Детский дом в сорок втором году

Ирма Лившиц

С Ирмой мы связаны блокадой и детским домом. Взрослая — Ирма респектабельная, обаятельная и бескомплексная дама, с безукоризненным вкусом, который уверенно заявляет о себе в одежде и в убранстве уютной квартиры, словно спешит наверстать упущенное, связанное с долголетними лишениями. Ирма раскована, оживлена и независима.

В скорбном сорок втором году в детском доме печальней Ирмы никого не было. В свои девять лет она осталась круглой сиротой: и мама, и отец умерли от голода. Мама и братик умерли первыми, и отец потерял рассудок то ли от горя, то ли от голода. Он преследовал дорожащую от ужаса девочку с отчаянным воплем: «Фитюлька! Фитюлька!» Должно быть, до войны Ирма была для него светом в окне, а потом, когда электрический свет погас, он стал называть ее именем блокадного светильника, дающего слабенький, мерцающий огонек, ведь и Ирма стала совсем слабенькой…

Изможденное личико Ирмы было не просто печальным, оно было скорбным. Благородство и кротость его выражения усиливали впечатление недетской скорби. В глазах, увеличенных толстыми стеклами очков, стояли слезы, не высыхая и не проливаясь слезинками. Казалось, что у слез не было сил капать, и они не могли пробиться через лютое горе, застывшее в глазах.

Девочка мало походила на жизнерадостную довоенную Ирму, которую я хорошо запомнила по случайной встрече во Дворце культуры… Нарядно одетая темноволосая девочка, с огромной нотной папкой, уверенно бежала по широкой мраморной лестнице, то и дело обгоняя свою учительницу музыки Софью Исааковну, известного педагога детской фортепьянной школы. Мне не довелось попасть в музыкальный класс Софьи Исааковны, так как она отбирала талантливых детей, с абсолютным слухом. Значит, Ирма была талантлива! В тот день, по дороге в класс Ирма и ее учительница весело играли в какую-то неведомую мне игру, со стихами и изящными поклонами. Забегая вперед, Ирма внезапно останавливалась и, грациозно поворачиваясь к Софье Исааковне, изящно приседала в неглубоком книксене и, кокетливо наклонив головку к плечу, произносила какие-то озорные стихи и строила уморительные рожицы. Софья Исааковна весело отвечала ей певучими стихами, и так они поднимались по широкой лестнице все выше и выше. Они явно любовались друг другом, и я невольно залюбовалась ими, поднимаясь по лестнице следом за ними в свой музыкальный класс. Меня так поразило изящество и раскованность девочки, что я ее хорошо запомнила, хотя познакомилась с нею только в детском доме.

… И вот хрупкая Ирма, которая так понравилась мне когда-то, на глазах таяла, словно свечной огарочек или робкий огонек блокадной фитюльки, в которой кончился керосин… И никто не смог бы помочь ей, если бы не Риточка Лосева. Риточка растормошила многих из нас, но в друзья взяла только Ирму. И наша Ирма ожила. Высохли слезы, приподнялись уголки горько опущенных губ и уверенно встали на свое место. Ирма не по дням, а по часам приходила в себя. У нее появился новый смысл жизни. Он был в дружбе с Риточкой. Оказалось, что у нее робкая, но обаятельная улыбка и приятный, низкий бархатный голос. Своим развитием она превосходила многих из нас и почему-то стеснялась этого. Тихое ее очарование привлекало всех нас, но разбудила ее Риточка. Только она смогла утешить ее, и Ирма ожила. И они стали дружить как-то необычно бурно, самозабвенно любуясь друг другом. Вместе они выглядели удивительно трогательно, как Радость и Печаль: светлая жизнерадостная Рита и черноволосая грустная Ирма, которая не сводила обожающих глаз со своего неожиданного Друга. Мы любовались девочками и, затаив дыхание, ждали, кого же еще удостоит своим вниманием Риточка, и в силу этого признает Ирма. Счастливицей оказалась я, и это было так неожиданно, что вначале я не поверила и до сих пор не могу понять, как великолепная Риточка могла заметить унылого заморыша. Общество Риты и Ирмы было для меня целительным. С их помощью я заново училась радоваться жизни и дружбе со сверстниками. Два друга сразу, это ли не подарок судьбы?

Риточка Лосева

Риточка вихрем ворвалась в нашу хрупкую детдомовскую жизнь, со своей неуемной энергией, неведомо как сохранившейся после первой блокадной зимы. Она казалась нам девочкой из довоенной поры, хотя и она была истощена голодом и тоже страдала от цинги. Но это было как-то само по себе и не увязывалось с резвостью ее речи и смехом душевно здорового ребенка и прирожденного оптимиста.

В детском доме Риточка была самой приветливой и привлекательной среди нас. Ореол золотистых волос окружал ее головку. Легкие прядки завивались в забавные колечки, которые изящно и причудливо раскидывались на висках. Тонкие пряди, наполненные воздухом, создавали образ золотистого сияния с розовой каймой по нимбу. Все это золотое приволье тщательно заплеталось в резвые косички, радостно взлетавшие над плечами при малейшем движении своей великолепной хозяйки. Чуть кокетливая, открытая белозубая улыбка приветливо приглашала познакомиться и, может быть (кто знает?), подружиться. Ровный нрав при выраженной независимости и самостоятельности обнаруживал недюжинную натуру. Так оно и было: Риточка была лучше всех, умнее всех и добрее всех — эти пленительные качества были ее визитной карточкой, впрочем, как и сейчас. Она могла бы стать нашим лидером, но не стала, потому что не захотела. А зачем? Наша Риточка была свободолюбива, как никто из нас. Она не переносила малейших посягательств на свою независимость, ей нельзя было навязать ни заботу, ни тем более дружбу, она жила сама по себе и не спешила сблизиться с кем-нибудь из нас. И, тем не менее, она была душой нашего детдомовского союза и поныне остается ею.

Трезвость суждений и быстрота реакции принесли ей всеобщее признание. Природный артистизм и эмоциональность надежно обеспечивали дар поэта. В свои 10 лет Риточка великолепно читала стихи и даже писала их. Ее стихи были звонкими и лиричными. У нас были две поэтессы: оптимистичная Риточка и печальная Тамара Гладьева. Риточкины стихи о детском доме были веселыми и радостными: «С Новым годом поздравляю всех детдомовских ребят, ленинградцев поздравляю и любимый Ленинград». Стихи Тамары, написанные неизвестным бойцам на фронт, просили: «Не забывайте нас, ребяток, тех, у которых мамы нет…» Риточкины стихи мы встречали бурным восторгом, а Тамарины — слезами.

Одним словом, Риточка была оптимистом! Всем своим существом она утверждала, что жить можно и в детском доме. Она надеялась, что мама скоро возвратится с фронта и возьмет ее домой, поправится бабуличка и возобновится восхитительная жизнь, правда, уже без папы, который погиб в начале войны, испытывая новый истребитель в ленинградском небе. Риточка была дочерью легендарного летчика Леона Лося. Она тяжело переживала гибель отца, но природный оптимизм и душевное здоровье пересилили ее горе и уберегли ее от нервного расстройства. Она могла смеяться и шутить, писать стихи и радоваться всему, что только могло радовать: стихам, робкой зелени блокадной весны, затишью после очередного обстрела, да мало ли поводов находилось для солнечной ее улыбки?! Легкие прядки золотистых волос так и плясали от заразительного смеха, и все мы смеялись вместе с ней, а многие из нас учились смеяться заново, слушая серебряный колокольчик Риточкиного смеха. Мы смеялись просто так, от радости, что злая, голодная зима уже позади, что мы выжили и, может быть, будем жить дальше. И мало кто из нашей доверчивой компании знал, что Риточка плачет перед сном, вспоминая папу и представляя, как он падал со своим самолетом с высокого неба и как больно ударился о жесткую землю.

Сейчас бы сказали, что своим неистощимым оптимизмом Риточка ослабляла жестокий психоэмоциональный стресс, в котором мы находились с начала войны. Она словно уводила нас от воздушных тревог, от бомб и снарядов в безмятежное детство с его игрушками и книжками, с новогодней елкой, летними дачами, октябрятскими звездочками и волшебными сказками. Риточка позволяла нам отдохнуть от войны. Быть может, поэтому мы и любили ее, восторженно и преданно. Ей с легкостью удавалось то, чего не мог достичь никто из наших воспитателей, умудренных опытом педагогической работы.

Наши кровати стояли рядом, и, просыпаясь, я видела сияющие Риточкины глаза и утешалась этим сиянием. Вечером мы долго шептались перед сном и засыпали, держась за руки.

Немного времени мы провели вместе, но это были чудесные дни беспредельного доверия и откровенной, живительной влюбленности. Казалось, нашей радости обретения друг друга не будет конца.

Когда за Риточкой приехала бабушка, я обрадовалась и опечалилась, понимая, что такого друга у меня уже не будет. И я не ошиблась. Никто не смотрел на меня так влюбленно, как Риточка, никто не прощал меня так великодушно.

Денис Давыдов

Дениса привели в детский дом летом сорок второго, перед эвакуацией. Долговязый, толстогубый подросток был робок и неуклюж. Он отличался от всех своей настороженностью и замкнутостью и выглядел обиженным и виноватым. Денис часто озирался, словно выяснял, кто еще хочет его обидеть, и обидчики всегда находились. Особенно старался Ленька, задиристый и ехидный «шпаненок», готовый досадить всем сразу и поколотить каждого в отдельности. За что он обижал Дениса? По-видимому, за непохожесть и застенчивость, да мало ли за что можно обидеть интеллигентного мальчика, который в силу своей вежливости не мог ни постоять за себя, ни пожаловаться воспитательнице? Денису органически претили мальчишеские потасовки. Он закрывал лицо руками и беспомощно повторял: «Не трогайте меня, пожалуйста… Извините, если я в чем-то не прав…» Но Ленька не извинял и приставал к Денису со своими жестокими щипками и пинками.

Блокадная зима была позади вместе с лютым голодом и холодом. Дети ожили, и мальчишки стали задираться. Денису приходилось особенно тяжело. Его вечно сползающие брюки и большие, сильно оттопыренные уши были главным предметом Ленькиных насмешек. Денис умудрился потерять свой брючный ремень, а может быть, кто-то подшутил и спрятал обязательный атрибут мужского достоинства. Он тяжело страдал: штаны не держались на тощих бедрах и сползали до самого пола, обнажая тоненькие «макаронины» ног. Веревочка не помогала, и ему приходилось придерживать их рукой. Выглядел наш Денис жалко, и Ленька совсем обнаглел. Мы сочувствовали Денису и как могли защищали его от Ленькиных нападок.
Страдания нашего Дениса усилились после того, как стало известно, что он — прямой потомок героя Отечественной войны 1812 года, поэта и партизана Дениса Давыдова. Об этом с гордостью за праправнука героя сказала наша воспитательница Варвара Александровна Бушкова, род которой как-то пересекался с генеалогическим древом славного рода Давыдовых. Добрая родственница хотела повысить место Дениса в детской иерархии, но лучше бы она не говорила об этом… У такого великолепного героя и такой незадачливый правнук? Ленька ликовал и третировал потомка героя, наслаждаясь его беспомощностью. Денис молча сносил обиды, густо краснел, руки слегка дрожали, подтягивая сползающие брюки.

Но вдруг у Дениса появился… ремень! Это было настоящим событием и бурно обсуждалось в спальнях и в коридоре. Ремень был потертым и старым, но он БЫЛ! Денис сиял. Казалось, он вырос. С его лица не сходила торжествующая улыбка победителя, и состояние безысходной затравленности сменилось утверждением собственного достоинства, которое выглядело весьма естественным и очень красило мальчика. Теперь ликовали мы, а Ленька как-то сморщился и сник. Откуда взялся ремень? Кто подарил его нашему непрактичному Денису? Мало-помалу выяснилось, что Денис выменял ремень у кого-то из мальчишек на несколько кусков сахара, который он накопил из своего скудного пайка, отказывая себе много дней. Это был поистине героический поступок, полностью реабилитирующий потомка героя-партизана. Маленький голодный Денис не подвел своего далекого предка. В наших глазах он увеличил славу рода Давыдовых.

Ленька пытался спрятать ремень, но был посрамлен и побит. А Денис… Денис стал нашим героем. Мы приняли его в детдомовское братство и полюбили. Он отвечал нам застенчивой и благодарной улыбкой… и с той поры никому не позволял обижать себя. А, впрочем, никто и не пытался…

Источник: Битва за Ленинград в судьбах жителей города и области (воспоминание защитников и жителей города и оккупированных территорий) СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2005. с. 244 — 247.