушек на конной тяге. К моменту моего поступления в полк немцы выбили нашу пехоту из траншей, и она оказалась в сугробах на голом месте на вершине холма. Так как эта зима тоже была очень холодной, то земля промёрзла более чем на метр. Для рытья окопов для пехоты было необходимо сначала с помощью кирки и лома снять верхний замёрзший слой. Этим занимались не только стрелковые роты, но и все остальные подразделения полка, в том числе и наша батарея. Работать киркой или ломом можно только стоя во весь рост, на виду у противника. И хотя работы производились только ночью, наш полк нёс потери от бесприцельной стрельбы противника.

Жили мы в небольших блиндажах вблизи орудий. Так как от длительной обороны все деревья поблизости были давно вырублены, то топить небольшую печку, вырытую в стенке блиндажа, приходилось привозимым старшиной вместе с кухней небольшим количеством дров, да ящиками из-под снарядов. Всё время, пока были на этой огневой позиции, мы вели методический огонь (т.е. через равные промежутки времени) по перекрёстку дорог, расположенному на занятой немцами территории. А они засекли нашу батарею и вели такой же методический огонь по нашему расположению. И это продолжалось около месяца. В конце февраля 1943 г. нашу дивизию перебросили по железной дороге в район Белева, откуда мы своим ходом добрались до переднего края к северу от Орла. Так мы оказались в составе Брянского фронта.

В связи с ранением командира отделения разведки батареи меня перевели на его место, и я стал артиллеристом-разведчиком, в чьи обязанности входило наблюдение с помощью стереотрубы и бинокля с наблюдательного пункта (НП) за активностью врага на его переднем крае и выявлять его огневые точки. НП выкапывали и оборудовали наподобие дзота сами разведчики, обычно на возвышенном месте недалеко от переднего края. Нередко НП располагался прямо на передовой вместе с командиром стрелкового батальона или роты, а иногда и взвода. Наш полк несколько раз перемещался с места на место вдоль линии фронта. И каждый раз мы выбирали и строили НП так, будто мы здесь собирались оставаться надолго. Вблизи НП разведчики обычно строили для себя солидный блиндаж в несколько накатов брёвен для защиты при артобстреле. На НП в светлое время суток дежурили разведчик и телефонист. Для ведения прицельной стрельбы по врагу сюда приходили комбат и командир взвода управления.

Однажды на рассвете, когда я только заступил на дежурство, телефонист сообщил мне, что ночью были убиты командир и замполит нашей противотанковой батареи. Как мы узнали позже, офицеров застрелили их ординарец, который, захватив планшетки с картами и пистолеты, перебежал к «фрицам» (так тогда и на фронте, и в тылу называли немцев). Перебежать к немцам в нашем полку было в то время несложно. Большую опасность для перебежчика представляло попасть на минное поле или под обстрел неприятеля. Этот ординарец, как говорили, был из Смоленской области, значительная часть которой тогда была ещё оккупирована фашистами, и получить какую-нибудь весточку оттуда он вряд ли мог. Зачем он это сделал, непонятно, тем более, что был 1943, а не 1941 год. Позади уже был разгром большой группировки немецких войск под Сталинградом. Я был знаком со многими артиллеристами из противотанковой батареи, и об этих офицерах слышал только хорошее. Это были интеллигентные люди, которые, наверняка, не могли обидеть своего ординарца. Так что причина этого чрезвычайного происшествия осталась невыясненной.

В середине июня 1943 года для проведения разведки боем нашему полку была придана штрафная рота, на которую и легла основная нагрузка и основные потери в бою. В ходе боя среди других был взят в плен один власовец. В наказание за измену Родине и в назидание присутствующим он был повешен перед строем дивизии.

5 июля 1943 года началось наступление немцев на Курск. Это было начало Курско-Орловской битвы. 12 июля наши войска перешли в контрнаступление. Наша дивизия была во втором эшелоне. Поэтому 12 июля я со своего НП мог наблюдать, как наши соседи справа перешли в наступление на стоявшие перед нашим передним краем вражеские части. Было такое впечатление, что я сижу в кинозале и смотрю, как наши танки, стреляя на ходу из орудий, двинулись на вражеские позиции. Через день или два и наш полк пошёл в наступление на юг в сторону Орла. Вражеские войска оказывали жестокое сопротивление. Поэтому к небольшому старинному городку Болхову мы подошли лишь в 20-х числах июля. Этот город делит на две неравные части небольшая река, приток Оки. Восточную, меньшую правобережную часть города наш полк захватил сходу ночью числа 23-го. Полковые разведчики перешли реку и, вернувшись, доложили, что немцы покидают город. Наша батарея остановилась на берегу реки, на восточной окраине города. Так как была глубокая ночь, было решено брать левобережную часть города утром. Ибо, увидев, что мы остановились на правом берегу, немцы ночью вернулись и опять закрепились на другом берегу реки.

На рассвете мне было приказано взять с собой одного разведчика и, пройдя в центральную часть правобережья, отыскать подходящее место для установки одного орудия для обстрела, при необходимости, части левобережья. Кратчайший путь шёл туда по дороге через картофельное поле. До первых домов было не больше одного километра. Отыскав подходящее место для орудия, и оставив там разведчика, я тем же путём минут через 40 вернулся на батарею. По дороге туда мы видели через утреннюю дымку вдали, в 2-3 км, на противоположном берегу реки на холме большую колокольню. Когда я вернулся на батарею, мне было приказано тотчас, пока совсем не рассеялась дымка, вести орудие на намеченное место. Орудийный расчёт, не успев позавтракать, повесил ведро с кашей на ствол орудия, и мы быстрым шагом двинулись через картофельное поле. На середине поля мы попали под сильный пулемётный огонь, который вёлся с той далёкой колокольни. Тут наша лошадь перешла в галоп, мы от неё не отставали. Во время нашего «кросса» один красноармеец был ранен. С ним остался его товарищ, и они благополучно доползли поперёк поля до ближайших домов. А остальные, в  том числе и я, добежали до первого, оказавшегося кирпичным, дома. За ним и спрятались от обстрела. Здесь мы, к своему удивлению, обнаружили, что ведро висит на месте, но его дно перебитое пулемётной очередью, вместе с кашей осталось лежать где-то посреди поля.

После выполнения поручения я должен был вернуться на батарею. Поскольку возвращался я налегке, то выбрал кратчайший путь, не по дороге, а поперёк того самого картофельного поля. Тем более, что часть пути шла через небольшое кладбище, где меня скрывало от вражеских пуль множество деревьев, однако метров 400 моего пути всё же шло через открытое поле. Мои надежды, что по отдельному солдату стрелять с далёкой колокольни не будут, не оправдались. Лишь только я вышел на картофельное поле, как по мне стали стрелять из пулемёта. Пришлось залечь между грядками и ползти по-пластунски под сомнительной защитой картофельной ботвы. Когда я достиг середины поля, над домами близ нашей батареи появилась целая эскадрилья пикирующих бомбардировщиков Ю-87, которые начали бомбить дома вблизи батареи. Хотя от меня до того места, которое они бомбили, было метров 100–150, вой летящих бомб с сиренами был столь пронзительный, что казалось, они цели­лись в мою голову. Не успели улететь самолеты, как с востока немцы предприняли контратаку на наши позиции. При этом по расположению нашей батареи стали бить из тяжелых орудий. Несколько снарядов разорвалось вблизи наших пушек. Переждав бомбежку и артналет, я по­полз дальше.

Когда я добрался до батареи, то вновь по­слышался свист летящего снаряда. Я юркнул в небольшой крытый ровик, наспех выкопанный в то утро вместо более солидного блиндажа, какие сооружают вблизи орудий для укры­тия расчёта при обстреле. Здесь я обнаружил страшную картину. В ровике находились четы­ре человека: командир первого огневого взвода с окровавленным лицом; раненный в плечо ря­довой и лежащий вдоль ровика командир ору­дия, у которого была оторвана ступня и часть голени, из брючины торчал обломок белой ко­сти, кроме того, была оторвана часть ягодицы, ранение во вторую ногу было не такое тяжелое. У четвертого красноармейца ранение было лег­кое, но он был явно в шоке. Увидев меня, тяже­лораненый командир орудия стал умолять за­стрелить его. Положение спас командир взвода, приказав мне, во что бы то ни стало, найти са­нинструктора. Выбравшись из ровика, я увидел не менее жуткую картину. Мимо меня полз на четвереньках заряжающий второго орудия. У него была оторвана нижняя челюсть, и из гор­ла свисал язык. В отдалении лежало несколько убитых или тяжелораненых красноармейцев. Я бросился искать санинструктора. А что еще я мог тогда сделать? Когда я нашел санинструк­тора, мы с ним вместе стали перевязывать ране­ных. За войну я видел много убитых и раненых, но такой картины, которую пришлось увидеть в тот день, мне, слава Богу, больше никогда ви­деть не доводилось.

Не успела затихнуть канонада с востока, как мы попали под артобстрел с тыла. Это нас не на шутку напугало, ведь это могло означать, что мы попали в окружение. Мы знали, что та­кое попасть в плен. Лучше смерть! Но, слава Богу, тревога оказалась ложной. Вскоре вы­яснилось, что нас по ошибке обстреляли наши соседи-гвардейцы справа. Ближе к вечеру всех раненых погрузили на повозку и отправили в тыл в медсанбат. Однако на этом их мытарства не закончились — когда они отъехали примерно полтора километра от батареи, то попали под артобстрел. Вместо того, чтобы гнать во весь опор из-под обстрела, возчик бросил повозку с ранеными и убежал. Через некоторое время он появился на батарее и рассказал о случившем­ся. Его тут же посадили под арест и побежали к брошенной повозке с ранеными. Но повозки на месте не оказалось. Как мы впоследствии узнали, кто-то из не столь тяжело раненых не растерялся и сумел доставить повозку в медсан­бат, а провинившийся боец сидел на кочке под арестом до тех пор, пока его самого случайно не ранило.

Через несколько дней наши войска все же взяли Болхов, вскоре был взят и Орел, после чего наш полк был переведен во второй эшелон, поставлен недели на две на отдых и для попол­нения поредевших в боях стрелковых батальо­нов и, конечно, нашей батареи.

В середине августа 1943 г. мы двинулись на запад уже в составе 1-го Украинского фрон­та. Преследуя врага, в сентябре мы достигли Днепра в Черниговской области. Здесь наш полк поставили в оборону на небольшом «пятачке» на правом берегу Днепра. Как я впоследствии понял, наш полк должен был отвлекать неприятеля от готовившегося боль­шого прорыва наших войск ниже по течению реки. Надо сказать, что при переправе нашей батареи на правый берег Днепра я попал в не­ловкое положение. Для выбора места для бата­реи комбат, командир взвода управления и я с двумя разведчиками вечером, когда стемнело, переправились на «пятачок». После осмотра местности комбат выбрал место для батареи и приказал мне переправить туда батарею, кото­рая оставалась пока на левом берегу. Осталь­ные разведчики должны были вместе с коман­дирами начать размечать места для установки орудий. Чтобы легче было найти в темноте это место, я принял за ориентиры два замеченных мною ранее больших стога сена, расположен­ных друг от друга на расстоянии около 100 м. Рядом с ними были большие, метров 10–15 в диаметре, наполненные водой воронки. Оче­видно, сюда попали очень большие авиабомбы. Приведя батарею к стогам сена и воронкам, я не обнаружил там ни командиров, ни своих разведчиков. Пробежав в одну сторону метров сто, я наткнулся на такой же стог сена и такую же наполненную водой воронку. Вернувшись к батарее, я побежал в другую сторону и тоже наткнулся на такой же стог сена и такую же во­ронку. К счастью, здесь я нашел комбата и его сопровождение, сюда и привел затем батарею. Наутро я решил посмотреть, в чем же дело. И обнаружил, что мы находимся на опушке леса на краю большого поля, на котором через каждые 50–100 м стоит большущий стог сена, а рядом с ним большая, заполненная водой, воронка.

После успешного наступления нашей ар­мии, в ходе которого был освобожден Киев, наш полк двинулся на запад, вглубь Правобе­режной Украины. Через несколько недель боев мы оказались в Южной Белоруссии под Ельском. Здесь в начале декабря меня ранило в тре­тий раз. Было это на опушке леса недалеко от переднего края, куда мы шли вдвоем с незнако­мым пехотинцем. Снайпер стрелял с колоколь­ни с расстояния 800–900 м. Интересно, что я видел вспышку выстрела и полет трассирующей пули. Совершенно случайно мы шагали в ногу, так что нам обоим пробило голени левых ног.

Ранение у меня оказалось тяжелым. Мой напарник куда-то быстро «уковылял». Я по­пытался встать на раненную ногу, но не смог и, преодолевая боль, медленно пополз в сторону нашего НП. К счастью, мимо перевозили на новую огневую позицию противотанковое ору­дие. Друзья-артиллеристы посадили меня вер­хом на пушку и довезли до нашей батареи, ко­торая тогда была выведена на прямую наводку недалеко от передовой. Отсюда на телеге меня отвезли в медсанбат. На следующий день на на­шем участке немцы перешли в контрнаступле­ние и сильно потрепали наш полк, а наша ба­тарея перестала существовать. Все это я узнал в медсанбате от поступивших туда раненых с нашей батареи. Среди них оказались командир огневого взвода, комбат и даже начальник ар­тиллерии полка. Многие мои друзья погибли, погиб и командир второго огневого взвода, а мой непосредственный начальник, командир взвода управления, пропал без вести.

После медсанбата мне пришлось побывать в нескольких эвакогоспиталях, в том числе и в мало кому тогда известном Чернобыле, пока я не оказался в Курске. Здесь с вокзала меня от­везли на санях в эвакогоспиталь. Там, лежа на носилках в коридоре, первым мне поставил ди­агноз «всезнающий» санитар. Осмотрев мою раздувшуюся голень, он «с уверенностью» определил, что у меня газовая гангрена. И ска­зал, что я отвоевался, и скоро, после ампутации ноги, смогу вернуться домой. К счастью, этот «эскулап» оказался неправ. Осмотр врача и профессора и проведенная ими выкачка крови из моей ноги с помощью огромного шприца, показала, что у меня перебита большая берцо­вая артерия. В Курске в то время был специаль­ный госпиталь для лечения черепных и сосуди­стых ранений, куда меня и перевезли на санях для операции на разорванной артерии.

Примерно через две недели после сделанной операции меня погрузили в санитарный поезд. В течение трех недель поезд шел на восток че­рез всю Россию. Где-то в середине марта 1944 г. наш поезд обогнул Байкал и вскоре мы оказа­лись в Нерчинске. Здесь я пролежал в госпитале до начала мая, когда меня, признав ограничен­но годным 1-й степени, выписали и направили в запасной полк, расположенный под Омском близ деревни Черемушки (о подмосковных Черёмушках тогда ещё никто не знал). В полку таких, как я, ограниченно годных, демобилизовывали и отправляли работать на какое-нибудь предприятие в городе или в области. Может быть, меня это и устроило бы, будь я в Москве, а не в Омске. Профессии у меня не было. Ски­тание по общежитиям, имея за плечами лишь старую шинель да пилотку, меня как-то не при­влекало. Искать себе невесту с приданым? А о таких случаях я слышал. Но это тоже было не по мне. И я попросился на фронт.

Командир роты, который находился в запас­ном полку по той же причине, что и я, сказал мне, что он бы с удовольствием направил меня в маршевую роту, но не может этого сделать без разрешения медиков. Я пошел в санчасть к дежурному фельдшеру и легко убедил его, что я здоров. Он решил, что, в конце концов, я про­шусь на фронт, а не в тыл и дал добро на пере­вод меня в маршевую роту. К моему счастью, я не успел попасть в уже укомплектованную роту, которая отправлялась на фронт на следующий день. Этой маршевой роте не повезло. Как мы узнали от сопровождавшего их и вернувшего­ся офицера, их состав под Ленинградом попал под сильную бомбежку. Мало кто остался цел и невредим. А я уехал на фронт через месяц со следующей маршевой ротой. И в начале авгу­ста оказался на Ленинградском (в дальнейшем Прибалтийском) фронте в Литве, где тогда шло наступление на Мемель (ныне Клайпеда). На сей раз, я попал в топографический взвод бри­гады тяжелых гаубиц, где и прослужил до демо­билизации из рядов Красной Армии.

В начале октября 1944 г. наши войска выш­ли к Балтийскому морю к северу от Мемеля, тем самым отрезав от Восточной Пруссии по­лумиллионную армию немцев. Цель нашей армии была, прижав противника к морю в за­падной части Латвии, не допустить их прорыва на помощь немецким войскам, окруженным в Восточной Пруссии. В этой операции до са­мого конца войны участвовала и наша брига­да. Вначале наступления и контрнаступления следовали одно за другим. В дальнейшем, когда Восточная Пруссия почти вся была занята на­шими войсками, активность прижатых к морю немцев поубавилась. Наша бригада периоди­чески перемещалась с одного участка фронта на другой из Литвы в Латвию и обратно, ведя огонь из 152-миллиметровых гаубиц по враже­ской обороне. И на каждом новом месте при­ходилось вновь копать и оборудовать блинда­жи, наблюдательные пункты и подходы к ним. Так что за всю войну мне, по самым скромным подсчетам, довелось перелопатить сотни кубо­метров земли, спилить и перетаскать на своих плечах сотни не самых тонких деревьев. Таким образом, война это не только ратный, но еще и очень тяжелый физический труд.

В марте 1945 года произошел такой траги­комический случай. Нас, четверых топографов, послали с каким-то заданием на наблюдатель­ный пункт бригады. Мы взяли с собой боль­шую немецкую овчарку по кличке Вилкас, ко­торую еще ранней осенью нашли привязанной на заброшенном хозяевами хуторе. Ее кличку, означающую по-литовски «волк», мы узнали от хозяев соседнего хутора. И с тех пор она стала членом нашего взвода. Было уже тепло, и наезженная грузовиками дорога была слишком грязной для наших валенок, которые мы еще не сменили на летнюю обувь. К тому же, эта дорога делала большой крюк. Чтобы сократить свой путь и не промочить валенки, мы пошли через заснеженное поле по узкой, еле заметной дорожке, проложенной кем-то задолго до нас.

Эта дорожка тянулась через снежное поле приблизительно на километр и сокращала наш путь больше чем в два раза. Пройдя примерно половину пути, мы заметили в тех местах, где слой снега был тоньше, торчащие вдоль дорож­ки из-под снега и виде кукурузных початков мины. Более того, мины слева от дорожки были соединены проволочными растяжками с минами, находящимися справа от дорожки. Шли ли растяжки дальше, из-за снега было не видно. Мы видели лишь проволочки, лежащие под тающим слоем снега поперек нашей дорожки. Оказывается, мы находились посреди немецкого минного поля. (Обычно саперы ставят предостерегающие надписи вокруг минных по­лей. Но, возможно, за разговорами мы под сне­гом их не заметили и прошли мимо.) Вытерев со лбов пот, мы медленно и осторожно пошли дальше, переступая через проволочки. Возвра­щаться было бессмысленно, так как путь назад не был короче пути вперед. Вопрос был в том, как объяснить собаке наше положение, и мы решили ее нести по очереди. Весила собака не менее 40 кг. А нести этот живой груз пришлось, держа на руках перед собой. Ну и тяжелой оказалась эта ноша!

Последние два месяца войны на нашем фронте прошли относительно спокойно. Ни­каких крупных наступательных операций не проводилось ни с той, ни с другой стороны. Но артиллерийская дуэль продолжалась все время. Мы крепко держали в тисках довольно крупную Курляндскую группировку вражеских войск. Не обошлось в нашей бригаде и без потерь. Нa своем НП погиб командир дивизиона, а однажды от прямого попадания тяжелого снаряда в блиндаж погибло сразу 5–6 человек. Не помогли и три мощных наката. На наблюдательных пунктах погибли два разведчика, прибывшие в бригаду вместе со мной из Омска, с которыми я был хорошо знаком. Были и другие потери.

После взятия Берлина нашими войсками мы уверены, что войне пришел конец. И, тем не менее, все совершилось как-то неожиданно. 8 мая 1945 г, рано утром нас разбудили и сказали, что на переднем крае у немцем на нашем участке везде подняты белые флаги. Очевидно, то же происходило и на других участках нашего фронта. Стрельба стихла с обеих сторон. Мы пошли на ближайший к нам НП дивизиона, чтобы посмотреть на это историческое событие. Но без бинокля мало что было видно. Затем нам сказали, что с немецкой стороны к нам в тыл проехала автомашина. Весь день была непривычная тишина. А вечером нам сказали, что враг капитулировал. И тут пошла такая пальба в воздух из всех видов стрелкового оружия. Стрельба шла до поздней ночи. На следующий день мы узнали, что фашистская Германия безоговорочно капитулировала, что война победоносно окончена.

Летом многие воинские части грузили в эшелоны и отправляли на Дальний Восток для участия в войне с Японией. Нашу бригаду оставили в Литве. Здесь, в лесу, мы выкопали и оборудовали для себя большие землянки и про­водили рутинные военные занятия, мечтая о демобилизации.

В боевых действиях на фронтах Великой Отечественной войны я участвовал с 1941 по 1945 год. Награждён орденом Красной Звезды, орденом Отечественной воины I степени, медалями «За отвагу», «За оборону Москвы», «За победу над Германией в Великой Отечестве войне 1941–1945 гг.» и др.

25 сентября 1945 г. вышел указ Президиума Верховного Совета СССР о демобилизации всех военнослужащих рядового и сержантского состава, имеющих 3 ранения и более. В соответствии с этим указом на рассвете 5 ноября 1945 г. я прибыл из Литвы в Москву на Белорусский вокзал. Правда, оркестров и фанфар не было слышно, да и ехал я от Орши в тамбуре плацкартного вагона. Но, наконец, я был дома!

Источники: Перцев Б. П. Годы войны // История наук о Земле. – 2010. – Т. 3, № 1. – С. 75-82.