Бои по возвращению Тортолова

После ранения в сентябре 1941 года я лечилась в ленинградском госпитале, а 25-го января сорок второго была направлена в 36-й батальон выздоравливающих и дважды сопровождала маршевые роты через Дорогу жизни.

Зима была очень суровой, морозы достигали до —30°. Я была в шинели, сапоги прострелены осколками, приходилось часто останавливаться и вытряхивать из них снег. Проход был с обеих сторон отмечен ветками. Над головами беспрестанно гудели немецкие самолеты, часто бомбили, а порой спускались и обстреливали колонны из пулеметов.

Машины шли с грузами на Ленинград, обратно — с эвакуируемыми. Помню множество случаев, когда груженые машины попадали под бомбежку. Останавливались, выбрасывали мешки и коробки на лед. Люди из наших колонн пытались помогать, но машины медленно погружались под лед. Это было тяжелое зрелище. Солдаты мокрые, шинели тут же схватывало морозом. Люди принимались бежать, чтобы не замерзнуть.

В третий раз меня, к радости, оставили с ротой в учебном батальоне.

Комбатом у нас был ст. лейтенант Петр Тимофеевич Ершов — кадровый офицер из 106-го погранотряда, смелый и решительный человек, внимательный к подчиненным. Его заместителем по строевой части был Александр Харитонович Рогозин — ленинградец, работник промышленного отдела облисполкома, умница, с ровным и добрым характером. Учебной частью заведовал Зиновий Моисеевич Гершов — спокойный и культурный офицер. Парторгом был Захар Яковлевич Гатушкин, также ленинградец.

Когда не было больших боев, все поступавшее пополнение проходило через учбат. Роты подразделялись на стрелковые, пулеметные, минометные, снайперские. Занятия были очень напряженными, изнуряли бойцов. Некоторые приходили ко мне и просили освобождение на сутки, чтобы выспаться. Я тайком освобождала — говорила, что тот или иной солдат болен. Комбат на это отвечал: «Ты их не балуй! Не будут знать оружия, не иметь сноровки — пропадут в бою. Поняла?» Я понимала, но жалела ребят.

После учебы бойцов распределяли по полкам. В период боевых действий батальон, за исключением хозчасти, отправлялся на передовую. Обратно возвращались не все. С каждым днем менялись не только солдаты, но и офицеры.

Волховский фронт был очень сложным. Местность болотистая, безлесная. Зимой земля промерзала — не вскопать. С трудом выстроенные землянки весной затоплялись водой. Отоплялись кое-где буржуйками, а больше — восковыми спиртовыми банками, на них и воду кипятили.

В конце августа 42-го года батальон в составе 265-й дивизии вел бои за освобождение Тортолова. Здесь ранило в бедро комбата Ершова — можно сказать, оторвало ногу. Я наложила жгут, шину и сопровождала его в медсанбат, так как он был тяжелым, потерял много крови, хотя сознания и не терял. Дорогой Петр Тимофеевич сетовал на неудачное проведение боя, успокаивал меня: — Не волнуйся, Татьянка, я выживу, только не дай отрезать ногу!

Комбат выжил, но ногу ему сохранить не удалось. На его место назначили Михаила Васильевича Костюкова — волевого, строгого и требовательного кадрового командира из 106-го погранотряда. Наша дивизия освободила Тортолово. Три роты учбата стояли на переднем крае, тылы — в двух километрах от передовой, у д. Пустошка. Новый комбат вместе с комиссаром Василием Егоровичем: Кудрявцевым (оба ленинградцы) каждый день уходили на передний край. Меня старались с собой не брать, но я всегда улавливала момент и шла за ними.

Так случилось и 10 сентября, когда Костюков с Кудрявцевым отправились на передовую прямиком через болото. День стоял солнечный. Идти по болоту было трудно — ноги по колено утопали во мху, но сухо. Я шла за ними метрах в 70, санитарная сумка сползала с плеча и мешала идти. Внезапно послышался гул самолетов. По инерции я продолжала идти. Костюков смотрел на небо, Кудрявцев побежал вперед, прыгая по кочкам. Бомбы падали в болото, ревели, тонули, выли, земля стонала от взрывов. Костюков оглянулся, увидел меня, схватил за шиворот и толкнул на землю, и сам упал рядом. У меня было какое-то шоковое состояние, но помню, что подумалось: только бы не прямое попадание!

Через некоторое время все стихло. Я поднимаюсь, слышу свое имя: — Татьянка, ты жива?

Я увидела грязного, в налипшем мху, комбата без головного убора и невольно рассмеялась: вид у Михаила Васильевича был не боевой. А он говорит: — Ну, раз смеешься — значит, все в порядке. А где наш комиссар? Я показала рукой на идущего впереди Кудрявцева, тоже грязного и без головного убора.

Не успели мы привести себя в порядок, как послышался вой дальнобойных снарядов. Костюков сказал: — Началось… Засекли КП. Пошли обратно — там мы нужнее!
Подобрав санитарную сумку, я пошла за ними. Все ясно: после бомбежки немцы устроили артналет на КП батальона.

Попадание было точным. Командный пункт и хозчасть, которую мы только что оставили, были разрушены. Валялись бревна землянки, пятнадцать наших товарищей лежали мертвые. Раненых уже увезли. Подумалось: я бы тоже не уцелела, если б не ушла…

Вытаскивая трупы из землянки, комбат с комиссаром укладывали их в ряд. Из котла струей лился суп — ужин. До сих пор помню лица погибших. Показалось, что Толя Цветков, связной, еще жив. Я подбежала к нему, хотела приподнять — тело захрустело от множественных переломов.

— Не тронь ребят, Татьянка, — сказал комбат. — Их не вернешь…

Мы стояли, испачканные кровью убитых, подавленные горем. Я едва сдерживала слезы.

— Поплачь, Татьянка, — сухо проговорил Костюков. — Легче будет…

Я собрала документы из карманов ребят, передала комиссару. Записала их имена, но список, к сожалению, не сохранился: сгорел в землянке в Польше вместе с гимнастеркой. Комбат сидел на пне, закрыв руками лицо. Комиссар написал донесение и велел мне отнести его на КП дивизии. А сам взял две лопаты, одну подал комбату. Вдвоем, молча, они пошли копать могилу.

— Вот так, комиссар, остались мы с тобой без единого солдата, — проговорил Костюков.

И вдруг — о, радость! Видим, что ординарец и связной бегут к нам, целые и невредимые. У Костюкова от неожиданности лопата упала в яму. Он схватил ординарца в объятия, повторяя: — Жив! Жив!

Предав земле погибших, мы вчетвером вновь отправились через болото на передний край. Дорогой Михаил Васильевич спросил: — Татьянка, а ты помнишь, сколько было самолетов? Я отвечаю: — Двадцать семь…

Значит, 71 бомба, и не одна не взорвалась, — удивился Костюков. — Вот что значит болото… А ты, комиссар, здорово бегаешь — считай стометровку сдал на «отлично». Орден обеспечен!

— Хватит, комбат, шутить, — откликнулся Кудрявцев. — Сегодня я иду в батальон как на каторгу…

— Ну-ну, не хандри, еще поживем…

Дальше шли молча. Дошли до роты Полякова — храброго, волевого командира. Проверив все подразделения, детально изучив позиции, комбат приказал командиру пулеметного взвода занять левый фланг и — ни шагу без его команды. — Смотри, не обнаружь себя, будь осторожен и предупреди солдат.

Мне Михаил Васильевич дальше идти не разрешил. Поздняков отвел меня к дзоту, откуда можно наблюдать за ходом боя и принимать раненых. Ночью немцы атаковали наши позиции и вновь захватили Тортолово. Было много убитых и раненых.

В ночь на 16 сентября в штаб батальона пришел ст. лейтенант Середа. Они с Михаилом Васильевичем хорошо знали друг друга по 6-му погранотряду. Середа передал Костюкову приказ комдива Б. Н. Ушинского о переводе его командиром 2-го батальона 450-го полка, где убило комбата. Все были в шоке: накануне наступления — смена командира?

С 17 сентября нашим комбатом стал ст. лейтенант Середа — коренастый волевой человек, а Михаил Васильевич ушел во 2-й батальон 450-го сп. Прощаясь с нами, он сказал Середе:

— Береги Татьянку, не отпускай ее от себя. Она, санинструктор и снайпер, будет тебе верным помощником.

Начались бои по возвращению Тортолова. М. В. Костюков находился недалеко, на левом фланге наступавших подразделений, но я его больше не видела. Шли безуспешные бои с большими потерями. В один из обстрелов я выбежала из траншеи на зов раненого. Перевязала его и потащила в укрытие, но не доползла — ранило в бедро. Горячая кровь полилась по ногам. Обстрел продолжался, нельзя было поднять головы.

Неожиданно передо мной оказался комбат Середа. Перевязал меня и говорит:

— Видишь воронку? Броском в нее! Можешь — не можешь, но другого выхода нет. Прижмись к земле и жди меня.

Не знаю как, но я бросилась в воронку. Пола шинели зацепилась за бруствер, в ней потом насчитали 32 пули. В воронке я пролежала дотемна. Пришел Середа, еще раз перевязал и перенес в штаб 450-го полка.

Стрельба не прекращалась ни на минуту. Из разговоров в штабе я поняла, что скоро начнется атака. Середа ушел на передний край. Вскоре от Костюкова пришел ст. лейтенант Суханов узнать о моем состоянии. Он передал привет от Михаила Васильевича и сказал, что события разворачиваются не в нашу пользу. Уходя, он поцеловал меня в щеку и попросил начштаба Белозуба:

— Капитан, сделай для этой девушки все, как для меня!

К утру меня доставили в 324-й медсанбат. О себе распространяться не буду, расскажу о главном. 24 сентября в медсанбат привезли комиссара Кудрявцева. Он был тяжело ранен, но успел сказать мне, что положение на фронте ненадежное: — Костюков выкручивается как может, но не знаю, долго ли продержится.

Бои шли большие. На участке 450-го полка атаки и контратаки сменяли друг друга. 2-й батальон под командованием Костюкова прикрывал полк. Как мне рассказывали, Михаил Васильевич постоянно обходил роты и взводы, разъяснял бойцам обстановку, просил беречь себя, зря не высовываться. 27-го выдался особенно тяжелый день. После артналета немцы снова пошли в атаку. Наша оборона была прорвана. Горели танки, рвались снаряды, удушливый дым заволакивал поле боя. В какой-то момент немцы остановились — выносили убитых. Костюков послал в штаб связного с донесением, что продержится, но тут немцы снова пошли в атаку и окружили группу смельчаков, упорно удерживавших свои позиции. Костюков дал команду на отход, а сам с двумя радистами — сержантом Евгением Сидоренко и мл. сержантом Павлом Александровым укрылся в подбитом танке. По рации Михаил Васильевич передавал сведения о расположении немцев. В эфир летели слова:

— Я — Костюков, я — Костюков. Прошу убавить прицел на 200 метров… На 150… на 100 метров…

Я узнала, что Костюкова слушают в палатке начсандива и попросила перенести меня туда. Меня на носилках перенесли. В палатке стояла абсолютная тишина. И вдруг послышался голос Михаила Васильевича:

Немцы рядом, окружают… Дайте огонь на меня! Немцы в 10 метрах, огонь на меня! Молодцы, ближе… Ближе, черт по бери! — секундная пауза и — последние слова:

— Товарищи, прощайте! Рацию уничтожаю, сам погибаю. Прощайте!

Послышался взрыв. Я зарыдала, потрясенная этой страшной трагедией. Вся дивизия скорбела о гибели героев. Об их подвиге писали в газете. Комдив Б. Н. Ушинский послал в Москву представление о присвоении М. В. Костюкову звания Героя Советского Союза, но оно не было утверждено из-за того, что подвиг совершен на территории, занятой врагом.

Закончилась война. Выжившие ветераны стали собираться на встречи, бывать в школах, рассказывая о подвигах однополчан. В 1975 году на уроке мужества в 184-й ленинградской школе я рассказала о М. В. Костюкове и радистах 450-го полка, назвала имя его жены — Катюша. И ребята-следопыты отыскали ее! Оказалось, что Екатерина Ивановна Костюкова живет в Ленинграде. Она пришла в школу, принесла фотографию Михаила Васильевича — маленького сгорбленного человека на костылях и рассказала, что тогда, в танке, он не погиб. Немцы, захватив танк, вытащили Костюкова и радистов из танка, положили на обочину дороги и провели строем своих солдат со словами:

— Смотрите, как умеют погибать русские!

Укладывая героев на носилки, немцы обнаружили, что двое из троих живы и отправили их в санчасть. У Михаила Васильевича были множественные переломы, поврежден позвоночник, и он навсегда остался инвалидом. После войны, как все военнопленные, находился в опале. Очень переживал, писал в разные инстанции, безуспешно искал однополчан. В 1953-м был реабилитирован: помогло сохранившееся в архиве представление комдива Ушинского к званию Героя. Но радость была недолгой: в 1954 году Михаил Васильевич Костюков скончался.

Источник: Синявино, осень сорок второго: сб. воспоминании участников Синявинской наступательной операции. – СПб., 2005. с. 211-217.