Не сдамся! (+ВИДЕО)

Великая Отечественная война. С момента её начала прошло уже 70 лет. Скоро наши дети и внуки будут знать о ней только по книгам и фильмам. Оставшимся в живых солдатам этой войны сегодня уже далеко за 80. С каждым годом, с каждым днём их становится всё меньше и меньше. И всё дальше от нас эта война. И всё меньше остаётся правды о ней. Воспоминания последних, оставшихся в живых, её участников и очевидцев в цикле «Моя Великая война».

Я немного провоевал – где-то год и два месяца. Всего только четыре ордена, это же не иконостас какой-то. Но и то, я считаю, неплохо у меня было: всё-таки через три месяца получил первый орден.

В 1941 году Гриша Шишкин закончил в Москве 9-й класс. На всё лето родители отправили его к бабушке с дедушкой. Они жили в старой казачьей станице на берегу Дона, недалеко от знаменитой Вёшинской, описанной ещё в романе Шолохова. Там Гриша и узнал о начале войны.

Это райский уголок был, и память о нём осталась на всю жизнь. Во-первых, я там на лошадях поездил. В ночное их водили, купали. И вот, когда дождь пойдёт, гроза, закопаешься и лежишь в стоге сена, среди снопов. Это незабываемо. Ну и вообще, очень благодарное лето было, для меня, по крайней мере.

Яркий день летний. Жара стоит страшенная. Там намного теплее, чем в Москве. Ни ветерка. Всё замерло. Всё сонное. Вся станица как будто спит. Собаки даже не лают, потому что не на кого, никто не ходит. Тишина необыкновенная. Вдруг включается репродуктор (были такие бумажные или картонные громадные, вроде как рупор). Объявили войну. И вдруг деревня сразу всполошилась, как муравейник: забегали сосед к соседке, все бегают туда-сюда, собаки начали лаять, шум поднялся. А нам, ребятам, даже в радость было. Мальчишки же, по 15–16 лет. Потом, через некоторое время, стало тревожно: начали приходить похоронки. Самой страшной профессией тогда была профессия почтальона. Идёт по улице, а все его избегают, смотрят с испугом: в какой двор завернёт? С чем пришёл? Письмо с фронта или похоронка? Похоронок много было, конечно. У моих бабушки и дедушки три сына погибло: Петр, Фёдор, Архип. Со стороны моего отца погиб брат. Сам отец погиб в 1942 году. Так что жертвенник очень большой был с нашей стороны.

10-й класс Грише пришлось доучиваться в казачьей станице. В Москву возвращаться уже было нельзя. Закончив учёбу, он пошел в военкомат записываться добровольцем на фронт. Но на фронт его не взяли. Военком решил отправить его на учёбу в танковое училище. Там готовили танкистов быстро, но основательно. Уже спустя каких-то полгода Григорий Шишкин вышел оттуда в звании лейтенанта бронетанковых войск. Всех выпускников сразу же отправили на завод получать боевые танки. На месте оказалось, что их надо не только получать, но сначала ещё самим и собрать. К тому времени на заводах катастрофически не хватало мужчин. Все ушли на фронт. Поэтому многотонные танки вручную собирали голодные женщины и дети.

Пришли на завод, а там буквально мальчишки десяти-двенадцати ну, может быть, тринадцати лет. Они до верстака не доставали. Пустой ящик подложат из-под снарядов, на него залезут, и так до токарного станка дотягивались. Вот собирали танки: крепится всё такими громадными болтами. Винт мальчишка поставить-то поставил, а ключ вставят кое-как вдвоём, втроём (ведь лёгкие же, а ключ-то громадный), повиснут и все равно не могут провернуть болт. И вот мы вместе с ними заворачивали эти болты, собирали танки. Я уже знал, что это мой танк. За каждым лейтенантом закрепили танк, и каждый собирал его сам.

Самым тяжёлым тогда для юного лейтенанта оказалось не собрать танк, а встретиться со своим будущим экипажем. Грише Шишкину на тот момент не исполнилось и 18-ти лет. А в подчинении у него оказались 40-летние старики, как ему тогда казалось, да к тому же, уже повоевавшие и сменившие не одного юнца-командира.

– Лейтенант Шишкин!

Выходишь. Мне представляют:

– Механик-водитель танка 119-го Петров.

Выходит этот Петров, а он одного года рождения с моим отцом.

Должен сказать, вся трудность была в том, что я у дедушки воспитывался, и в станице строго патриархальные обычаи были: если встретил человека взрослого, мальчишка должен поздороваться обязательно, да и девчонка также. Боже упаси, если кто-то из старших тебе за какую-то шалость пальцем погрозит! Дед говорил: «Как же так! На тебя такой-то погрозился пальцем». Очень строго было. Учительница, бывало, в дневник напишет – невнимательный или ещё что-то. Дед иногда смотрел дневник, хотя сам малограмотный. Посмотрит: «Как же так? Училка тебе сказала, а ты не послушался!» – (прим. Г.С. Шишкина: «училка», а не «учительница»). Сам, бывало, если видел, что идёт учительница, только что из института направлена, молоденькая совсем девочка, 18–19 лет, так он снимет шапку, поклонится ей.

И вот, значит, стоишь в строю, и этот механик-водитель возраста моего отца. Ну, как же я, пацан, буду командовать? А он уже бывалый, с фронта. Вот эта ломка – переход с детства во взрослого человека – очень непросто проходила.

На фронте взрослели быстро. Вот фотография Гриши в военном училище. Здесь он ещё курсант. А вот спустя полтора года – лейтенант Григорий Шишкин. Это он в госпитале. У него уже 4 ордена, только что комиссовали после ампутации правой руки. Самыми тяжёлыми воспоминаниями для него навсегда останутся первый бой и последний, когда он потерял руку. В первый бой его, не обстрелянного ещё командира, бросили через 15 минут после того, как его танк прибыл с завода на фронт. В этом бою он был сразу же подбит. Когда их экипаж стали окружать немцы, лейтенант-комсомолец решил в плен живым не сдаваться.

Ну, думаю, всё… – капут. И тут впервые задача была: последний патрон оставлен для себя. Не сдамся. Приложил пистолет… не дай Бог этого никому испытать… и вся жизнь в таком калейдоскопе, в такой быстроте мелькает, что всё вспоминается. Вспомнил, как сестрёнку отлупил, и так далее… Короче, миг такой, мимолётный. Потом смотрю: немцы идут полукольцом. Думаю, всё. Про себя уже простился со всеми. Присмотрелся: уже начинает светать. А они бегут, автомат поставят подмышку и стреляют назад. А дело в том, что наши танки следующие пошли… Это рассказывать долго, а на самом деле в минутах, даже в секундах всё исчислялось. Наши танки пошли, они видят, что пушки нет, а это единственная защита у них была, пушку я раздавил. Драпают, короче говоря. Присмотрелся через некоторое время, наши бегут: пилотки, звёздочки. И вот что значит, когда опыта ещё нет. Бежит наш солдат с автоматом, строчит непрерывно впереди себя. А я из кустов прямо ему из-под ног: «Ура-а-а! За Сталина! Вперёд!» Хорошо, что у него в это время или заел автомат, или патроны кончились, а то запросто скосил бы меня. Он бы и не виноват был: это ж неожиданность. Все в напряжении большом, понимают, что здесь решается твоя судьба: выживешь ты или не выживешь.

Вообще, решение живым стреляться, но в плен не сдаваться, для новоиспечённого лейтенанта было связано не только с комсомольским воспитанием. Пока его танк ехал на фронт, он многое успел повидать, проезжая места недавних жестоких боёв. Рассказы, которые он постоянно слышал в тылу про зверства фашистов, про массовое истребление мирных жителей, про издевательства над нашими пленными солдатами, оказались не пропагандой, а страшной реальностью.

Я, когда ехал на фронт, так полагал: агитация, может быть, нарочно раздувает в прессе, по радио, что они такие жестокие, что они такие варвары. Ну, как же, надо же на войне обязательно ненавидеть врага. Иначе как же ты будешь убивать, если симпатию к нему испытываешь? Так же? Я думал, всё это пропаганда и как-то спокойно к этому относился, я же сознательным комсомольцем был. А потом мне самому пришлось видеть. Когда вошли в одну сгоревшую деревню, там амбар такой, вернее, не амбар, а сарай – глиняные стены. Заглянули туда: крыша соломой крыта была, она обгорела, обвалилась. И вот в этом сарае вдоль стен (когда, видно, пожар, дым был, все рвались к стенкам ближе, чтоб подышать) обгоревшие трупы наших людей, ну я не знаю, может быть, человек 20-30. Жуть было смотреть. Некоторые полуобгоревшие, у других вообще одни кости, а у некоторых и не поймёшь, что в этой куче… Потом столько раз видели на пушках, на стволах битых пушек, повешенных наших танкистов, которые попадали в плен. А потом, ну, как это так, над тобой будет издеваться какая-нибудь там шпана, солдатик немецкий будет тебя мучить… Нет, что ты! Короче говоря, в плен ни у кого не было даже в мыслях сдаваться.

По словам Григория Шишкина самое важное тогда было выжить в первом бою. После этого у тебя появлялся призрачный, но шанс остаться в живых.

Война у танкистов была своя, особенная. С одной стороны, в танке ты под бронёй, под многотонной защитой. А с другой стороны, танкист ограничен в видимости, танк у всех на виду, ты часто являешься лакомой добычей для умело замаскированной пушки и беспомощен перед мощными фугасами, спрятанными на твоём пути.

Конечно, боишься каждого врага, каждого немца. Боишься снайпера, боишься пулемётчика. Вот, говорят, были герои, никого не боялись, грудь нараспашку. Ерунда! Все боятся, конечно. Другое дело, что понимаешь, что это надо и никуда ты не денешься, идёшь. Вот колонна танков движется, допустим. Немцы, очень искусные, конечно, вояки, минировали дороги. Фугас, допустим, заложат, его и не видно. Танк наехал – разлетается. Да ещё фугас такой, что башня танка, а в ней одной 5 тонн, метров на 50–70 от танка отлетает. Что с экипажем? Нечего даже и спрашивать. А колонне двигаться нужно вперёд, на танках захватывать дальнейшие рубежи. Порядок был такой: 15 минут идёт 1-й танк, там лейтенант Иванов; вторые 15 минут, лейтенант Симонов; третьи 15 минут, лейтенант Шишкин. И вот видишь: первый танк подорвался, затем второй, его место пристреляно было. И едешь третий, а меняешь место первый… Ну, как тут не бояться? Конечно, дрожь такая. Единственно, что скажу: тут очень важно, конечно, самообладание. Не знаю, как, но я быстро это дело освоил. Не дай Бог показать экипажу, что ты струсил, или дрожишь, или не понимаешь обстановку! А что я там понимал, лейтенант ещё? Но всё-таки делаешь вид, что ты – стратег, что тебе и Кутузов по плечо. И тогда смотришь, успокаиваются.

Вообще, танкистская судьба незавидная. Больше года на фронте мало кому удавалось провоевать – либо погибали, либо становились инвалидами. Это означало сгореть заживо или потерять руку или ногу, а то и всё сразу. Очень скоро лейтенант Шишкин стал самым опытным командиром в своём полку, хотя ему не исполнилось ещё и 19-ти.

Пять танков пришлось мне менять, и в каждом танке были погибшие, раненые. Мне говорили: «Ты или сгоришь живьём в танке», – это частые случаи были, – «или попадёшь в плен к немцам», – что не лучше. Вот по годам я молодой почти самый был, а по сроку службы – уже старожил. Среди командиров танков старше меня уже никого не было, потому что я оставался живой, а те выходили из строя. Смотришь, там погиб, там сгорели ребята… а у меня был 5-й танк, и в экипаже потери, а я, как святой… Бывало, ходишь, даже как-то не по себе. Потери большие были.

Ну, вот десять танков идёт в бой, если бой настоящий, обратно 5 танков возвращается или 6, 4 танка возвращается. Боялись такого ранения, как у меня, больше всего. Смерти не боялись. Каждый день же приходилось хоронить. Если сегодня не хоронили, значит, завтра в три раза больше хоронят. Все видели прекрасно и по пехоте, и по танкам, что такое война. Так что смерти не боялись, но животное какое-то чувство, перестраховка были, никуда не денешься. Бывало так страшно, особенно когда назначают атаку ровно в 12:00. Сидишь, ждёшь. Вытаскиваешь будильник свой. Ждёшь. Пять минут осталось. Начинается… 4 минуты… 3 минуты… эта минута последняя… Иной раз даже губы дрожат. И чтобы экипаж не видел, возьмёшь, вроде как трёшь, будто чешется что-то: «Ребята, готовьтесь. Всё готово? Петров, Иванов», – а сам губы прижимаешь. Слов нет. Но потом, когда наступает 12:00, сразу, как по мановению волшебной палочки, сразу проходит эта дрожь, прямо скажем, дурацкая, постыдная, и сразу же начинает голова работать, как часы, как механизм, сразу ясно думаешь и видишь. Как-то ориентируешься: сюда нельзя, здесь осторожней надо, а тут пристрелянная местность, судя по количеству воронок. Уже когда глаз намётан – получается, определяешь.

На передовой, по словам Григория Шишкина, происходило ещё и не такое, как бег командира перед танком в фильме «На войне как на войне», чтобы водитель смог преодолеть свой страх. Случались вещи, о которых лейтенант-комсомолец в тылу даже представить себе не мог. Когда он уже после войны рассказывал про них, ему никто не верил. Говорили, что он это всё выдумал. Ну кто поверит в то, что он, лейтенант-комсомолец, к тому времени уже самый опытный боец, комсорг батальона, однажды, найдя в сгоревшей избе старую Библию, возьмёт её к себе в танк, прочитает от корки до корки, а потом долгое время по правилам Ветхого и Нового Завета будет жить и весь комсомольский танковый батальон.

Вот приходят с вопросом каким-нибудь, открываю эту книгу с умным видом, ищу какую-то нужную мне страницу и читаю, например, 7-й стих от Матфея, где написано: «С ближним поделись последним куском хлеба». Говорю: «А ты почему не даёшь ему закурить?» И всё: «А, ну, раз в Святом Писании написано», – отсыпает махорки. И вот так все поговорки у меня находили место в Библии и Евангелии. Ну, такая игра получалась, все же прекрасно знали, что это хохма – глупо, конечно, я понимаю сейчас это. Но мы же ещё детьми были, 18 лет.

Вдруг объявляют, что к нам приезжает генерал-лейтенант Чернявский (был такой командующий бронетанковыми силами фронта) с инспекцией. А я был командиром 1-го танкового взвода, мой танк первый стоял в шеренге танков. Он: «Откройте люк!» Открываю. А я совсем забыл, мне как-то в голову не пришло, что там этот запретный плод лежит – Библия и Евангелие. Сижу спокойно. Вдруг через некоторое время «вылазят» мои эти две книги, и он за ними. Ребята потом мне рассказывали, что перепугались: все об этом знали, офицеры особенно, все же приходили ко мне…. Я тоже, конечно, струсил, нечего греха таить. Он подзывает нашего комиссара, того, чья фотография у меня есть: «Поинтересуйтесь», – передал ему эти Библию и Евангелие. Потом подошёл ко второму танку, но уже не стал в него влезать, поздоровался с каждым. Ему все: «Ура! Ура!» Дальше пошёл. «За Родину! За Сталина! Вперёд! Мы победим!» И всё. Привет. Уехал. Тишина мёртвая стоит. Мне никогда не забыть этой сцены: она, действительно, как будто наиграна. Все стоят, замерли буквально, не знают, что делать с этими книгами. Меня комиссар (он тогда был подполковником ещё) подзывает: «Старший лейтенант Шишкин!» Я выхожу из строя, он мне передаёт книгу. Потом говорит: «Разойдись!» Ни слова не сказал. Вот какой умница! Ну, я, во-первых, давно служил, меня уже знали. Но ведь мог же наказать, тем более комиссар, он обязан был вообще-то. Как это – комсорг и с Библией тут орудует, понимаешь. Это из комсомола бы, во-первых, выгнали, да и из партии, что и говорить. Вот такая петрушка была.

Экипаж танка или, как пелось в знаменитой песне, «экипаж машины боевой» был как семья и даже больше, потому что здесь от атмосферы внутри, от взаимопонимания напрямую зависела жизнь танкиста. У сплочённого экипажа всё было общее. Лейтенант, например, всегда делился с командой своим офицерским доппайком, никогда не ел его один. Письма с тыла от жён и от девушек всегда читали вслух и обсуждали – не было никаких секретов друг от друга. А вот такие трогательные письма их комбат Джимиев, батя, как его называли, писал мамам отличившихся офицеров. По этим письмам понятно, какая атмосфера царила в танковом батальоне:

«Дорогая мамаша, Мария Тимофеевна!

Ваш сын, Шишкин Григорий Степанович проявил подлинные образцы мужества и геройства. Партия и правительство высоко оценило его боевые подвиги. Его грудь украшена Орденом «Красной Звезды». Командир нашей части дважды орденоносец майор Джимиев передаёт Вам свой пламенный привет и благодарность за достойное воспитание такого отважного воина, доблестного сына нашей Родины… За новые победы в 1944 году…»

Вот у меня был друг Колька Соколов. Очень мы дружили, как-то душой спелись. Все мы друзья, нет ни перед кем секретов никаких, а вот бывает так, что прикипит душа. Как-то лежим в землянках после боёв. Бои ведь не каждый день шли. Неправильно думать, что всё время только стрельба шла. Бывало так, что целая неделя, а то и десять дней пройдёт, и всё спокойно. И вот лежим как-то в землянке. Он пододвигается: «Гриш, ты девчонок целовал?» И рассказывает, как в школе на выпускном вечере какую-то девочку свою, которая ему нравилась, где-то в коридоре прижал и поцеловал. А я: «А она что?» «Она говорит: “Дурак!”» Но почему-то он это слово воспринял как самое ласковое и всё время охотно об этом рассказывал. Они потом переписывались. Видно, таким тоном было сказано это слово… И вот погиб бедный парень. Один сын у матери. На фугасе подорвался. А если на фугасе подорвался, там же хоронить нечего. И знаете, как-то ко всему человек привыкает. Вот Колька Соколов, с ним вчера же спали мы вместе: обнимемся, одну шинель подстелим, другой накроемся, когда очень было холодно… Близкие отношения были. Похоронили – значит, всё. На следующий день вспомнишь о Кольке, а Кольки нет… и уже это как-то забывается быстро, человек привыкает, к варварству этому привыкает…

Самым тяжёлым испытанием лейтенанта Шишкина оказалось не смерть его друзей, не изматывающее ожидание, а недоверие и подозрение, с которыми он столкнулся однажды. Два экипажа отправили на обычное задание: вытащить застрявший танк. Там они попали в немецкую засаду. Погибли все. Лейтенанту Шишкину чудом удалось выбраться и спастись. Он с трудом добрался до наших, переплыв зимой ледяную реку. Узнав обстоятельства боя, в части ему не поверили и вызвали на допрос в СМЕРШ.

Я сижу в этом СМЕРШе, сижу. Допрашивающий говорит: «Лейтенант Шишкин, мне нужно снять с Вас протокол дознания». Думаю, ёлки-палки… Но по Уставу положено. Начинает спрашивать: «Вы видели, куда тот побежал, как этот выскочил?..» Я ему рассказываю. Всё записывает: положение танков, положение наших солдат убитых, и спрашивает потом: «А как же так получилось, вас 12 человек было, а вернулся один?» Это действительно так. Причём не в бою было. Вот попробуй, докажи ему. Рассказываю, как было всё. И дней десять, неделю, по крайней мере, чувствовалось такое подозрительное ко мне отношение.

Танки приходят новые, все свободные офицеры, уже бывшие в бою, получают эти танки, оставляют молодых отдыхать. А мне не дают танк. Я понял прекрасно, что тут какое-то недоверие. Из 12-ти человек один вышел – вопрос, конечно. Вот это пережить не дай Бог никому, когда считают, что ты не свой. Ну, а потом под Новый год, когда наши пошли в наступление, захватили ту самую местность, нашли все тела этих погибших (немцы не успели их ни захоронить, ни в реку сбросить). Единственное, они вырезали у наших танкистов все ордена, у кого были (носили же всё при себе на фронте: медали, значки, награды). Потом, смотрю, мне уже и танк дали, и прочее, и прочее… Вот такое пришлось пережить. Так что мне в жизни досталось.

А потом был тот самый незабываемый последний бой. Как бы лейтенанту Шишкину ни везло, но на той войне, в тех условиях, в тех громаднейших людских потерях остаться целым боевому танкисту было практически невозможно. Был отдан приказ захватить шоссе и мост, по которому шли отступающие немецкие части, и удерживать его до прихода основных сил. Задачу они выполнили. Наши танки ворвались на мост и стали давить солдат и технику.

Задача была въехать, закрыть этот мост, чтобы не проехала ни одна живая душа, и ждать подхода основных сил. Это километров за 15 примерно от линии фронта. И вот мы, прямо давя гусеницами лес, выехали на шоссе, всё забитое повозками, автомашинами, фурами разными. И главное, немцы (видно было из танка) оглянутся, посмотрят, но не обращают внимания, идут по шоссе. Только когда уже танк накрывает их, начинают разбегаться. Видно, или ступор был у них, или они не ожидали, что мы так быстро явимся. Потом смотрим: уже снаряды начали рваться около наших танков, немцы ведь тоже не дураки. Смотрим: дело плохо. Начали двигаться: кто взад-вперёд, кто по кругу, чтобы меньше возможность прицела была. Смотрим: один танк загорелся, другой загорелся. Ну, и настала очередь моему танку. Вдруг что-то чуть-чуть кольнуло в руку. Боли нет никакой. Потом посмотрел – беда! Особенно потом уже, когда из танка вылезал, двигался и когда кость об кость тиранёт – это такая боль, что не дай Бог! Не хочется даже вспоминать об этом. Короче говоря, в госпитале потерял сознание: много крови потерял. Очнулся. Смотрю: белая палата. Спрашиваю: «Где я?» – «Ты, сынок, в госпитале». Через некоторое время врачи набежали, хирурги: «Сынок, придётся ампутировать». Ну, и ампутировали. Конечно, в мирное время могли бы руку оставить, сейчас же делают операции.

Григорию Шишкину всё-таки пришлось пережить то, чего так боялись все его друзья-танкисты, – он потерял руку. Там же в госпитале, придя в себя после операции, молодой лейтенант второй раз в жизни подумал о самоубийстве. Оставаться инвалидом он не хотел.

Я понял уже, что всё. Это оставаться в 18 лет калекой?.. Прекрасно помню свою философию, когда был пацаном. Бывало, идёт кто-нибудь на костылях, и ты как-то сторонишься его… Это естественное, по-моему, состояние, когда как-то боишься инвалида. И тут ты такой же, в 18 лет. И решил – всё. А потом как-то подумал: сестра маленькая (а ей тогда было 2 годика), меня не будет, отца нету, будет рассказывать, что был отец, а отца она не помнит, что был брат, а брата она не помнит. Думаю: «Будь что будет. С этим делом всегда можно успеть».

Веру в себя, желание жить дальше ему вернули медсёстры, точнее девочки-старшеклассницы, которые добровольцами пошли помогать раненым в госпиталь. Они так волновались и переживали за него, ухаживали, как за родным, что вскоре лейтенант Шишкин быстро пошёл на поправку.

После ранения, я помню, много крови потерял, переливаний столько было. И потом, когда уже очнулся, какое-то отвращение к пище появилось. Это впервые у меня было, и вот недавно, когда заболел, тоже испытал такое. Не хочешь есть, и всё. Так вот они, бедные, сядут одна рядом с другой и ласково меня называют – и Гришенька, и так и сяк, просят: «Ну, одну ложечку, за папу, за маму…» А сами такого же примерно возраста, как и я. И смотришь, у них слёзы на глазах. Они переживают, что никак не могут меня накормить. А мне жалко их, что столько трудятся, а я не могу их обрадовать чем-то, понимаете? А потом как-то принесла одна свежий чеснок, маленькую головочку. Дело летом было, обязательно какую-нибудь зелень приносили: петрушечку, укропчик, чтоб сдобрить пищу госпитальную. И дала мне этот чеснок. Я его чуть-чуть попробовал и, знаете, как прорвало, начал сразу кушать. И они, я смотрю, обрадовались, как будто самим полегчало. И с тех пор дело пошло на поправку.

Ещё лёжа в госпитале, лейтенант Шишкин пошёл на курсы бухгалтеров не для корочки, а для того, чтобы обучаясь, разработать левую нерабочую руку. Он понимал, что на гражданку надо прийти не инвалидом, которого все будут жалеть, а самостоятельным работоспособным человеком. Так и случилось. Домой он вернулся в начале 1945 года. До победы оставалось уже совсем немного.

Приехал я в Москву. Дверь в комнату открыта. И вытащено буквально всё: остались только письменный стол, потому что обычный не вмещался (одиннадцатиметровая комната, она ещё такая длинная была), кровать и парочка стульев. А всё остальное: подзоры, посуда, гардероб – короче говоря, всё, что можно было вытащить, вытащено. Разворовали. Ну, не то, что разворовали, а годы тяжёлые были, я ничуть не виню, видно, очень прижало, не от хорошей жизни. Хоть он и жулик, может быть, настоящий, но всё-таки считаю, что есть какое-то оправдание. Ну, голод был. И вот лежу, сплю. А сплю почему? Потому, что есть хотелось, а карточки действовали только на тот день, на который существуешь, то есть на сегодняшний день тебе только продают. Продуктов нет дома, а жрать хочется страшно. Так вот поскорее спать ложишься, чтобы завтра утром уже новые талоны стали действовать. Бежишь в магазин. Там тебе полкило хлеба дадут. Ещё тогда крабы почему-то в ходу были – надоели всем. Что-то было, что можно было покушать. И вот лежу себе, сплю… И вдруг просыпаюсь от того, что меня целуют. А напротив у соседа две дочки были, такие строгие девчонки, хорошие, никаких вольностей не позволяли. А тут одна из них подходит и меня целует. Маша, она на фотографии есть, врачом была в центральной клинической больнице. Целует меня: «Гришка, победа! Гришка, победа!» Я просыпаюсь и никак не могу опомниться. Ну, кое-как оделся, выхожу на улицу. А на улице что творилось… все вышли, в домах, наверное, никого не оставалось. А я смотрю: такого, как я, одного поймали, и его народ кидает вверх. Смотрю и думаю: «Меня сейчас обязательно подхватят, не скрыться». И я как-то тихо-тихо весь светлый день просидел в доме. К вечеру уже вышел. Только вечером праздновал Победу в Москве, а днём испугался вот выходить…

Текст подготовила Юлия Николаева
для www.world-war.ru