Бежать со всеми?

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

«Помни, в истоках геройства — уменье»
С. Викулов

Во второй половине апреля 1942 года я в большой группе выпускников Сумского артиллерийского училища имени М.В. Фрунзе прибыл на Западный фронт в 385-ю стрелковую дивизию, 948-й артиллерийский полк. Дивизия в это время, после очень тяжелых наступательных боев, только что получила приказ перейти к обороне, а через полмесяца была выведена во второй эшелон армии. Группу, прибывшую в артполк, почти всю определили в третий дивизион, который формировался. В начале мая выяснилось, что матчасти для третьего дивизиона не дают, и нас распределили на вакантные должности в подразделения полка и дивизии.

Дивизия   пополнялась и настойчиво училась.   Чтобы создать благоприятные     условия     для     обучения     наиболее     сложным специальностям,   в   стрелковых   полках   создавались   нештатные учебные роты снайперов и пулеметчиков, при артполку создали батарею из двух взводов по подготовке снайперских расчетов 76-мм пушечных батарей. В первом взводе учились по одному расчету от пушечных батарей артполка, второй взвод состоял из трех расчетов 76-мм полковых пушек от батарей стрелковых полков дивизии. Меня назначили командовать вторым взводом, потому что 76-мм полковая пушка по устройству была уменьшенной копией гаубицы 10/30 года, которую я хорошо знал. Почти два месяца шла напряженная учеба. Занимались   практически   все   светлое   время:   официально,   с самоподготовкой — 12 часов, а неофициально — даже больше, пока можно было что-то видеть на панораме: в боях все хорошо узнали цену военным знаниям.

В конце июня дивизию из второго эшелона армии по тревоге направили на Людиновское направление, на стык 10-й и 16-й армий: там создалось угрожающее положение. Учебную батарею раздали по боевым подразделениям, и я оказался в распоряжении начальника штаба полка без определенных обязанностей. В первый день боев, на рассвете, меня, а также младшего лейтенанта Милькина, лейтенанта Попова и группу сержантов и солдат от разных подразделений полка начальник штаба полка послал в деревню Космачи встречать и провожать на огневые машины с боеприпасами. Старшим был назна­чен начальник ВТИ (военно-технического имущества) лейтенант Попов.

Впервые в том году день выдался знойный — почти такой же, как у нас на Ставрополье. Наступил полдень, а машин все почему-то не было. Расставив посты на дорогах, мы с остатком команды сидели в центре деревни в тени кузницы, с интересом слушали старого солдата, участника гражданской войны. Я уселся на кузнечном круге спиной к кузнице и писал письмо своей школьной подруге и односельчанке Нине Бутусовой. Закончив писать, я сложил письмо в треугольник, написал адрес и задумался над обратным адресом — тогда его писали открытым, даже с указанием своего воинского звания, — писать ли в обратном адресе — лейтенант? Я гордился своим званием, для меня было приятно, когда ко мне обращались по званию, мне хотелось им похвастаться перед односельчанами, но… зная их, я опасался, что они мое желание угадают. Мысли мои прервал тяжелый гул самолета — он шел из нашего тыла — и возглас:

— Летит!

Я поднял голову: от самолета с фашистскими знаками отделилась, как большая капля, бомба. За моей спиной — топот бегущих. Велико было искушение бежать со всеми, но голова сработала иначе: «Куда? Сейчас будет взрыв!» И я бросился на землю лицом вниз, головой к камню. Тут же взрыв встряхнул землю, по ноге меня что-то больно ударило, в ушах зашумело, гул самолета сразу же стал тише, приглушенно слышались крики товарищей под стенкой.

«Наверно, ранило в ногу», — подумал я, так как ноге было очень больно. Поднялся, пощупал ногу: крови не было, рядом лежал большой, твердый ком земли. Бомба разорвалась прямо на дороге, идущей возле кузницы, в выемке глубиной чуть ли не около метра — это и спасло меня. К разрыву я был ближе всех, метрах в трех, меня слегка контузило, но осколки пошли верхом. Встал с земли: немецкий самолет был лишь чуть виден; кричали раненые; только что севшему сзади меня на кузнечный камень красноармейцу осколок пробил грудь у легкого; пожилому бойцу, что рассказывал о гражданской войне, оторвало ногу выше колена; под стеной был еще один раненый, остальные, кроме одного, вовремя упавшего на землю, были убиты. Лейтенанту Попову осколок срезал череп выше уха и впечатал его в стенку кузни. Стенка кузницы на метр от земли и выше была густо побита осколками. Если бы команда не побежала, не поддалась панике, все могли бы отделаться только испугом.

Я думаю, будет уместно рассказать здесь случай, произошедший со мной после войны, в сентябре 1945 года. Я шел в больницу, где работала жена. Вечерело. Было очень тихо. За поселком стал спускаться в овраг. Задумался. И вдруг — шум падающей мины! Я упал. И только после того, как впечатался в землю, подумал: «Откуда мина? Ведь война кончилась!» Поднял голову: надо мной летела утка, звук падающей мины шел от ее крыльев. Удивительно похоже на мину на траектории падения! Быстро поднялся, осмотрелся: «Хорошо, что никто не видел, а то бы подумали, что капитан чокнулся…» И рассмеялся.

Вернемся к событиям в деревне Космачи. После гибели лейтенанта Попова все заботы о выполнении поставленной нам задачи, о раненых и убитых легли на меня. И я как-то справился со всем этим.

В последующие дни боев я был офицером связи. Когда бои затихли, я стал выполнять различные поручения начальника штаба и его заместителя, но больше дежурил на полковом наблюдательном пункте.

В средине июля, утром, меня вызвал начальник штаба полка, старший лейтенант Титов. Я докладывал ему о прибытии возле его блиндажа, построенного на скате в лесистую балку, по дну которой тек ручей.

Пришел я с запасного наблюдательного пункта полка, оборудованного недалеко от штаба на четырех соснах; с него отлично просматривались наш передний край и глубина обороны противника на много километров. После четырех часов дежурства на земле меня покачивало, как на соснах, поэтому я нечетко приставил ногу при начале доклада. Старший лейтенант Титов спросил:

— Только проснулся?

— Я на наблюдательном пункте дежурил. Там вроде бы ничего, а на земле качает.

Начальник штаба серьезно осмотрел меня, замершего в строевой стойке, и продолжал:

— Что будем делать?.. Я вами доволен, оставил бы при штабе, если бы была должность… Начальником ВТИ ставить тебя не хочу: сачковитая должность, и на ней не обязательно быть артиллеристом. А ты — артиллерист. И со временем будешь хороший артиллерист. Давай, брат, лучше иди в четвертую батарею. Там на втором взводе нет командира. Это для тебя подходящее дело и хорошая школа.

Я засиял: мне была очень приятна оценка моей службы, и назначение в батарею совпадало с моим желанием.

***

В средине дня на огневой позиции 4-й батареи я докладывал о назначении меня командиром второго огневого взвода командиру первого огневого взвода лейтенанту Борисенку, который замещал заболевшего заместителя командира батареи.

К этому времени новое хлопчатобумажное обмундирование, выданное мне в училище, успело выцвесть, кирзовые сапоги, повидавшие всяческие виды, я уже отдавал в ремонт; ремень из тонкой, как клеенка, кирзы, подшитый байкой, «утепленный», как шутили остряки, вытянулся и завернулся по краям наружу, только хорошо оцинкованная пряжка — делалась она для конской амуниции — оставалась прежней; голову прикрывала задорно сдвинутая на правый бок, чуть по краям засалившаяся от пота, хлопчатобумажная пилотка, на нее закручивались мягкие, кудрявые, короткие темно-каштановые волосы. Меня с час назад постриг штабной парикмахер, поэтому виски были белее лица. Для полноты своего портрета добавлю, что был я по-юношески худой, но широкоплечий, длинный — по замеру в училище один метр восемьдесят два сантиметра, — с квадратным лицом, острым подбородком и пухлыми, почти детскими щеками, длинношеий. На смуглом от природы и загара улыбающемся лице поблескивали темно-карие, почти круглые, смеющиеся глаза; широкий утиный нос вместе со ртом растягивался в улыбке — у меня было хорошее настроение. На боку висела туго набитая полевая сумка, в ней лежали: «Боевой устав артиллерии, часть I, книга I», «Правила стрельбы», роман «Как закалялась сталь», «Полевая книжка командира» и несколько газет. У ноги на земле лежал тощий вещмешок.

— Хорошо, что пришел, а то хоть разорвись! — тоже широко улыбаясь, приветствовал меня Борисенок, пожимая мою руку двумя руками. В его речи чувствовалось белорусское произношение. — Пополнение пришло — заниматься надо, оборудоваться надо, а я один, хоть разорвись.

Сразу же Борисенок вызвал всех сержантов и представил нас. Тепло встретили меня сержанты первого взвода Тарев и Дружнее. Они были на «снайперских сборах»: Тарев как командир орудия, а Дружнев — наводчик в его расчете.

— Слышал о тебе, — сказал мне Борисенок, когда мы остались вдвоем. — Тарев говорил, что ты все сборы тянул, был фактически командиром батареи. Тогда мы с тобой сработаемся, подружим.

Я был очень доволен хорошим слухом обо мне, добрым приемом старшего по службе товарища.

— С чего посоветуете мне начинать? — спросил я Борисенка.

— Как учили… Что здесь придумаешь? И говори мне «ты». Мы теперь с тобой в одной упряжке, как пара коней. И в прошлом — коллеги.

Он имел в виду, что я в 1941-м году окончил педучилище, он тоже за несколько лет до войны закончил педучилище и работал учителем в школе где-то под городом Борисовым; был женат, имел дочь.

— Сержанты у тебя хорошие, доверять можно — не подведут, но… нужно самому много работать. Из-за работ по оборудованию почти не занимаемся, а очень нужно…

Батарея располагалась в километре от штаба полка, на небольшой поляне, около лесной опушки, на самом высоком участке. От батареи были видны верхушки окружавшего леса даже в расположении противника. Лес, прикрывавший нас спереди, рос на скате высоты и поэтому не мешал батарее при стрельбе, хотя находился от ее фронта метрах в пятидесяти. От переднего края через поляну шла дорога на деревню Ухобичи. Четвертое орудие стояло рядом с дорогой, остальные — вправо по опушке березового леса. Огневую уже успели оборудовать: над каждым орудийным окопом плоскокрышей саклей без передней и задней стены стояло деревянное сооружение толщиной в два бревна, блиндажи расчетов имели по несколько накатов. Но инженерному оборудованию в обороне, как известно, нет предела, поэтому и в день моего прихода батарея занималась строительством.

Маскировка батареи была естественная и надежная: по всей территории боевого порядка огневой росли березы. При строительстве их сохранили — даже растущие возле окопов. Березы придавали расположению вид праздничный и нарядный. Темные строения над орудиями почти ежедневно слегка подмаскировывались нарубленными еловыми ветками.

20 июля, солнечным неранним утром, батарея после завтрака принялась, как обычно, за работу. Я уже несколько дней был в батарее, хорошо знал свой взвод и почти втянулся в текущие дела

Телефонист, высунув голову из двери своего блиндажа, торопливо прокричал:

— ИЗО «В»! Огонь!

Замкомбатр вчера вернулся из санбата, но ему еще нездоровилось. Он лежал в блиндаже. Команду от телефониста подхватил лейтенант Борисенок. Он в это время был у орудий своего взвода. Подав команду, он побежал к телефонисту, занял окоп замкомбатра.

Как потом рассказывали, противник хотел захватить наше боевое охранение за деревней Волкова Слобода, подобрав для этого время, когда после бессонной ночи, позавтракав, пехотинцы расслабились, большей частью ложились отдыхать, видели первые сны. Понадеявшись на внезапность, немцы огня не вели, из своих траншей выскакивали молча. Стрельбу открыл сам командир полка, он в это время был на наблюдательном пункте. Залпы наших батарей смели немцев в траншею. И тогда включилась немецкая артиллерия.

На нашу батарею обрушился шквал огня из снарядов калибра 105 и 150 мм. Они рвались всюду: на батарее, перед батареей, на земле и в воздухе, но мы огонь не прекратили. И вдруг почти тишина. Вражеский обстрел прекратился. Четко и ясно звенели частые и звонкие хлопки наших пушек. «Наверно, фрицы меняют установки, — подумалось мне, и только после этого до меня дошло, что четвертое орудие молчит. — Неужели подбито?»

Я выскочил из щели, которую мне отрыли на средине расстояния от окопа замкомбатра до моего взвода, и побежал к орудию. На бегу от четвертого орудия услышал: «Наводчик и командир ранены!»

Только я влетел в орудийный окоп — в ветвях березы, стоявшей рядом с выездом из окопа, разорвался снаряд. Начался новый огневой налет. С перекрытия сыпались кора и щепки, вершина березы неслышно упала сзади меня и завалила выезд из окопа, почувствовался сладковатый запах взрывчатки. Окоп орудия был полуразрушен: передний бруствер разрывом снаряда сбросило под колеса пушки, отчего окоп стал на метр длиннее.

Не задавая вопросов, я бегло осмотрел орудие — есть вмятины, но стрелять можно. Стал к панораме. Вершина березы, упавшая на выезд, загородила точку наводки. Я приказал:

— Оттащить дерево!

Земля подрагивала от разрывов рядом, с перекрытия сыпалось, у входа в левое укрытие кто-то кого-то перевязывал; расчет мою команду не слышал или?..

Я напряг голос:

— …К орудию! — и сам взялся за березу.

Подействовало. Ко мне подскочили Грузнов — щуплый, бесцветный москвич лет тридцати — и Гаврилов — сильный, рослый, костистый, с жесткими черными волосами, торчавшими во все стороны. Ему лет сорок. Он был без пилотки, волосы и лицо в земле, в левом ухе свежая кровь — это от контузии. Контужен был весь расчет, но больше всех досталось Гаврилову. После боя его вместе с ранеными отвезли в санчасть полка, а оттуда он попал в госпиталь.

— Кто может работать наводчиком? — спросил я после того, как вершина березы была отброшена.

Все молчали.

Сквозь методические разрывы звонкий голос лейтенанта Борисенка донес очередную команду:

— Прицел 88. Шесть снарядов. Огонь!

Что прицел был 88 — мне запомнилось на всю жизнь: я в боевой обстановке впервые стал наводчиком. Грузнов заряжал. Изменив прицел, я в горячке забыл о боковом уровне — угол возвышения, соответственно, остался прежним. Обнаружил я ошибку после двух выстрелов и торопливо выгнал уровень на средину.

Ошибку мою никто не заметил, я сам рассказал о ней взводу, но никого не удивил. Котов, немолодой, усатый номер из третьего расчета, ответил:

— В такой момент человек может забыть, как его зовут, а не только про уровень…

Все засмеялись. Я тоже. Потом сказал:

— Поэтому для боя мало знать специальность хорошо. Все должно быть доведено до автоматизма. Имя свое забыли, а работу делай хорошо, без ошибок. Этим мы должны и будем заниматься. Кроме того, все должны стать наводчиками. Пока в расчете есть хотя бы один человек — исправное орудие должно стрелять.

—   А если грамоты не хватает? — опять же бросил реплику словоохотливый Котов.

— Небось, деньги хорошо считать умели?

— Так то ж деньги! И то их больше баба считала. Я только зарабатывал.

— Всё же считали. Значит, сможете быть наводчиком, если хотите хорошо бить фашистов.

Я замахнулся на большое и, учитывая уровень грамотности бойцов взвода, тяжелое. Взвод в это время не имел ни одного подготовленного наводчика.

По совету Борисенка, командиром четвертого орудия я предложил ефрейтора Шичкина, наводчика третьего орудия. Ему было лет тридцать пять; лицо, насколько я помню, только чуть тронул загар — бывают такие лица, что не поддаются ни солнцу, ни ветру; был он сутуловат, руки длинноватые, ладонь небольшая, сухая, сильная.

— Плохо, что кадровую не служил, но зато дельный, грамотный, разумный. Лучший наводчик батареи, — говорил о нем Борисенок.

Наводчиками я предложил назначить моих ровесников: в третьем расчете Сергунова, а в четвертом — Дынина, призванных в армию в марте-апреле 1942 года из освобожденных в январе районов Калужской области. О наводке они имели некоторое представление, а главное — были грамотны. Вскоре состоялся приказ об их назначении. Шичкину этим же приказом присвоили звание младшего сержанта.

На следующий день после обстрела, утром, несмотря на большие неприятности, свалившиеся на меня накануне, я начал занятия по огневой службе. Час занимался со всеми, а потом еще час, в связи с необходимостью выделения людей на работы, с наводчиками и командирами орудий.

В неприятностях моих были виноваты моя горячность и нервы, затянутые за день — так мне думается теперь. Тогда же я во всем обвинял замкомбатра. Расскажу все по порядку.

Немцы сильно испортили веселый вид нашей батареи: очень многие березы остались без вершин — снаряды рвались в ветвях, и все рубили осколками сверху. Если бы орудия не имели над окопами перекрытий, потери на батарее были бы громадные. Огневая теперь имела неряшливый вид. Мы рассуждали: то ли нам убрать срубленные разрывами деревья и ветви, то ли в целях маскировки — мол, батареи здесь не было и нет — оставить все, как есть? После обстрела огневики с час сидели в орудийных окопах, опасаясь ходить по расположению, потом понемногу стали собираться кучками и обсуждать события дня.

Ждали возобновления атак, поэтому командир батареи приказал время от времени включать радиостанцию, чтобы быть готовыми на случай, если у телефонистов перебьют кабель. У радистов что-то не ладилось. Рослый, сухощавый, по-цыгански черный сержант Тарев стоял возле щели радиста и потешался над позывными.

Радист с огневой вызывал радиста на наблюдательном пункте:

— Заяц, я Волк! Как меня слышишь? Ответь! Прием!..

Через какое-то время снова повторял все это в расчете на настройку радиостанции, которую вызывал.

— Разве ж заяц волку откликнется? Дурака нашел, — посмеивался Тарев, показывая большие зубы.

— Не мешай! — досадно отмахивался радист и продолжал твердить свое. Все смеялись. Мне в это время зачем-то понадобилась полевая сумка. Ее нигде не было. Я с трудом вспомнил, что она может быть в моем окопе. Действительно, сумка, чуть прикрытая сбитой веткой, запорошенная землей, лежала на дне, в неперекрытой части окопа, откуда я в начале стрельбы подавал команды. Рядом с окопом до обстрела стояла красивая береза; теперь ветви на ней были побиты, многие висели на коре, другие валялись   под деревом, вершина закрывала мой окоп. Осколок разорвавшегося в дереве снаряда разрезал мою сумку вдоль, почти не задев содержимого. Конечно, я бы, наверняка, был убит или ранен, не будь несчастья у орудия.

—   Смотрите, как резануло, — показывал я сумку стоявшим у столика возле   командирского   блиндажа.   —   Теперь из нее без серьезного ремонта все будет вываливаться.

— Да, — сказал замкомбатр, — хорошо, что по сумке. Замкомбатром у нас был высокий, красивый старший лейтенант, очень красивы были большие карие маслянистые глаза Борисенок был блондином и внешностью далеко проигрывал замкомбатру. Как-то необъяснимо оттопырив нижнюю губу, чуть изменившись в лице, Борисенок сказал:

— А ведь тебе повезло. В березу снаряд попал, когда ты был в орудийном окопе…

Мне так непривычно было слышать белорусское название березы, что я заулыбался.

— Повезло, товарищ лейтенант, — сказал серьезно Тарев. Действительно, мне повезло. Вот уж истинно: не знаешь, где найдешь и где потеряешь. С тех пор я никогда не разрешал рыть окопы под деревьями.

Замкомбатру нездоровилось, он ушел в блиндаж и прилег, а мы продолжали обсуждать события дня, предстоящие работы, смеялись над радистом, твердившим, что он Волк, над присказками пожилого красноармейца из первого взвода, которого Петя Борисенок заставил навести после обстрела порядок вокруг нашего блиндажа и в блиндаже.

Незаметно завечерело, солнце зашло за старый ельник, что рос справа сзади нашей батареи; тень закрыла батарею, только сияли покалеченные верхушки берез у четвертого орудия. Листья срубленных осколками ветвей успели подвянуть. Я сказал об этом Борисенку.

— Нужно убирать, наверно, а то завтра станут коричневыми, и тогда от начальства будет хуже, чем от немцев. Нас не поймут, раз некрасиво, — ответил он.

— Пора готовить орудия к стрельбе ночью, — подал замкомбатр голос из блиндажа.

Мы пошли к своим взводам.

Орудия еще не смазывали и не чистили: ждали стрельбу. Оставить так орудия на ночь было нельзя — от росы стволы покроются ржавчиной. Я приказал протереть стволы и слегка смазать, одновременно подготовить орудия к стрельбе ночью. Отдавая распоряжение, я стоял у казенной части пушки, а закончив говорить, почему-то нажал на спуск — произошел выстрел. Оказывается, пушку зарядили в ходе стрельбы, а разрядить забыли.

По телефону пошли расспросы: кто и почему выстрелил? Замкомбатр доложил о причине выстрела и при этом сказал, что он отдавал распоряжение разрядить орудия. Я этого распоряжения не слышал, а сам по неопытности сделать это не догадался. Словом, смерти без причины не бывает. Теперь получалось, что я не только не выполнил свои служебные обязанности, но и не выполнил приказание. Я вскипятился и вместо того, чтобы доказывать истину или промолчать, стал грубить. Замкомбатр не спустил мне такой горячно­сти, и я был наказан за грубость старшим. О выстреле уже не вспоминали.

Сразу же после отражения атаки немцев командир полка приказал отличившихся представить к награде. В число отличившихся попал и я. На следующий день, рассматривая представления, командир полка сказал по телефону командиру батареи:

— Чернова рано награждать… Молодой, горячий, грубит начальникам. Его надо сначала объездить — потом представлять к награде, а то зазнается…

А как мне хотелось иметь медаль!

Сказанное командиром полка, как положено, командир батареи незамедлительно передал мне. После этого все, даже полностью справедливые замечания замкомбатра, я воспринимал как придирки.

***

21-го июля, в полдень, по дороге к переднему краю возле батареи проходила стрелковая рота. Когда колонна вышла на средину поляны, немцы сделали огневой налет. Досталось и роте, и нам. Было ясно, что батарею немцы наблюдают и при случае уничтожат. Нам приказали сменить огневую.

В условиях лесистой местности найти место для огневой позиции пушечной батареи очень тяжело: траектория снаряда у пушки настильная, поэтому стрельбе мешают деревья. В ночь на 22-е мы заняли старую вырубку. Всю ночь рыли. Утром командир батареи начал пристрелку, но после трех выстрелов последовала команда: «Стой!». Огневая оказалась близко к штабу какого-то стрелкового полка.

К вечеру 22-го пошел дождь. В это время мы заняли огневую на небольшой поляне. С фронта перед первым взводом была вырубка, перед моим взводом стеной стоял еловый лес. На средине поляны была плоская высотка, покрытая редкими дубами и березами. Ее спереди и с боков разогнутой подковкой охватывало болотце. Орудия мы поставили ближе к болотцу, чтобы иметь место для строительства блиндажей. Из-за этого окопы и щели пришлось рыть только до полутора штыка лопаты, остальную нужную глубину делали из дерева с подсыпкой земли. Но и при такой глубине во время сильных дождей окопы заливало водой.

23-го июля, вечером, я записал в дневнике: «Вчера в батарею пришел политрук Федин. Сегодня он и комсорг полка Ростанец сделали меня комсоргом батареи. Утром первый взвод стрелял. Прекрасно! Наводчики работали быстро и без единой ошибки. Петя и взвод получили благодарность от командира полка. Мой взвод в стрельбе не участвовал, потому что мешает растущий впереди лес. У меня пока нет наводчиков. У прицельных работали командиры орудий. Особенно часто ошибается Сергунов: на панораме он часто вместо «влево» ставит «вправо» и с уровнем то же. Все время думаю: как сделать, чтоб наводчики не ошибались. В голову пришло соображение: приучить наводчиков браться за головку панорамы, барабанчики угломера и уровня так, чтобы невозможно было поставить установки, противоположные скомандованным. Мне думается, что привыкнув автоматически соблюдать нужное положение руки, наводчик не совершит грубых ошибок. Теперь хочу это опробовать, но совершенно некогда. Сразу после стрельбы первого взвода снова пришлось взяться за пилы и топоры, чтобы обеспечить стрельбу моего взвода. Прислали на помощь бойцов из 5-й и 6-й батарей…»

Мне хорошо запомнилась эта тяжелейшая ночь. К средине ночи все очень устали и толку от работы было мало. Но был приказ работать и мы работали. В полночь телефонист, к нашей радости, прокричал команду:

— НЗО «В»!

— К орудиям! — приказал замкомбатр.

После часового сидения у пушек нам разрешили по очереди поспать, но чтобы у орудий находились два человека, в том числе обязательно наводчик или командир. Наводчиком к Гончарову я вынужден был назначить себя. Дежурил вторым, к рассвету — с Сергуновым. Сергунов и Грузнов стояли у орудий, а Шичкин и я сидели у маленького, из двух бревен, костерчика, который ловко разжег Шичкин под дубами, сзади своего орудия. Не видно сверху и греет. Сушились. С час назад шел дождь, теперь небо прояснилось. Светало. Тянуло в дремоту. Я держал над костром портянки и клевал носом. Наработался — все тело ныло от усталости. «Жидковат оказался, не приучен к пиле», — думал я о себе и как мог, старался не показать подчиненным своей слабости.

— Товарищ лейтенант, — обратился Шичкин, — старшина сказал, что сейчас приедет кухня. Нужно, наверно, будить взвод…

Я согласился, потер слипавшиеся глаза и, как задумал раньше, пошел к окопу третьего орудия, решив на Сергунове опробовать свою задумку. Позвал к третьему расчету Грузнова, чтобы совмещал стрелки.

Команды у меня были подготовлены, чтоб во время тренировки не отнимать время на подсчеты для проверки. Одну и ту же задачу я прогонял несколько раз, меняя команды местами. За ночь я додумал свою мысль о приемах работы на прицельных приспособлениях, опробовал сам. Показав приемы, я спросил Сергунова, понятен ли ему их смысл.

— Да, понятен, — подрагивая под плащ-палаткой, ответил Сергунов. — Чтоб я не ошибался в другую сторону.

— Ну, тогда молодец. Сними плащ-палатку — сейчас жарко будет. В начале тренировки Сергунов то и дело совал руку, как попало, и мне приходилось одергивать его командой «Отставить!». Он, ойкнув, делал так, как я требовал. К концу тридцатиминутной тренировки Сергунов уже не забывал о нужном положении руки и, к моей радости, ни разу не ошибся. После войны я узнал, что я не один и не первый додумался, как не дать наводчику грубо ошибаться, ставить противоположные команды.

Я и Петя Борисенок завтракали возле кухни, которая раздавала пищу под дубами между батареей и дорогой. Пожилой огневик, охранявший батарею от дороги, крикнул:

— Дежурный!

— Что случилось? — отозвался Борисенок.

— Командир полка приехал!

Мы оставили котелки и побежали встречать командира. Борисенок на ходу подал команду:

— Смирно!

И строевым, оставляя на траве, поседевшей от росы, четкий зеленый след, подошел с докладом.

Майор Кулиев, наш командир полка, был крайне вспыльчив и горяч. По-русски он говорил хорошо, но с акцентом, а когда волновался — с очень большим акцентом. При хорошем настроении метко сыпал поговорками, часть из них, видимо, была переведена с его родного языка. Некоторые поговорки стали в полку ходячими. Например, любителю приукрасить, пустить пыль в глаза, скрыть плохое, оправдаться говорили в его манере: «Как дурак на поминках — веселую музыку играешь». Вчера пришел приказ о присвоении очередных званий: командиру полка — майор, теперь у него в петлицах рубином горели по две «шпалы», начальнику штаба полка — капитан, лейтенанту Борисенку — старший лейтенант. Вчера же в дивизионной газете мы прочитали, что Кулиев Оглы (и дальше еще несколько имен) награжден медалью — сейчас не помню какой. Там же было напечатано, что медалью за «Боевые заслуги» награжден Борисенок Петр Гаврилович.

Обычно, приезжая на огневую, командир полка был весел, приветлив. А сейчас, хмуро выслушав доклад Борисенка, раздраженно спросил:

— Чем ви занимаетесь?

— Оборудуемся. Сейчас завтракаем, товарищ майор! — ответил Борисенок.

— Нет, ви чем всегда занимаетесь? Люди не обучены, дежурного визвать не могут. Командир полка приехал! — «Смирно!» не подал! Завтракают…   Работы   идут   плохо   —   мало сделали! Огневая замаскирована плохо.

К нам подбежали замкомбатр и политрук. Майор Кулиев пошел по огневой, мы за ним. Я не видел серьезных недостатков в маскировке, хотя они, наверняка, были. Вдруг перед нами в траве блеснула пустая консервная банка. Командир полка остановился, глядя в лицо замкомбатра, спросил:

— Это что?

Замкомбатр покраснел, молчал. Брошенная на огневой консервная банка свидетельствовала, что никто из средних командиров работу и маскировку не проверял, хотя банку, наверняка, только что бросили: шел завтрак, на завтрак давали консервы. Командир полка укоризненно обвел своим большими темными глазами всех присутствующих, потом гневно уставился в замкомбатра и еще более раздраженно спросил:

— Это что?

Так командир полка хотел добиться признания виновности, но замкомбатр краснел и молчал. Мне было очень неприятно это словесное истязание. После четвертого или пятого вопроса к замкомбатру: «Это что?», я не выдержал и, непроизвольно улыбаясь, ответил, как на детский вопрос:

— Консервная банка, товарищ майор.

— Ви что, меня дураком считаете? Я не вижу? Я тебя спрашивал? И здесь нет старших? Мало тебя наказывают, мало!

Потом он повернулся к замкомбатру и почти спокойно сказал:

—   Вас спрашиваю — ви трусите. Я вам скажу: это большой беспорядок, бардак! Банку от самолета веткой не закроешь. Надо не бросать. Надо работать, проверять маскировку, а вы спите, как суслик зимой.

—   Кроме меня, на батарее есть взводные, товарищ майор, — нарушил, наконец, свое молчание замкомбатр.

Командир полка снова загорелся, темное лицо почернело от прилива крови:

— Ви что говоришь? Ви начальник, ви один отвечаете за все. Ви плохой командир, я не хочу больше с вами говорить. Давайте командира дивизиона. Где телефон?

Через несколько минут майор Кулиев кричал в телефонную трубку командиру дивизиона; после неприятных высказываний в адрес батареи, он подвел итог:

— …Ацигарцян, ви плохой купец. Плохого замкомбатра ви мне командиром батареи подсовиваете. Не пойдет! Борисенка забираем…

Майор Кулиев приехал на батарею в такой ранний час, чтобы не только посмотреть, что мы делаем, но и сообщить замкомбатру о состоявшемся решении назначить его командиром первой батареи, а Борисенка поздравить с награждением медалью, присвоением очередного звания, назначением замкомбатром. И вот что получилось. Прав ли был командир полка? Может быть, он, как часто с ним бывало, погорячился? Конечно, он прежде всего погорячился и этим испортил эффект совершенно правильного решения. Наш замкомбатр не был наказан. Просто командир полка при встрече сделал вывод, что этот человек до должности командира батареи не дорос, если не понимает, что командир за все в ответе. Командир наделен всей полнотой власти, и нет других виновных в подразделении, части, кроме него, весь непорядок от его неумения, безволия, лени или глупости. Винить подчиненных перед старшими — дурной тон, но, увы, это с некоторых пор стало модным у нас: виноват кто угодно, но не командир, не начальник. Не даром бессмертный создатель «Василия Теркина» написал: «Города сдают солдаты — генералы их берут».

Отдав приказание командиру дивизиона прибыть на нашу батарею, и навести порядок, майор Кулиев успокоился, стал говорить, как всегда, весело поблескивая большими темными глазами, часто улыбаясь.

— Вы молодцы были при стрельбе 20-го. Такой был огонь по батарее. Герои! Почему мало представили к награде?

Командир полка посмотрел на меня и улыбнулся:

— Что вы смелый, теперь я знаю, но награждать тебя рано. Тебя сначала нужно учить дисциплине — потом награждать. Не будь горячим, когда говоришь с командиром. Тебе передали мои слова?

Я набычился, всем видом, фигурой, лицом и голосом выражая обиду:

— Передали, — и замолчал, хотя на языке вертелся вопрос: «А с подчиненными можно?»

— Не обижайся, делай выводы. Все еще впереди. Награди тебя сейчас — зазнаешься Сейчас даже мне грубишь, со мной вступаешь в пререкания, потом с тебя ничего не спросишь. — И замкомбатру: — Почему медленно готовите огневую? Людей вам в помощь даем. Почему телитесь? Завтра в 10.00 доложите, что по всем огням перед передним   краем   стрелять   можете.   Поняли?   —   командир   полка уставился в лицо замкомбатра, который в это время о чем-то думал.

—   Есть, — ответил замкомбатр, принимая строевую стойку, — доложить завтра к десяти ноль-ноль, что по всем огням перед передним краем батарея стрелять может.

Чтобы выполнить приказ, работали день и почти всю ночь. В 9 часов 30 минут 25-го июля заметно похудевший и очень уставший за ночь замкомбатр доложил командиру полка, что батарея его приказ выполнила.

После доклада мы получили разрешение отдохнуть, выставив по два человека у орудия. Дынина и Сергунова я приказал поставить первыми, чтобы провести с ними занятия. За дни расчистки сектора я очень устал, не меньше устали Дынин и Сергунов. Во время работы я был рядом с подчиненными, работал физически не меньше их, поэтому морально был уверен в правильности своих действий. Я могу — и они могут, поэтому занимался с ними без перерыва всю их смену. Когда они ушли спать, я попытался составить план комсомольской работы на август, но заснул сидя, сонный свалился на хворост возле пня, на котором писал, и проспал больше часа — сладко и крепко.

После обеда огневики снова допоздна работали, продолжали строить окопы: делали двойные стены из бревен, носили землю для засыпки между бревнами. Только 26-го вечером, после ужина, я провел первое собрание с комсомольцами об авангардной роли комсомольцев при оборудовании боевого порядка батареи.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)